Жизнь продолжается. з дрезденского КПЗ меня после суда отвезли в тюрьму «Матросская тишина» и поместили в ка­меру № 181

з дрезденского КПЗ меня после суда отвезли в тюрьму «Матросская тишина» и поместили в ка­меру № 181. Это была камера тяжеловесов, - в основ­ном, убийц. «...И к злодеям причтен был...» (Ис. 53:12), - вспомнилось мне. Иисус пришел спасти погибшее, поэтому Он и висел между злодеями на кресте. И мне кажется закономерным, что так бывает и с теми, ко­торых Он избрал идти по Его следам. Апостол Петр писал: «Только бы не пострадал кто из вас, как убий­ца, или вор, или злодей, или как посягающий на чу­жое; а если как христианин, то не стыдись, но про­славляй Бога за такую участь» (1 Петр. 4:15-16). Эти слова были мне поддержкой и ободрением в огнен­ных искушениях. Сатана лютовал против верующих, и нас всех раскидали по разным камерам, а затем и по разным местам.

Спецчасть направила меня в Архангельскую об­ласть, в город Котлас - на строительство бумажного комбината. Там уже работали завербованные граж­дане, но это был настолько тяжелый труд, что они, не выдержав, разъехались. Прислали солдат, но и они не смогли. Тогда туда бросили заключенных. Мне приходилось возить нагруженные бетоном тачки.

Питание малокалорийное, работа на износ. Надо вы­полнять норму, а иначе - стол с пониженной нормой питания и изолятор.

В этом лагере я находился примерно год, так как судом мне был определен общий режим. Мама при­везла мне Евангелие, но при «шмоне» (обыске) его изъяли, дали мне пятнадцать суток карцера и поса­дили в одиночку. Время было зимнее, 30-40 градусов мороза. Стекла выбиты, окно занавесили какой-то тряпкой да еще перекрыли батареи, чтобы тепло не проходило в камеру. Это называется пресс. Кагэби­сты заправляли всем и в лагере.

В эти первые мои годы в лагере я жил еще флот­ской спортивной закалкой и мужеством. Пятнадцать суток почти не спал, отключался ненадолго: опасе­ние, что простужусь, беспокоило и будило. Я вста­вал и прыгал в камере, хоть как-то разогревая себя, и опять ложился спать. Слава Господу, Он сохранил меня от туберкулеза.

Через некоторое время меня вновь посадили на десять суток, а потом произошло изменение кодекса, и мое дело пересмотрели. Из общего режима пере­вели меня в усиленный и отправили в Ерцевское управление. Во Втором послании к коринфянам апо­стол Павел писал о пережитых им опасностях на до­рогах, опасностях от разбойников. Пришлось испы­тать всякое и нам. Вспоминается, например, такой случай. В Котласе я работал в бригаде вместе с одним заключенным, круглым сиротой-детдомовцем. Он приблизился ко мне, и я с ним делился, чем мог, из того, что мне присылали. В то время режим содержа­ния у меня был еще ослабленный. Когда нас собрали на этап, и он пошел вместе со мной. Нас привезли в Ерцевскую пересылку, где мы находились полмеся-

ца в камере. Этот мой компаньон увидел, что в моем чемодане были вещи, но вещмешки были в каптерке, а ключи находились при мне. Однажды он поднялся на верхние нары, где я лежал и мысленно, про себя, молился, толкнул меня и говорит:

- Дай мне твои ключи!

От неожиданности я сначала не понял его, а потом сообразил, что он меня посчитал слабаком и возмеч­тал, как блатной, отобрать у меня все из чемодана. Я внутренне обратился к Господу, и мне на сердце при­шло такое слово: снимают верхнюю одежду, отдай и нижнюю.

Я подал ему ключи. Он спрыгнул с нар, подбра­сывая их и радуясь. Вдруг открывается «кормушка» - окошко в двери, через которое подают пищу за­ключенным, и всовывается голова молодого надзи­рателя. Этот заключенный положил ключи в карман и, желая, видно, на радостях пошутить, ткнул двумя пальцами как бы в лицо надзирателя. Эта шутка до-

рого ему обошлась. Испугавшись, надзиратель, дер­нулся назад, фуражка упала в камеру, и он в испуге закричал. На крик прибежали другие надзиратели, открыли двери, схватили виноватого, выбросили его в коридор и стали сильно избивать, а потом слыш­но было, как его волоком потащили по полу. Через пятнадцать дней нас расписали по лагерям, и он, от­сидев пятнадцать суток в изоляторе, вошел к нам в камеру, мутными глазами нашел меня, влез на нары и протянул мне ключи. Наверное, понял, что за добро не надо платить злом. Все в камере были очень удив­лены тем, что я так спокойно отдал ключи, и теперь говорили, что его, наверное, Бог наказал за меня.

Мы были распределены в один лагерь, в котором я и пробыл два с половиной года. После этого случая человек тот стал странным: в секции он не жил, а со­бирал с помойки, что найдет. Очень было больно на него смотреть.

Итак, меня привезли в лагерь в Ерцево, показа­тельный при Управлении, в котором было примерно сорок лагерей. Лагерная администрация направила меня в бригаду по распиловке леса. Я попросился дежурить под рамой, вычищать опилки из колодца. Там денег почти не платили, а еще не заработанные деньги высчитывали за одежду, питание, на судебные издержки, оставляя на ларек пять рублей. Но зато у меня было место для молитвы. Рабочая зона была большая, поэтому было, где уединиться для молит­вы, и я благодарил Бога за то, что Он дал мне эту воз­можность с Ним беседовать.

Христианин, исполненный Духом Святым, по­добен бомбе, готовой взорваться. В лагере - нарко­маны, игра в карты, алкоголь... И вдруг - Библия в лагере! Лагерь пришел в движение. Отъявленный

самогонщик Владимир Дымов, который гнал и про­давал самогонку, причиняя этим много бед лагерю, обратился к Богу. Об этом тут же сообщили замести­телю начальника лагеря Скорикову. Он вызвал к себе Дымова и спросил:

- Дымов, это правда, что ты уверовал в Бога?

- Простите меня за все причиненное мной зло, я теперь верующий, - ответил Дымов.

- Не могу понять, действительно ли ты уверовал в Бога или я просто свихнулся... Иди, Дымов, ты че­рез два дня освобождаешься. А Федотову объявить пять суток изолятора за то, что Дымов уверовал че­рез него! - приказал Скориков.

Затем были еще пятнадцать суток. Одиночка, ма­лая каморка, нары - время для размышления и «от­дыха». В такой камере начинаешь хорошо понимать Иоанна Крестителя; понимаешь, что такое быть в одиночестве, - это значит иметь много времени раз­мышлять о Боге и молиться.

Иоанн Креститель был в темнице, и ты его хорошо понимаешь, потому что вокруг тебя тоже стены. А он понимает тебя, и от этого тебе становится легче. Его пламенный дух объемлет и твое сердце. В его сердце был весь Израиль, а в твоём - Россия. Как мы близ­ки духовно, пусть и на расстоянии почти в две ты­сячи лет! Иоанн Креститель был бескомпромиссным человеком, он говорил открыто и прямо, невзирая на лица. Но вот пришел день ареста и заключения, и каменные стены стеснили дух Иоанна. Хорошо, что прежде нас прошли гонимые святые, прошли и оставили пример своей жизни и дел, которым можно последовать. Им было труднее, чем нам, потому что меньший в Царстве Божьем больше Иоанна Крести­теля. Дух Пятидесятницы, сила, полученная нами,

поддерживала и меня в камере, когда сатана через сынов противления атаковал меня оружием голода.

Обычно люди едят три раза в день, а иногда и боль­ше. Лагерные власти распорядились, как кормить Фе­дотова в течение пятнадцати суток изолятора. «День красного дракона» - так на лагерном жаргоне назы­вался режим жесточайшего голода, которому подвер­гали заключенного по решению администрации лаге­ря. Рацион «красного дракона»: 400 граммов черного сырого хлеба и половина алюминиевой миски, т.е. 150 г, теплой воды на весь день. В блокадном Ленинграде хлеба в самое трудное время давали по 350г. в сутки, воды - сколько хочешь, и свобода. Так что жить ещё можно было, ведь не все же они умерли.

Помню, как один парнишка, которому только что исполнилось восемнадцать лет и потому его перевели из зоны малолеток во взрослую зону, го­ворил мне:

- Петрович, бери воду, хоть согреешься.

А «день ангела» - это суп баланда и 650г. хлеба; жив будешь - не умрешь. После неоднократного за­ключения в изолятор дали мне первый БУР - барак усиленного режима. Заканчивая пятнадцать суток изолятора, я старался поменьше двигаться - берег последние силы. На одиннадцатые сутки было вос­кресенье, «день дракона», мне дали 400г. хлеба, я раз­делил его на три раза, лег на нары и забылся. Вдруг вижу видение: подошел ко мне Ангел, взял меня, понес и поставил в коридоре перед дверью в каби­нет начальника, а сам вошел туда. Стоя за дверью, я слышал, как комиссия решала, сколько месяцев БУРа мне назначить. Начальник колонии требовал полго­да, но голос Ангела превозмог, и мне дали три меся­ца. Ангел вышел из кабинета и с улыбкой посмотрел

на меня. В руках у него было три хлеба, которые он передал мне. Я спросил его:

- А нельзя так же быстро слетать в Москву, в нашу церковь?

- Тебе еще рано, - ответил Ангел, повернулся ко мне и вроде бы исчез, но я все еще чувствовал его присутствие.

Оставшись один, я пошел по коридору барака. В конце коридора мне открыли дверь, я вошел и ока­зался в камере, в которой находились человек двад­цать пять заключенных наркоманов. Один из них узнал меня и говорит:

- Петрович, дай нам хлеба.

Я разломил хлеб и начал раздавать тем, кто был в камере. Когда Ангел, покидая меня, отходил от моих нар, меня с такой силой повлекло за ним, что я едва удержался за край нар, чтобы не упасть на пол. При­дя в себя, я ходил по камере и размышлял, что бы все это значило. Переживание в духе было великолепное, я пребывал в Духе Святом.

Вечером надзиратель изолятора, пожилой чело­век, прослуживший тридцать пять лет в этом лаге­ре, постучал огромным ключом по железной ручке и сказал:

- Федотов, выходи! Завтра тебя накормим общаком.

Я вышел. Он подал мне бумагу:

- Распишись вот тут, тебе дали БУР. Я сказал:

- Три месяца.

Он удивленно спросил:

- А ты откуда знаешь?

- Ангел Господень мне сказал.

- Кто?!

- Тот, кто приходил ко мне, теперь его здесь нет, - ответил я.

Он опять закрыл меня в камеру, продолжая удив­ляться. Через четыре дня меня отвели на пересылку в БУР, и когда вели по коридору и привели к той две­ри, я понял, что это она - та дверь, которую показал мне Ангел. Там действительно были наркоманы, ко­торых привезли из всех лагерей. Это было ужасное зрелище: люди, изможденные недостатком питания и наркотической зависимостью, кости, обтянутые кожей. Примерно через три часа пришли надзирате­ли и сказали, что я не туда попал. Я ответил им, что я туда попал, потому что один из наркоманов был из того же лагеря, что и я, он меня узнал и стал просить, чтобы я рассказал им о Боге. Так началась проповедь для всех лагерей, из которых свезли наркоманов. Это была евангелизация в камере. Надо было видеть, с какой жаждой они слушали! Поистине любовь Божия безмерна: чем ниже падает человек, тем глубже она спускается к падшим. Дух Господень был на мне, потому что это Он привел меня сюда проповедовать пленным освобождение.

Потом меня привели в другую камеру. Там сиде­ли нарушители лагерного режима, в основном, моло­дежь, - игроки в карты, те, кто отказывался от рабо­ты и т. д. В камере было человек двадцать, и у каждого по мешку махорки. Камера-душегубка. Приходилось садиться на пол, чтобы не дышать дымом.

Я заметил там человека с очень большим лицом, который сидел в одних трусах. Оказалось, что его обыграли в карты, полностью раздели, отняли пай­ку, и опух он от голода. Пришлось мне начать войну за этого человека.

В первые дни все выходили на прогулку, а потом

все меньше и меньше, пока, наконец, не остался я один. Повар говорил, что он всех доведет до того, что будут ходить по стенке (т.е. опираясь на нее, чтобы не упасть). Однажды в камере появилось начальство из управления, большие, рослые, сытые, широкие в плечах, хорошо одетые люди; лица горят румянцем, так что, как говорят в народе, подставь спичку - и за­горится. Когда они вошли в барак, все, как положено, встали на ноги без головных уборов. Только при царе в знак уважения и верности снимали головной убор. Здесь же в лагере кругом были цари и царьки. Войдя к нам, они шарили глазами по измождённым лицам этой толпы заключенных, ища того, ради которого пришли. Внутренне Дух Святой сказал мне: эти люди пришли по твою душу.

Почти каждому человеку знакомо, что такое пред­чувствие. Но действие Духа Святого превыше пред­чувствия человеческого. Он не ошибается. Когда я встретился взглядом с этими людьми, то почувство­вал на себе ту злобу, с которой они пришли сюда; я реально ощутил их ненависть и презрение ко мне. Но в противовес этому в моем сердце не возникло ответного чувства презрения и злобы, как это здесь обычно бывает. Мне стало их жалко, и где-то глубоко внутри я даже как бы любил их. Не сказав ни слова, они вышли.

Я сказал сокамерникам, что эти люди приходили посмотреть на меня. Заключённые стали смеяться надо мной и требовали объяснений, что и стало по­водом для разговора и дало мне возможность свиде­тельствовать им об Иисусе Христе. Привлечь вни­мание зэка к себе не так-то просто, они не каждого будут слушать. Но меня слушали. Кто всерьёз, а кто, выдавливая из себя смех, но что-то в их сердцах всё

равно оставалось. Слушают урку, слушают вора в за­коне, но и христианина тоже слушают. Душа почти любого человека такова, что тянется к светлому и чи­стому, дай только ей свободу.

На следующий день утром заболел один заклю­чённый и записался на прием к врачу. В любое время врач не примет, надо обязательно записаться и, если получишь согласие, то сможешь посетить больницу. Вернувшись, он рассказал нам, что врач сказал ему, что в его камере сидит изувер Федотов. Оказывается, в посёлок, где жили начальство и охрана, привезли тот самый документальный фильм «Это тревожит всех», в котором рассказывалось, как служитель христианской общины Федотов приносит девочку в жертву. Конечно, в фильме эту девочку не показали, но дали понять, что такая попытка была. Хотя всё это и было фальшивкой, но люди готовы поверить любой лжи, когда она красиво преподнесена. Таким образом был возбуждён гнев народа. Узнав же, что этот самый Федотов сидит у них в лагере, высшее начальство за­хотело посмотреть на меня.

Атеистическая пропаганда сопровождала меня всегда. Даже и здесь она развязывала руки уполно­моченным, которые лишний раз могли поиздевать­ся надо мною, сажая в изоляторы и БУРы. Не имея никакого дисциплинарного нарушения в лагере, я таким образом попадал под наказание практически лишь только за то, что верил в Бога. Так повторялось неоднократно. Но, с другой стороны, это давало мне возможность и много времени, чтобы проповедовать и общаться с сокамерниками. Власти зоны поняли свою ошибку и решили избавиться от меня, отпра­вив этапом в другой лагерь. Так я попал в лагерь № 4 на Пуксоозере.

В этом лагере была другая атмосфера. Здесь за­ключённые распределялись по профессиям, а так как я с юности плотник, то меня определили в стро­ительную бригаду. В течение трёх лет я строил дома и административные сооружения в этом посёлке.

Надо сказать, что я заметил во всех лагерях одну особенность, о которой говорится в пословице: каков поп, таков и приход. Подполковник, начальник лаге­ря на Пуксоозере, был странным человеком, его на­зывали «произвольщиком». Он делал, что хотел и как хотел, не считаясь ни с какими инструкциями, рас­поряжениями и порядками. Когда ему доложили, что по этапу к ним прибыл сектант-богомол, и спросили, что с ним делать, то он спросил в свою очередь:

- Как его фамилия и кто он по специальности?

- Фамилия его Федотов, а по специальности он плотник.

- Вот и отправьте его в строительную бригаду,
пусть он там работает. Такой не сбежит и проблем
нам не наделает. А сектант он или кто ещё, меня это
мало интересует.

Замполит тоже оказался интересным человеком. Хорошо, когда один другого дополняет и они живут дружно; в таком коллективе всё ладится. Оказалось, что у замполита есть на Украине тётя-баптистка, и он, видевший ее доброту и любовь, не притеснял сек­тантов, хотя по долгу службы обязан был это делать. Он сам рассказал об этом моей маме, приехавшей ко мне на свидание. Он тогда, после перенесенного ин­фаркта, разговаривал с нею о Боге. Вот так и получи­лось, что в одном лагере я из изолятора да из БУРа почти не выходил, а в другом - чуть ли не на свободе оказался. Не оттого ли в одном лагере было устрой­ство, а в другом - почти развал как во всех внутрен-

них взаимоотношениях друг с другом, так и в произ­водственных.

Замполит оказался человеком внимательным, вежливым и обходительным. Он выслушал мою маму и поверил ей. Видимо, по опыту общения со своей тё­тей, он понимал, что она не лжёт, говоря, что её сын Ваня сидит по сфабрикованному делу и что лагерное начальство относится ко мне несправедливо. Мама сказала, что молится Богу - Заступнику сирот и вдов, и верит, что Он обязательно заступится за неё, пото­му что она вдова, а сын - сирота, вырос без отца. Она прочитала ему из Библии: «Пришельца не притесняй и не угнетай его, ибо вы сами были пришельцами в земле Египетской. Ни вдовы, ни сироты не притес­няйте; если же ты притеснишь их, то, когда они возопиют ко Мне, Я услышу вопль их, и воспламенится гнев Мой, и убью вас мечом, и будут жены ваши вдо­вами и дети ваши сиротами» (Исх. 22:21-24). После этого замполит изменил свое отношение ко мне.

Я же полностью отдался работе, находя в этом удо­влетворение, да и время в работе бежало быстрее. Во время строительства приходилось пользоваться чер­тежами и проектами, и я таким образом незаметно для себя проходил как бы некоторое самообучение, что также доставляло мне удовольствие.

Вскоре за связь с курирующей нашего бригадира перевели в другой лагерь, а меня поставили на его место. Она работала в бухгалтерии и была замужем за одним из сотрудников управления. Это дело вы­звало разговоры, смех и опозорило их на всю зону: жена управленца и зэк, что между ними общего? Ока­залось, что-то есть. А на меня легла дополнительная ответственность и перед лагерной администрацией - за оказанное доверие, и перед бригадой, которая, по

благословению Божьему, слушала мои проповеди.

Но не долго пользовался я расположением на­чальства. Вскоре сменили начальника лагеря. Преж­ний был уж слишком самостоятельный, а зэк дол­жен постоянно чувствовать тревогу, неуверенность в завтрашнем дне. Он не человек, а преступник. Ему постоянно надо напоминать об этом. Он второсорт­ный, неудачник, он только зэк, которому позволили ещё жить. А умертвить всех зэков нельзя, тогда пол­ России убить надо будет. А ведь кто-то и работать должен, индустрию поднимать, да этих бездельни­ков, что тебя охраняют, кормить надо. Вот и берегут тебя, а поиздеваться над тобой - это можно, это им удовольствие доставляет.

Новый начальник лагеря оказался фронтовиком в звании капитана, очень идейным человеком и, есте­ственно, коммунистом. Он тут же ввёл новшество: каждый бригадир должен носить на руке красную повязку как знак отличия, хотя всех бригадиров и без того знали в лицо. Я спросил, почему непременно красного цвета, и мне ответили, что это цвет совет­ского знамени.

К этому времени Бог так благословил нашу брига­ду, что она заняла первое место в управлении лагерей по производству и дисциплине. Подполковник Паш­ков, который в управлении лагерей руководил всеми строительными бригадами, зная, что бригадир Фе­дотов верующий, все же настоял, чтобы первое место по праву дали нашей бригаде. Почему-то он тоже от­носился ко мне очень хорошо.

Вскоре начали вызывать к нарядчику всех брига­диров и раздавать эти красные, никому не нужные нарукавные повязки. Все получили их, кроме меня, бригадира девятой бригады. Я отказался взять по-

вязку. Естественно доложили начальнику лагеря. Он вызвал меня в кабинет и начал обрабатывать:

- Ты, Федотов, хороший бригадир. Дисциплину в бригаде удержать трудно, но тебя слушаются и под­чиняются не из-за страха, а из уважения к тебе. В других бригадах все иначе, там работают, боясь кула­ка. Но ты отказался надеть повязку, отличительный знак, повышающий статус бригадира в глазах брига­ды. Все бригадиры это уже сделали, а ты почему про­тив этой повязки?

- Я не против повязки вообще. Понимаю, что вам будет легче среди работающей бригады сразу же най­ти бригадира. Вот только пусть моя повязка будет не красного, а голубого цвета. Какая вам разница?

- Почему голубого цвета?

- Голубой цвет - это цвет неба, куда был вознесен Иисус Христос, а я ведь принадлежу Ему.

- Ты Федотов, наденешь красную повязку, как и все! У меня нет различия среди бригадиров. А крас­ный цвет - это цвет нашего знамени, за него кровь проливали, а она тоже красного цвета. Этот цвет стал цветом нашей коммунистической партии! Ты что, против партии?

- Вот потому-то я и сижу у вас в лагере, что не со­гласен красную повязку надеть. Её можно было бы надеть и там, на свободе. Но это значило бы зареги­стрировать церковь в Бирюлёве. Ходил бы и совето­вался с уполномоченным по культу, не даст ли он нам милость провести праздник жатвы, когда мы этого хотим, а не когда он скажет. А он даст своё согласие, когда уже снег выпадет. Докладывал бы о гостях, по­сетивших нас, и о лучших проповедниках, которых вы потом бы арестовали и посадили. И служил бы я не Богу, а вам. А что я не был противником партии,

вы это прекрасно знаете.

- В вашей Библии написано, что всякая власть от Бога, вот вы и подчиняйтесь этой власти!

- Знаете что, гражданин начальник, мне посред­ники не нужны. Я общаюсь с Богом напрямую, и ча­сто и без свидетелей, один на один. Если я надену красную повязку, то стану, как один из вас. Но вы же можете в порядке исключения дать мне разрешение носить голубую повязку.

- Итак, ты категорически отказываешься надеть красную повязку?!

- Да! - твёрдо ответил я.

- Ну что ж, тогда её оденет кто-то другой, а ты больше не бригадир!

И такой человек быстро нашёлся. Пока я помо­гал новому бригадиру в поддержании дисциплины, чтении чертежей, проектов, бригада ещё находилась в передовиках, но, когда помощь прекратилась, ее производительность резко упала, и она из передовой скатилась в самый конец списка. Это было связано с тем, что из управления пришло постановление о вы­делении ста человек заключенных на вольное посе­ление для работы на лесоповале, что изменило и мое положение.

К этому времени я отсидел уже восемь лет. Ко мне снова приехала на свидание мама. На вахте как раз находился тот самый майор замполит, недавно по­правившийся от инфаркта. Моя мама не промолчала и рассказала ему, в связи с его болезнью, несколько случаев о том, как можно сердце сохранить и как можно его погубить. Она сказала ему, что при такой болезни смерть может произойти в любое время и ему надо быть готовым ко всему. Замполит внима­тельно её выслушал и, видимо, сделал для себя пра-

вильные выводы. Вечером пришёл дневальный из штаба и сказал мне:

- В штабе идёт комиссия, и ваше дело, Иван Петро­вич, кем-то передано на рассмотрение для решения
вопроса о вашем переводе на вольное поселение.

В кабинете спецчасти главного управления в это время работал маляр из нашей бригады. Он своими глазами видел, как подполковник спецчасти главно­го управления Козлов взял в руки моё дело, внима­тельно рассмотрел его и швырнул в угол кабинета со словами:

- Пока я здесь, этот сектант Федотов не получит
поселения!

Когда маляр рассказал мне об этом, я прославил Бога. Я в Его руке, да совершится воля Его. Если Го­споду угодно, мне дадут поселение, а это свобода, расконвойка. Всех заключенных, чьи дела должны были рассматривать, оставили в бараках, меня же от­правили на работу.

Вдруг после обеда начальник конвоя кричит мне:

- Петрович, давай срочно на вахту! За тобой при­
шёл конвой сопровождения, срочно на суд!

Я быстро собрался и побежал с этим солдатом бе­гом, а бежать надо было километра четыре. Подбега­ем к вахте, а нам оттуда кричат:

- Опоздали, опоздали!

Суд надо мною не состоялся. Шансов на расконвойку не было. Подполковник Козлов был человеком высокого ранга и работал в этой самой спецчасти. Но у Бога для меня были свои планы. В тот день не все дела были рассмотрены, и утром меня предупреди­ли, чтобы я остался в бараке и на работу не выходил. По зоне меня сопровождал отрядный старший лей­тенант, который сказал мне, что сегодня суды будут

продолжаться в поселке и мы должны туда идти.

За зоной меня ожидал конвой в полном составе, как на особо опасного преступника: три конвоира, вооружённые до зубов, и огромная овчарка, натре­нированная на людей. Мой сопровождающий начал с: ними договариваться:

- Этого человека я сам отведу в посёлок, а вы иди­те к себе в часть, я вас отпускаю.

- Да ты посмотри только на него! Он выше и явно сильнее тебя, сбежит дорогой да и тебе голову от­вернёт!

- Не переживайте, я за него ручаюсь. Туда и об­ратно сходим без проблем, а вы идите и отдыхайте. Или часа три можете погулять по посёлку, развлечё­тесь, а потом пойдёте в часть, время у вас есть.

- А что, - сказал один из них, - у меня тут неда­леко подруга живёт. Если она дома, чайку попьем да телик посмотрим. Может, кино какое будет.

Они препирались несколько минут, но потом всё же уступили и пошли в деревню. А старший лейтенант повел меня в посёлок, т.е. считается, что повёл, а на самом деле шёл рядом, и мы разговаривали. В про­шлом он был учителем, преподавал в старших классах. Ему, коммунисту, было предложено, как грамот­ному человеку, идти на работу в МВД. Он отказался. Тогда его поставили перед выбором: или он выкладывает свой партийный билет и остаётся учителем, или с партийным билетом, но на службе у государ­ства, а там уж куда пошлют.

Вскоре он дослужился до старшего лейтенанта. Однажды ему пришлось присутствовать на суде, где судили двух молодых девушек по ст. 227. Он очень уди пился их вере и твёрдости: не сбежали и никуда не уехали. Скажи они на суде только одно слово, что

на служение больше не пойдут, и их отпустили бы. Даже от Бога отказываться не надо было, веруй себе дома, сколько хочешь. Судья так и сказал: веруйте себе на здоровье! Но девушки не отказались от сво­их собраний. У них вся жизнь только начиналась, все еще впереди было, а их - в тюрьму. Пожалел он их, при сопровождении дал возможность убежать. Поду­мал: пусть его судят, зачем им-то молодость губить... Но девушки не побежали, и не он их, а они его откон­воировали по улице к тюрьме.

- Жалко мне стало девчат, - рассказывал старший
лейтенант, - практически ни за что сели, и обеим по
пять лет дали. Вот после того случая я и стал сектан­там доверять. А ты такой же верующий, как и они,
- продолжал он. - И ведь за тобой, как и за ними,
уголовных дел не числится. Судят вас как преступ­ников, а перевоспитывают вас здесь в лагере уже за
веру в Бога.

Мой старший лейтенант пошел к судье доклады­вать, а меня в коридоре одного оставил. Минут пять говорили они там, а потом и меня вызвали. Я вошел в кабинет. За столом сидел совсем ещё молодой судья (из Воронежа прислали практику здесь проходить) и читал мое дело. Сегодня был первый день, как он вы­шел на работу, а наш прежний судья вчера в отпуск ушел. Он спросил меня только об одном:

- Деньги матери посылаешь?

- Да, - отвечаю, - я же рабочий.

Тут и старший лейтенант подтвердил это.

- А когда тебя расконвоируют, будешь посылать?

- Буду.

- Можешь идти, - сказал он мне и начал писать какие-то бумаги.

И мы в том же порядке двинулись опять в лагерь.

- Слушай, старший лей­тенант, - сказал я ему по дороге. - Я не знаю, из ка­ких побуждений ты так по­ступил со мною, но знаю, что ты не потеряешь награ­ды своей от Бога.

- А я знаю, что после тех девушек, что-то изме­нилось в моей душе, - от­ветил старший лейтенант. - Я за эти годы такого здесь насмотрелся, что многих из нас давно посадить в тюрь­му уже надо, - ну, да каждо- Заключенный Иван Федотов му своё. Я С тобой, Федотов, на озере в Попово-Зимнем

прямо разговариваю, знаю, ты не донесёшь, а мне от этого на душе легче становится.

Потому он и с судьёй обо мне поговорил, и Бог мне через них Свою милость явил. Да, именно так оно и было, поэтому я вчера и не попал на суд. Вчера был не мой день. Вчера я не получил бы расконвойку. А сегодня был уже мой день, и он прошел, как Бог этого хотел. Этой ночью из моих уст лилась благодарствен­ная молитва Богу, душа моя молилась и плакала.

Вскоре меня отправили на этап, а впереди было ещё целых два года. Так я оказался в Попово-Зимнем, ма­леньком посёлке, затерянном в тайге. Его построили осужденные, высланные сюда ещё в 1918-1924 гг., когда взрывали православные храмы. Патриарх Тихон рас­сказал в своей книге, что в это время «Лениным был нанесен решительный удар по Русской Православной церкви». Как известно по многим ленинским работам, атеизм Владимира Ильича носил воинствующий ха-

рактер, к духовенству он не испытывал ничего, кроме ненависти. Церкви было предложено в директивной форме сдать ценности в пользу голодающих. Патри­арх Тихон еще до большевистских требований при­звал глав епархий передать церковные ценности, за исключением священных предметов, в фонд помощи голодающим, но Ленина это не устраивало. Фонд был разогнан. Начался погром церкви. Патриарха поса­дили под домашний арест, а через год он умер от так называемой грудной жабы. В 1922 г. расстреляли, по указанию Ленина, свыше 8000 священников, монахов и монашек. Оскверняли церкви и святые мощи, сжи­гали древние иконы и книги, топором рубили иконо­стасы. Реквизированные ценности пошли на закупку не хлеба, а паровозов в Швеции.

Говорят, что этот посёлок получил такое название потому, что сюда был сослан православный священ­ник (поп), который построил себе домик в тайге. По­том пришли другие поселенцы, домов прибавилось, и через десяток лет получился поселок, расположен­ный на живописном берегу озера. Кто-то из сослан­ных священников умер здесь, кто-то выехал в центр России, но один остался. Он был уже стар и службы не совершал, но своё хозяйство содержал в порядке. Разговаривал вежливо, ни одного грубого слова даже на дерзости не отвечал, но для каждого находил ла­сковое слово. Звали его отец Василий. Один молодой уголовник как-то спросил его:

- Ты вот считаешься святой, а сколько тебе лет
дали за твою святость?

- ОГПУ дало мне десять лет, а потом уже НКВД тоже десять лет добавил. Вот и получается всего двадцать.

- Что такое НКВД, знаю, а вот, что такое ОГПУ, мало знакомо. Какой-то отдел?

- ОГПУ - это Объединенное государственное
политическое управление, - ответил отец Василий.
- Между прочим, это слово можно истолковать и на
наш лад: О Господи, Помоги Убежать!

- Ну и как, убегали?

- Тут есть и другая сторона медали: если это сло­во прочитать с конца, то оно звучит иначе.

- Скажи как?

- УПГО - Убежишь, Поймают, Голову Оторвут.
Итак, в 1968 г. я попал на поселение в посёлок

Попово-Зимнее. После распределения меня посла­ли на разделку леса. О работе этой можно сказать так: семеро - наваливай, один - тащи. Но вскоре Господь избавил меня от этой каторжной работы. Произошло это так. Однажды в нашу секцию бара­ка пришёл отрядный и стал осматривать тумбочки. Если он находил стеклянные банки со сливочным маслом, то бросал их на пол и разбивал. Я не выдер­жал и сказал:

- Люди это масло потом зарабатывали, а вы его
уничтожаете.

В нем как будто зверь проснулся, с такой ненавис­тью он на меня взглянул, но не обругал. Это такого сорта люди, от которых надо ждать какой-то пакости покрупнее. И точно: он обратился к администрации с просьбой, чтобы мой вопрос рассмотрели на ко­миссии и вернули меня обратно в лагерь.

На этой комиссии присутствовал главный инже­нер по строительству Вячеслав Павлович Фролов. В своё время он сам был осужден на десять лет по делу Берии, но потом реабилитирован, и ему доверили распиловку леса. Этот лес шел на экспорт за границу. На комиссии он меня спросил:

- Ты кто по специальности?

- Плотник, - отвечаю.

Был конец года, план у него горел, а тут хотят плотника снова в лагерь отправить, вот и отстоял он меня да и на заметку себе взял, потому что я под­сказал ему, как можно сваленный лес из болота вы­тащить. Для него это была находка: близко, и к тому же большая экономия времени получается.

По просьбе бригады, а, точнее сказать, под напо­ром крика, Фролов привез ящик чаю, а в ящике -тысяча пачек по 100 г каждая. Заварили они себе по пачке на кружку, начифирились, так что глаза ста­ли красными, выпученными, фуфайки поснимали и принялись за работу. Кто деревья валит, кто тащит, всё крутится, вертится. Потом и куртки сбросили, в нижнем белье остались, а мороз в лесу градусов тридцать. Кончается чифирь - заново варят. Это для здоровья очень вредно, потом силы и всю ис­траченную энергию восстанавливать надо, потому что за несколько часов ты израсходовал то, чего тебе хватило бы на несколько дней. Но государственный план важнее здоровья и даже жизни. Ты получил ящик чаю - это твоя зарплата и истраченное здо­ровье. А Фролов за перевыполнение плана получил машину, чёрную «Волгу».

После Нового года он вызвал меня к себе:

- Федотов, бери из бригады ещё двух человек и
стройте теплицу. Мы хотим здесь, на Севере, све­жие огурчики есть. Да строй так, чтобы к 1 Мая мы
флаг на теплице подняли и открытие отметили.
Всем материалом я вас обеспечу!

И действительно, всё нам дали. К 1 Мая мы за­кончили строительство. Этот день был выходным, а по выходным дням я на озеро часто приходил: ели, сосны кругом, красота. Делая теплицу, я и лодку для

себя сделал; на берегу их много стояло. Расконвои­рованный да на поселении - это уже много значит, это уже почти свободный. Отплыву, бывало, по­дальше от поселка, да по радиоприёмнику христи­анскую передачу слушаю. Ярл Николаевич Пейсти из Манилы, с Филиппин, проповедует. Сибирь, ра­диоглушителей там не было, слышимость хорошая. Фролов приказал меня найти и привести к нему, но найти меня не смогли. Впрочем, к вечеру я сам к нему явился.

- Вы меня звали, в чём дело? - спрашиваю.

- Ты знаешь, какой сегодня день?

- Да, знаю.

- Мы с тобой не закончили строительство те­плицы, - продолжает он.

- Как не закончили? Все уже сделано.

- А ты посмотри, что у меня здесь в комнате в углу стоит.

- Какая-то тряпка на палке висит.

- Это же красный флаг нашей родины!

- Ну и что?

- Его надо водрузить на трубу теплицы, и тогда можно будет сказать, что строительство закончено.

Ну, что ты будешь делать! То повязка красная, то флаг красный на трубу вешать надо.

- А вот красный флаг вывешивать на трубу мы с
вами не договаривались. Построить теплицу - да!
Водрузить флаг - нет! По этому поводу вам надо до­
говориться с кем-то другим.

Он лукаво засмеялся и сказал громко:

- Прошёл испытание, человек, прошёл!

Отсиживать свои десять лет я закончил в посёл­ке Попово-Зимнее. Когда меня посадили, мне было тридцать лет, а вышел я на свободу в сорок.

Поиск по сайту: