Дитя звало домой

Наступило Рождество. Под вечер Рейнгард сидел вместе с другими студентами в погребке ратуши; по стенам горели лампы; здесь, в подвале, уже царила полутьма; но гостей ещё было мало, и кельнеры, прислонясь к стене, стояли без дела. И углу сводчатого зала сидели скрипач и изящная девушка с цитрой, похожая на цыганку. Положив инструменты на колени, музыканты безучастно глядели в пространство.

За старым дубовым столом, где собрались студенты, хлопнула пробка от шампанского.

— Пей, любовь моя, цыганка! — крикнул молодой человек, по виду юнкерский сынок, протягивая девушке стакан.

— Не хочу, — сказала она, не меняя позы.

— Тогда спой! — крикнул юнкер и кинул ей на колени серебряную монету.

Девушка медленно провела рукой по черным волосам, скрипач шепнул ей что-то на ухо, но она, откинув голову, оперлась подбородком на гитару.

— Для него я играть не стану, — сказала она. Рейнгард вскочил с места. Со стаканом в руке подошел он к девушке и стал перед ней.

— Чего тебе надо? — своенравно спросила она.

—Заглянуть в твои глаза.

— Какое тебе до них дело?

Рейнгард пылко взглянул на девушку.

— Я знаю,они лживые! — Опершись щекой на ладонь, она выжидающе смотрела на него. Рейнгард поднес стакан к губам. — За твои прекрасные, греховные глаза, — сказал он и отпил.

Она откинула голову и рассмеялась.

— Давай! — И, глубоко заглянув своими черными глазами в его глаза, медленно выпила остаток вина. Потом взяла аккорд и запела низким страстным голосом:

Нет, мне не долго

Цвести красотой,

Завтра, ах завтра

Стану иной.

Лишь на мгновенье

Ты ещё мой.

Но умереть мне

Надо одной.

Скрипач в быстром темпе доигрывал аккомпанемент, когда к студентам присоединился еще один гость.

— Я заходил за тобою, Рейнгард, — сказал он, — но уже не застал; зато, видно, у тебя побывал младенец Христос...

— Младенец Христос? — удивился Рейнгард. — Навряд ли, теперь он ко мне больше не приходит.

— Рассказывай тут! В твоей комнате так пахло хвоей и домашними пряниками…

Рейнгард быстро отставил стакан и взялся за шляпу.

— Куда ты? — спросила девушка.

—Я вернусь.

Она нахмурилась.

— Оставайся, — тихо проговорила она, доверчиво глядя на него.

Рейнгард в нерешительности остановился.

— Не могу!

Девушка, смеясь, оттолкнула его носком сапожка.

—Уходи, сказала она. — Грош тебе цена, и всем вам вместе грош цена. — Она отвернулась, а Рейнгард стал медленно подниматься по ступеням лестницы, из погребка.

Сумерки сгущались. Свежий зимний воздух охладил разгоряченную голову юноши. На улицу падали отсветы рождественских огней, которые зажглись уже во многих домах, оттуда доносились приглушенные звуки жестяных фанфар, свистулек и ликующих детских голосов. Нищие детишки ходили от дома к дому или, вскарабкавшись на перила парадных лестниц, пытались заглянуть в мир недоступного им великолепия. Время от времени где-нибудь распахивалась дверь, и тогда резкий голос безжалостно отгонял стайки маленьких незваных гостей от сверкающего огнями дома обратно в уличную тьму... На каком-то крыльце распевали старинную рождественскую песню — в хоре звенели чистые девичьи голоса. Рейнгард их не слышал, он шел быстро, не останавливаясь, минуя улицу за улицей. Когда он приблизился к своему дому, уже совсем стемнело; Рейнгард взбежал по лестнице и вошел в свою комнатку. Чем-то сладостным пахнуло ему навстречу, навевая мысли о родном доме, о елке в комнате его матери... Дрожащей рукой зажег он свет и увидел на столе объемистую посылку; когда Рейнгард ее распечатал, оттуда выпали хорошо знакомые ему домашние пряники; на некоторых даже были его инициалы, выписанные глазурью, — все это могла придумать только Элизабет! Потом он увидел сверточек с тонким вышитым бельем, платки и манжеты и, наконец, письма от матери и от Элизабет. Рейнгард сначала вскрыл второе письмо; Элизабет писала:

«Красивые сахарные буквы па пряниках подскажут тебе, кто помогал их печь; та же особа вышила для тебя и манжеты; у нас в этом году будет очень тихий сочельник; уже в половине десятого моя мама теперь отставляет в уголок свою прялку; нынешней зимой, когда тебя здесь нет, нам так одиноко. К тому же в прошлое воскресенье умерла коноплянка, которую ты мне подарил; я очень плакала, ведь я за ней так ухаживала; она всегда пела днем, когда солнечные лучи попадали в клетку; помнишь, мама, бывало, покрывала клетку платком, если птичка начинала петь слишком громко? Теперь у нас совсем тихо, только время от времени навещает нас твой старый друг Эрих. Ты однажды сказал, что он чем-то похож на свое коричневое пальто, я всегда вспоминаю об этом, едва он переступает наш порог, и с трудом удерживаюсь от смеха; только не рассказывай об этом маме, а то она будет стыдиться. Угадай, что я подарю твоей маме в сочельник? Не угадаешь! Себя самое!

Эрих рисует меня углем. Мне пришлось уже три раза ему позировать, каждый раз по часу. Неприятно, когда чужой человек так внимательно вглядывается в твое лицо. Я и не соглашалась, но мама уговорила меня; она сказала, что это доставит большую радость доброй фрау Вернер.

А ты не держишь слова, Рейнгард! Так и не прислал ни одной сказки. Я часто жалуюсь на тебя твоей маме, а она всегда говорит, что теперь у тебя дела поважнее, чем эти ребяческие забавы. Только я не верю... тут кроется что-то другое».

Потом Рейнгард принялся читать письмо матери, а когда закончил, медленно сложил оба письма и убрал в ящик; им овладела неодолимая тоска по дому. Долго ходил он взад и вперед по комнате, тихо бормоча про себя:

Он чуть не заблудился,

Забыл про путь иной,

Но, стоя у дороги

Дитя звало домой.

Он подошел к конторке, вынул несколько монет и вышел из дома. Шум на улицах стих; рождественские елки погасли, стайки детей не бродили больше от двери к двери. По пустынном улицам гуляла метель; и старики и молодежь сидели по домам в кругу семьи. Сочельник близился к концу.

Когда он подошел к погребку ратуши, он услышал оттуда звуки скрипки и пение девушки с цитрой; внизу звякнул колокольчик входной двери, и кто-то нервным шагом стал подниматься по широкой, слабо освещенной лестнице. Рейнгард отпустил в тень дома и быстро прошел мимо. Вскоре он оказался около яркой витрины ювелирной лавки, купил там красный коралловый крестик и тем же путём направился обратно.

Невдалеке от своего дома он заметил закутанную в жалкие лохмотья девочку; она стояла у высокой парадной двери и тщетно пыталась открыть ее.

— Помочь тебе? — спросил он.

Девочка ничего не ответила и только отпустила тяжелую дверную ручку. Рейнгард приоткрыл было дверь.

— Нег, — сказал он, — отсюда тебя могут прогнать. Пойдем со мной! Я дам тебе рождественских пряников. — Он закрыл дверь и взял девочку за руку; она молча шла с ним рядом до самого его дома.

Уходя, Рейнгард оставил свет.

— Вот тебе пряники, — сказал он и высыпал половину своих сокровищ в ее фартучек, оставив себе только те, на которых были сахарные буквы. — А теперь ступай домой и угости свою маму.

Девочка робко смотрела па него; видно было, что она не привыкла к ласке, не знала, как на нее ответить. Рейнгард открыл дверь, посветил ей, и девочка с пряниками полетела как птичка вниз по лестнице.

Рейнгард помешал дрова в печи и поставил на стол запыленную чернильницу; потом сел и начал писать. Он писал всю ночь, писал письма к матери, к Элизабет, Остатки рождественских пряников лежали перед ним нетронутые; манжеты, присланные Элизабет, он сразу надел, но они никак не шли к его белому фризовому сюртуку. Рейнгард просидел за письмами до утренней зари, и когда первые лучи зимнего солнца проникли сквозь замерзшие стекла, в зеркале, стоявшем напротив, отразилось его бледное серьезное лицо.

Дома

Когда наступила пасха, Рейнгард поехал домой. Наутро после своего приезда он отправился к Элизабет.

— Как ты выросла! — сказал он, когда красивая стройная девушка с улыбкой вышла ему навстречу.

Она покраснела и ничего не ответила, но мягко попыталась отнять руку, которую он задержал в своей. Рейнгард удивленно посмотрел на нее; раньше она бы так не поступила, а теперь словно что-то чуждое встало между ними.

Это чувство не исчезло и потом, хотя он каждый день приходил к Элизабет. Часто, когда они оставались вдвоем, наступало неловкое молчание, это было мучительно для него, и он всякий раз со страхом старался его предотвратить. Чтобы найти на время каникул какую-то тему для разговоров с Элизабет, он решил обучать ее ботанике, которой успешно занимался в первые месяцы пребывания в университете. Элизабет привыкла слушаться его во всем, да и вообще от природы была любознательной, поэтому охотно согласилась. По нескольку раз в неделю они отправлялись на экскурсии в поле или и степь и в полдень возвращались домой, принося с собой полную ботанизирку трав и цветов, через несколько часов Рейнгард снова приходил к Элизабет, чтобы разобрать и разложить их находки.

Однажды он с этой целью пришел в комнату к Элизабет; она стояла у окна, у золоченой клетки, которой он раньше здесь не видел, и посыпала дно ее свежим просом. В клетке сидела канарейка, она била крыльями и с писком щипала Элизабет за пальцы. Прежде на этом месте висела клетка с другой птичкой — подарок Рейнгарда.

— Кажется, моя бедная коноплянка после смерти превратилась в жар-птицу? — весело спросил он.

— С коноплянками этого не случается, — сказала мать, сидевшая в кресле за своей прялкой, — Ваш друг Эрих прислал сегодня эту клетку Элизабет из своей усадьбы.

— Из какой усадьбы?

— А вы не знаете?

— О чем?

— Да о том, что вот уже месяц, как Эрих получил от отца вторую усадьбу на Иммензее.

— Но вы мне ни слова об этом но сказали.

— Оставьте! — ответила мать. — Вы ведь и сами ни разу не справились о вашем друге. Он очень милый и благоразумный молодой человек.

Мать вышла приготовить кофе; Элизабет повернулась к Рейнгарду спиной и продолжала возиться с клеткой.

— Извини, пожалуйста, — сказала она, — еще минуточку, и я кончу.

Так как Рейнгард, против обыкновения, не отозвался, она обернулась. В его глазах она внезапно прочла боль, которой прежде никогда не замечала.

— Что с тобой, Рейнгард? — спросила она, подходя к нему.

— Со мной? — переспросил он, задумчиво глядя ей в глаза.

— У тебя такой грустный вид.

— Элизабет, — сказал он, — я ненавижу эту желтую птицу.

Она удивленно взглянула на него; она его не понимала.

— Ты какой-то странный, — сказала она.

Он взял ее за руки, и она их не отняла. Вскоре вернулась мать.

После кофе она снова села за прялку; Рейнгард и Элизабет ушли в соседнюю комнату, чтобы разложить собранные растения. Они пересчитали тычинки, заботливо расправили листья и цветы и положили по два экземпляра каждого вида для засушки между листами толстенного фолианта. Вокруг царила солнечная послеобеденная тишина; лишь доносилось жужжанье веретена да время от времени слышался приглушенный голос Рейнгарда, называвшего семейства и виды растений или поправлявшего Элизабет, когда она неумело произносила латинские названия.

— У меня еще нет ландыша из последнего сбора, — сказала девушки, когда все было разложено по порядку.

Рейнгад, достал из кармана свою серую книжечку в пергаментном переплете.

— Вот тебе стебелек ландыша, — сказал он, вынув из книжки полузасушенное растение.

Когда Элизабет увидела исписанные листки, она спросила:

— Ты опять сочинял сказки?

— Это не сказки,— сказал он и протянул ей книжку.

В ней были только стихотворения, каждое занимало не более странички. Элизабет перелистывала страницу за страницей; казалось, она пробегает глазами только названия: «Когда ее бранил учитель», «Когда она заблудились в лесу», «Пасхальная сказочка», «Когда она впервые мне написала» — почти все в таком роде. Рейнгард испытующе смотрел на девушку: по мере того как она листала книжку, на ясном лице ее выступал легкий румянец, постепенно заливая нежные щеки.

Он хотел заглянуть ей в глаза, но Элизабет так и не подняла их и наконец молча положила перед ним книжку.

— Не отдавай мне ее просто так! — сказал он.

Она взяла из жестяной коробочки коричневый стебелек.

— Я вложу в нее свою любимую травку, — сказала Элизабет и протянула ему книжку.

Наконец наступил и последний день каникул, день его отъезда. По просьбе Элизабет мать разрешила ей проводить друга до почтовой кареты, которая останавливалась неподалеку от их дома. Когда они вышли за дверь, Рейнгард предложил Элизабет руку и молча зашагал рядом со стройной девушкой. Чем ближе они подходили к станции, тем больше чувствовал он, что перед долгой разлукой должен непременно сказать ей что-то очень важное, настолько важное, что от этого зависит весь смысл и вся радость его будущей жизни, но он так и не смог найти слов, которые избавили бы его от мучений. Это треножило его, и он понемногу замедлил шаг.

— Ты опоздаешь, — сказала она, — па колокольне святой Марии уже пробило десять.

Но он не ускорил шага. Наконец он проговорил, запинаясь:

— Элизабет, мы не увидимся два года... Будешь ли ты также тепло относиться ко мне, когда я вернусь?

Она кивнула и ласково посмотрела ему в лицо.

— Я даже защищала тебя, — сказала она, помолчав.

— Меня? Перед кем же?

— Перед мамой. Вчера вечером после твоего ухода мы долго еще о тебе говорили. Она сказала, что теперь ты совсем не такой хороший, как прежде.

Рейнгард помолчал, потом взял ее руку в свои и, серьезно глядя в ее детские глаза, произнес:

— Я все такой же, как прежде, только ты сама твердо верь в это! Ты веришь, Элизабет?

— Да, — ответила она.

Он отпустил ее руку, и они быстро зашагали вперед. И чем ближе подходила минута прощанья, тем радостнее становилось его лицо. Он шел так быстро, что Элизабет едва поспевала за ним.

— Что с тобой, Рейнгард? — спросила она.

— У меня есть тайна, чудесная тайна! — сказал он, глядя на нее сияющими глазами. — Когда я вернусь через два года, ты все узнаешь.

Они подошли уже к почтовой карете; до отъезда оставалось еще несколько минут. Рейнгард последний раз взял ее за руку.

— До свидания, — сказал он. — До свиданья, Элизабет! Не забудь!

Она покачала головой.

— До свидания, — сказала она.

Рейнгард сел в карету, и лошади тронулись.

Когда карета сворачивала за угол, Рейнгард еще раз увидел милую фигурку девушки, она медленно шла по дороге домой.

Письмо

Прошло почти два года. Рейнгард сидел перед зажженной лампой над своими книгами и записями и ждал товарища, с которым обычно вместе занимался. Кто-то поднимался по лестнице. «Войдите». Это была хозяйка.

— Вам письмо, господин Вернер! — сказала она и ушла.

С тех пор как Рейнгард побывал на родине, он не писал Элизабет и не получал от нее писем. И это письмо тоже было не от нее. Он узнал почерк матери. Рейнгард вскрыл письмо, стал читать и, наконец, дошел следующих строк:

«В твоем возрасте, мой дорогой мальчик, почти каждый год приносит что-то новое; юность не довольствуется малым. У нас тоже произошли кое-какие перемены, и, боюсь, они огорчат тебя поначалу, если только я правильно тебя поняла. Эрих наконец добился согласил от Элизабет, после того, как за последние три месяца она ему два раза отказывала. Она долго не могла решиться, и вот, наконец, это свершилось; она еще так молода. Скоро сыграют свадьбу, а после свадьбы они уедут и мать вместе с ними».

Поиск по сайту: