Вторая судимость

о за всякую победу надо платить. И уже через неделю, 11 августа, меня арестовали и отвезли в следственный изолятор. Предъявили обвинение по нескольким статьям Уголовного Кодекса РСФСР (227-1, 190-1, 192 и 192-1). Следствие продолжалось один день, а во время пя­тиминутного перерыва меня вызвали к психиа­тру. На все его вопросы, хоть и были они глупы­ми, я отвечал правильно, а когда он закончил, то и я ему задал один вопрос:

- Евреи сорок лет хо­-
дили по пустыне, и обувь
у них не изнашивалась,
да и магазинов тогда не
было. Скажите, где мож­-
но было купить обувь?

Психиатр только и сказал:

- До свидания, - и вышел из кабинета.

И снова я в камере, и снова этап, и опять не зна­ешь, куда везут. Но на сей раз оказалось близко - в Москву, снова в Институт им. Сербского. Многие подследственные почитают за счастье оказаться там.

А мне это счастье выпало вторично, через четырнад­цать лет. За эти годы весь персонал поменялся, меня никто не знал, из старой команды остались только профессор Лундц и старшая медсестра. Когда утром я пришел в его кабинет, он узнал меня, отнесся ко мне, как к доброму старому знакомому, и сказал:

- Голубчик, тебя опять привезли ко мне? Что они к тебе прицепились?

- Опять проповедовал, - ответил я.

- Хорошо, полежишь здесь, тебе будет лучше, от­дохнёшь у нас. Я оставлю тебя на три месяца.

Так началось мое принудительное лечение. Стар­шая медсестра, которая также помнила меня, рас­сказала, что произошло с профессором после того, как он в 1960 году выступил на моем суде и подписал протоколы судебно-медицинской экспертизы. Вско­ре после суда у профессора умерла тридцатилетняя дочь. Следом за ней, видимо от переживаний, умерла и его жена. Он поседел и перенес сильное расстрой­ство нервной системы, так что ему пришлось пройти лечение в этом же институте. Так исполняется ска­занное в Слове Божием: «...Касающийся вас касается зеницы ока Его» (Зах. 2:8).

Многие попадавшие в Институт им. Сербского хотели, чтобы их признали больными. А однажды произошел такой случай. Один из пациентов сказал мне перед сном:

- Петрович, спокойной ночи!

Что-то показалось мне странным в том, как он это сказал, какая-то интонация, не соответствующая этим словам, насторожила и обеспокоила меня. Я бодрствовал и наблюдал, как он накрылся одеялом с головой и затих. Это сильно меня встревожило, я по­звал дежурную медсестру и коротко рассказал ей всё.

Подняв одеяло, она сильно закричала, так что все пациенты вскочили с кроватей. Оказалось, что этот человек скатал хлебный шарик, положил его в рот и вдохнул в себя воздух, а шею перетянул полотен­цем. Медсестра быстро развязала полотенце и ухи­трилась пальцами вытащить хлебный шарик. Будучи в бессознательном состоянии, он с силой вдохнул в себя воздух и начал дышать. Пока же он находился в этом состоянии, он видел ужасное видение, так что потом, при встрече со мной, он кланялся мне и бла­годарил, что было мне непривычно. Стал ли этот че­ловек верующим, я не знаю, потому что дороги наши разошлись. Евангелия у меня при себе не было, но о Боге я ему рассказал.

Был ещё и такой случай, когда Дух Божий сохра­нил меня. Я лежал на постели, когда один подсуди­мый, которому грозил расстрел или пятнадцать лет тюрьмы, имитируя невменяемого, душевнобольного, бросился на меня с кулаками, пытаясь ударить меня в лицо. Господь внутри меня проговорил: бодрствуй! Верующие знают, как Бог с ними разговаривает, а от неверующих это сокрыто, они просто объясняют это предчувствием в экстремальных ситуациях. Я от­клонил голову в сторону, и тяжелый кулак пролетел мимо. Увидев, что я не сплю, нападавший повторить удар не решился. Другой человек в такой ситуации, имея, как спортсмен, физическое превосходство, дал бы сдачи и основательно побил бы его, но я знал, что «епископ должен быть непорочен..., не бийца.., но тих, миролюбив...» (1 Тим. 3:2-3).

Я понимал, что это духовно больной человек, и находиться рядом с ним может быть опасно. Мне вспомнилось, каким многочисленным опасностям подвергался апостол Павел: «...Много раз был в пу-

тешествиях, в опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опас­ностях между лжебратиями, в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе. Кроме посторонних приключений, у меня ежедневно стечение людей, забота о всех церк­вах» (2 Кор. 11:26-28). Нечто подобное было и в моей жизни. И стечения народа было у меня всегда много, хоть и в той же палате или камере; там даже слишком много, больше, чем это было возможно. Всегда нахо­дилось, кому и что сказать.

После трех месяцев моего пребывания в институ­те была созвана медицинская комиссия. В кабинете собралось много врачей; здесь были директор и все восемь профессоров института, а также заведующие отделениями. Я был для них интересным, редким экземпляром, так как верующие туда не попадают, все они духовно здоровые люди и в психиатрах не нуждаются. Меня же привезли, чтобы найти во мне болезнь. Они пили кофе, чай и были в чистых, иде­ально выглаженных халатах и белых шапочках. Ан­гелов рисуют в белом и всегда с крылышками, а этим только крылышек и не хватало, - наверно, их им во­время оторвали. Это была конференция или курсы повышения квалификации - не знаю точно, и я был для них человеком, на котором можно было потре­нироваться. Они были хорошо проинформированы о моем прошлом и верили в реальность состряпанно­го дела, в то, что имеют дело с феноменом, с челове­ком, который уже отсидел десять лет за принесение в жертву девочки. Копия первого моего приговора была прислана и сюда. Я увидел это, когда меня ввели

в зал и стали испытывать каверзными вопросами.

Мне дали возможность говорить, и я говорил примерно час. Коротко рассказал этим умным муж­чинам и женщинам о себе, о моей службе в армии, о том, как и почему я стал верующим. Объяснил, как всё это происходило, почему и с какой целью на меня состряпали дело, заявил, что я нормальный человек, но что-то ненормальное творится с обществом, ко­торое отвергло Бога, и беззаконие стало его законом: мужья бросают своих жен, дети остаются сиротами при живых родителях, а я имею только одну жену и никого больше. Я приводил им реальные примеры, которых они не могли отвергнуть. Почва горела у них под ногами, ибо многие из них были замешаны в убийстве ещё не родившихся детей, делая аборты неразумным матерям, а это значило, что они, а не я, виновны в жертвоприношении детей. В Библии на­писано: «Сказал безумец в сердце своем: нет Бога. Они развратились, совершили гнусные дела; нет де­лающего добро» (Псал. 13:1). В конце своего высту­пления я призвал их к покаянию.

Комиссия пришла к заключению, что я человек здоровый и вменяемый, ясно сознающий, на что иду и что делаю. Из института им. Сербского меня отпра­вили в пересыльную тюрьму. В камере, рассчитан­ной на двадцать человек, нас было в три раза больше. Человек, наверное, семьдесят были набиты там, как селёдки в бочке. Возле дверей стояла параша, как на­зывают здесь емкость для нужд заключенных. Мне пришлось лечь спать неподалеку от неё. Утром ока­залось, что весь бок у меня мокрый.

Моя жена Валентина внимательно следила за мо­ими передвижениями по тюрьмам. На одной из пе­ресылок она попросила свидания со мною, и ей его

дали. Придя на свидание, она прошла мимо окна, че­рез которое я смотрел на нее, и я понял, что она меня просто не узнала. Причиной этому были лекарства, которыми меня «лечили» в институте им. Сербского: психотропные уколы и таблетки сделали моё лицо неузнаваемым, синюшным и опухшим. Такова была помощь, оказанная мне «гуманным» профессором против моей воли и без моего согласия.

Семья в ожидании возвращения узника.

Слева направо: Александра Николаевна Федотова,

Валентина Башмакова, Мария Никитична Башмакова

Когда я окликнул Валентину, она узнала меня по голосу и с недоумением посмотрела, пытаясь понять, я ли это стою перед ней. По ее глазам всё прочитать можно, и от этого мне стало за нее ещё больнее, чем ей за меня, ведь я понимал, как ясно она представля­ет, каково мне сейчас приходится, если и сама отси­дела целых три года.

И снова «столыпинский» вагон, калужская тюрь­ма - мой дом родной. Следующий изолятор, сан­пропускник, мытье в так называемой бане. Потом матрац с ватной подушкой и серыми простынями на спину, в руках - сумочка с кружкой да ложкой, и я вновь иду, как навьюченный верблюд, длинными коридорами до камеры, в которую мне укажут вой­ти. А там встанешь возле двери, носом к стенке, и ждёшь, пока тебе камеру отопрут, - и скорёхонько туда, а чуть замешкаешься, то и пинком помогут. Это зависит от настроения охранника.

Специзолятор - это отдельный корпус, в котором раньше меня побывало много верующих, например, Колосков, и инакомыслящих, как Гинзбург, а теперь и я проходил по их камерам. Новичкам в зоне при­ходится лихо. Спрашивают, например:

- Какие здесь стены?

- Бетонные, - отвечает.

- Неправильный ответ! Стены здесь междукамерные. Ещё раз, сосунок, неправильно ответишь -
будешь Ваське спину чесать. Ну, а какой здесь пол?

Бедняга, дрожа всем телом, отвечает:

- Бетонный...

- Неправильный ответ! Пол здесь истоптанный.
И чешет новичок Васькину спину, и ожесточается

сердце его, и превращается он с годами в матёро­го преступника. В этой книге я мало рассказываю о жизни и взаимоотношениях зэков, чтобы она не по­теряла своей духовной направленности; даю только минимум примеров, необходимый для того, чтобы читатель хоть чуть понимал, каково там, в зоне. Большинство же примеров говорит о том, как Бог являл свою милость в экстремальных ситуациях. А тем, кто желает больше узнать о зоне и царящем там

беспределе, я рекомендую прочитать книгу Алек­сандра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ».

Я уже не новичок, и заключенные это сразу видят, но лучше всего на все каверзные вопросы, которых тысячи, отвечать тем, что написано в Библии, и тог­да будет правильно. И все же, когда доводят тебя до назначенной тебе камеры, тревожит сердце вопрос, что-то тебя там ожидает? Таких вопросов будет еще много, и все они болезненны, все тяжестью лежат на сердце. Кроме этих, есть и другие вопросы, от кото­рых сжимается сердце: как там Валентина, здорова ли? а как церковь без меня, не ушла ли в регистра­цию? Письма проходят через цензуру, свидания - под контролем, и вновь все эти вопросы остаются при тебе.

Дверь открылась, камера оказалась на двоих. - Принимай пополнение! - кричит охранник и рукой поторапливает мой вход, хотя я уже внутри.

В камере сидит человек, по внешности похожий на грузина. Он смотрит на меня зверем, с ненавистью и презрением. Как потом выяснилось, это был гру­зинский еврей. Таких людей в лагерях так зверями и зовут, сострадание им неизвестно и любовь непо­нятна. Они живут по волчьему закону: кто сильней, тот и прав, слабого он съедает. Я поприветствовал его, как положено по камерному распорядку, и сразу сбросил с плеча свой матрац на железную шконку. Посидел немного, как положено. Вопросов не после­довало. Расстелил матрац и лёг спать - знакомство не состоялось. Человек с тобой разговаривать не хо­чет, значит, не мешай ему, у него, стало быть, есть на это причины. По его повадке вижу, что это не нови­чок, но прошёл всё и вся и что он, похоже, тяжело­вес, как называют тех, у кого статьи тяжелые, сроки

длинные, к вышке тянут. Таким уже и надзиратели не страшны, им всё равно. А я устал смертельно, мне спать хочется, а контакта и доверия между нами так и не возникло.

Ночью я увидел интересный и тревожный сон: надо мной летал сатана и гремел своими, почему-то железными, крыльями. Мне от этого стало душно, я чувствую, что надо Духом Святым молиться, и не могу; но потом пересилил себя и взмолился на иных языках, от чего мне становилось легче, легче, а вско­ре и совсем легко стало. Сквозь сон я слышал, как захлопали двери, забегали надзиратели, поднялся шум, крики, но проснуться не мог, устал сильно; а потом всё стихло.

Когда я утром проснулся, мой сокамерник сказал мне:

- В этой камере я один сижу. Любой, кто здесь по­является, на ушах отсюда выходит (то есть ползком, встать уже не может), и ты вчера это понял. Я тебя задушить хотел, мне всё равно вышка идет, так что одним человеком больше - какая мне разница. Но в камере до расстрела я один буду, это моё правило. Руки к твоему горлу поднёс, а ты на ином языке о Боге говорить начал, а вроде сам-то русский. Меня от тебя на мою кровать отбросило, шум получился. Охранники услышали, по коридору забегали: сюда по одному не заходят, а сразу всей кучей. Как собра­лось их трое, то камеру открыли и вошли. Видят, я на своей кровати сижу, а ты мирно спишь. Нашуме­ли на меня, накричали и приказали спать лечь. На большее они не решились, знают, что всё равно мне скоро крышка. Лег я на шконку да так до утра и не спал. Скажи мне, что ты за человек? Я, как пушинка, от тебя отлетел, а ты и руки не поднимал...

- Я обыкновенный человек, такой же, как все.

- От обыкновенных людей меня швырять не бу­дет, - ответил он.

- Я верю в Бога, Который меня любит. Этот Бог и тебя любит.

- Тебя Он любит, это я убедился, а вот меня лю­бить не за что.

- Да, за меня Бог заступился и тебя на твою кро­вать отбросил, но не причинил тебе никакого вреда. Твой хозяин, которому ты служишь, есть дьявол, это он тебя довёл до такого состояния. Сатана пришёл на землю, чтобы украсть, убить и погубить, и ничего другого он не делает. И не ты сам, но это он твои­ми руками хотел меня убить, но Бог послал ангела своего, который и защитил меня. И вот я вторично говорю тебе: мой Бог, Которому я служу и за свиде­тельство о Котором и попал в узы, Он любит тебя!

Терзаясь душевными противоречиями, преступ­ник искал выхода из сложившейся ситуации. Волк, обложенный флажками, тоже ищет выхода и, если находит, то уходит из засады, а если нет, то старает­ся дорого отдать свою жизнь. Вот в такой ситуации и оказался этот грузинский еврей. Его же реально кто-то отбросил на кровать, а ведь вера в Бога - это выход из замкнутого круга. Пусть даже его расстре­ляют, но он может свою душу спасти.

- Как тебя зовут? - спросил он.

- Зовут меня Иван, а фамилия моя Федотов.

- Слушай, Иван Федотов, научи меня веровать в твоего Бога.

- Длятого, чтобы веровать в моего Бога, надо по­каяться и больше не грешить.

- Вот и научи меня этому.

Человек этот был готов принять Иисуса Христа и

в тот же день покаялся. Перед этим он смял и растёр пачку дорогих сигарет, откуда-то зная, что это грех, и затем совершил свою первую молитву - прямо в камере. Это на воле человека надо убеждать, дока­зывать, а он ещё подумает, уверовать ему в Бога или нет. Здесь же, в зоне, все иначе: человек либо ста­новится верующим, либо нет, обычно такой вопрос решается быстро.

На следующий день, - а нас раз в сутки на один час выводили на прогулку, - он на тюремном дво­ре преклонил колена и стал молиться Богу, прося, чтобы Он его помиловал и простил. Надзиратели и охрана не трогали его: пусть помолится, на душе легче станет. Мне не разрешили бы ни помолиться, ни Евангелие почитать, а ему, наоборот, предоста­вили все возможности. Но он продолжал молиться и на следующий день. В камере мы были вдвоем, и грузинский еврей исповедовался и просил проще­ния у Бога, я видел его искренность.

Через полгода его увезли в Москву, на доследова­ние. Перед отъездом я дал ему свой домашний адрес. Три месяца на весах правосудия взвешивалось и анализировалось его дело. И ему, как исправивше­муся преступнику, дали всего два года условно! А не взыщи он Бога, не было бы никакого пересуда. Все это мне рассказала мама, когда приехала ко мне на свидание. Он заехал к нам домой, рассказал всё о себе и обо мне, и мама подарила ему Библию. Впо­следствии он уехал в Израиль. Поистине, пути Го­сподни неисповедимы: ты сеешь семя, и оно растёт. Много лет прошло с тех пор, имени его я не помню, оно было нерусское.

А лагерное начальство опять ломало голову, какое содержание сектанту Федотову создать, чтобы ему

неповадно было Бога славить, чтобы он от Госпо­да своего отрёкся. Начальник лагеря думал: девять месяцев Федотов сидит. Пора, наверное, в общую переводить, а то как бы не помер; отдохнет немного, а там на три месяца в БУР закроем. Федотова всегда есть за что наказать - всё равно проповедует.

Наконец, после девяти месяцев психиатрических издевательств и моральных унижений, меня вывели на арену суда. Судья, двое заседателей, обвинитель-прокурор решали, сколько дать жертве коммуни­стического произвола, и меня осудили на три года (приговор см. в приложении 4). Истинный и верный Судья Иисус Христос сказал: «...Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мери­те, такою и вам будут мерить» (Матф, 7:2). Может, и судил кого-то советский суд судом праведным, но по отношению к верующим это было всегда только мероприятие, как сказал секретарь обкома партии моему адвокату Арии во время первого суда, когда выговаривал ему: «Мне тут докладывают, что вы нам срываете мероприятие».

Теперь принято писать и говорить о жертвах по­литических репрессий, что они были несправедли­во осуждены, но потом реабилитированы - и вроде все в порядке, и власти как бы очистили себя, не ви­новны. Но Священное Писание говорит: «...Думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете» (Луки 13:3-5).

Вскоре меня отвезли в Пензу, в лагерь № 1. На местном производстве зэки изготавливали автопо­илки. После моего прибытия в зону сразу же собра­ли актив краснопогонников, дали им соответствую-

щие инструкции, а по тюремному радио объявили: в зону пришёл особо опасный преступник, сектант-изувер, приносящий в жертву людей. Так они под­готавливали почву для моего первого шага на эту территорию. Но я не один шагнул туда. Вместе со мной этот шаг сделал Иисус Христос.

В пензенском лагере я провёл два года; это един­ственный лагерь, где меня не сажали в изолятор и никак не наказывали, хотя я и говорил краснопогонникам о Боге. Тактика была такая: держать меня подальше от людей. Работать меня направили на продовольственный склад. На складе я навел абсо­лютный порядок и чистоту, мои дела говорили сами за себя. Изредка, но все же удавалось мне рассказать кому-нибудь о Боге.

Когда в зону пришёл новый начальник, он мою работу сразу отметил и предложил мне УДО (услов­но-досрочное освобождение). Я улыбнулся про себя и подумал: «...Торопливый ногами оступится» (Прит. 19:2). Досрочно освобождён, значит, испра­вился, изменил свои убеждения. Это понятно всем верующим, и начальник лагеря знает, что это подо­рвет мой авторитет, вызовет недоверие ко мне, а это уже его победа: пусть себе молится вместе со всеми, но слушать его, как слушали прежде, уже не будут. А это начало развала церкви. Истинных верующих досрочно никогда не освобождают. Исключения бывают, но редко - под давлением общественно­сти других стран, по ходатайству их правительств перед нашим или при условии, что это не советский гражданин.

Наконец, подошёл срок моего законного осво­бождения. Из лагеря я ушёл хорошо, даже началь­ник лагеря пришёл посмотреть. Склад был в полном

порядке, а из семян, которые я сумел здесь посеять, одно уже при мне дало всходы: Николай по прозви­щу Малолетка обратился к Богу и прославил Его на весь лагерь. Когда же я вышел на проходную, меня

встретили преданные друзья - Разумовские. Вдруг из-за угла вышла группа молодых людей, которые осыпали меня цветами. С четвёртого этажа мне ма­хали руками и кричали:

- Петрович! Петрович!

Казалось, весь лагерь вышел из-под контроля. А на втором этаже бегал от окна к окну и из угла в угол кагэбист и кричал:

- Всё равно посадим, посадим, посадим!

Мне это потом рассказал дневальный по штабу.

В Москве на вокзале меня встречали Николай Романюк и его маленькая дочка Любочка, которая вручила мне букет цветов. Если бы это сделал кто-то из взрослых, то, с годами, возможно, и забылось бы, а подарок от ребёнка помню так ярко, как будто это было вчера.

В первое же воскресенье я пошел на служение. Встречи, разговоры и, ознакомившись с обстанов­кой, в ближайшие же дни включился в духовный труд епископа, понимая, что реальны и третий, и четвёртый арест и суд. Надо было успеть сделать как можно больше, чтобы, уж если сидеть, так хоть бы знать, за что, чтобы перед Богом не было стыдно. За эти три года я истосковался по духовному труду, изболелась душа моя, теперь хотел наверстать упу­щенное.

Христианину, «вкусившему глаголов будуще­го века», гонений, разумеется, не избежать, ведь и Господь сказал: «Если Меня гнали, будут гнать и вас; если Мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше» (Иоан. 15:20). Наполненный любовью Иисуса Христа, я был готов к этому, и моя жена тоже. Од­нажды Валя приехала ко мне на свидание, которое, как говорило начальство, мне не полагалось. Но она

проявила такую активность, что даже стражи по­рядка вынуждены были уступить.

- Я приехала к мужу на день его рождения, - за­являла она. - Мы хотим отпраздновать его вместе, пропустите меня к нему.

Валя дошла до самого большого начальника, привела в движение весь лагерь, и свидание по­лучила. Хорошо, когда есть такой надёжный друг, тогда много легче и в зоне. А условия содержания бывают разные, иногда приходилось балансировать на грани жизни и смерти. Находясь в лагере дли­тельные годы, человек подвергается постоянному воздействию голода, кроме того, его терроризирует лагерное начальство, которое решает, сколько пайка будет весить сегодня и будет ли она вообще, сколько месяцев БУРа отвесить. Не секрет, что многие бра­тья и сестры умерли там, оставшись верными Го­споду. И мне за восемнадцать лет заключения при­шлось не раз почувствовать, что такое настоящий голод, когда голова кружится и всё плывёт в глазах, а ноги становятся ватными, глаза тусклыми и жить уже не хочется, по стенке ходишь, чтобы не упасть. От такого голода в блокадном Ленинграде даже до людоедства доходило. А ведь ещё и постоянный хо­лод, сквозняки. Летом только и погреешься, но если ты в лагере на Колыме, то только один месяц тепла. Пересказать всего пережитого невозможно.

Но «живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу - о духовном. Помышления плот­ские суть смерть, а помышления духовные - жизнь и мир...» (Римл. 8:5-6). И еще сказано: «Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гоне­ние, или голод, или нагота, или опасность, или меч? Как написано: за Тебя умерщвляют нас всякий день,

считают нас за овец, обреченных на заклание. Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас» (Римл. 8:35-37). Его силою возможно все это перенести.

С 1977 по 1981 год я был на свободе. Целых три года напряжённой работы! Церкви стали расти и количественно, и качественно. В эти годы пришло духовное пробуждение. В Таллинн приехал из Фин­ляндии брат Тойво, который помолился за некото­рых братьев из баптистов, и они приняли крещение Духом Святым, и поехали по республикам, благо­словляя церкви. Многие это благословение при­няли и понесли его дальше, а другие противостали ему, произведя разделение, а в некоторых случаях даже противоборство.

Я съездил в Таллинн, посмотрел и заключил, что в этих духовных действиях для нас нет ничего но­вого, всё это мы уже пережили во время духовного подъема, при становлении церквей Московской об­ласти и далее, в 1957-1960 годах, перед моими пер-

выми узами. В то время, куда бы мы ни приезжали, Бог крестил Духом Святым, изгонял бесов, совер­шал чудеса исцелений от болезней, даже и раковых. Таллиннское движение было, таким образом, по­вторением уже пережитого в свое время нами. Тако­ва была воля Божия: когда наши братья были поса­жены в тюрьмы, Бог прислал из-за границы других и излил благословение на баптистов, ибо Он знает, как оживить дело Божие, которое никогда и никому остановить не удавалось и не удастся.

По возвращении моем из Таллинна в Малоярос­лавец мы, служители, согласились держать десятид­невный пост, первые семь дней с подкреплением, а последние три дня без подкрепления. На нас изли­лось такое обильное благословение, что оно пере­далось не только нашей церкви в Малоярославце, но отразилось на духовном труде на ниве Божией по всей округе. Это не могло остаться незамеченным карательными структурами коммунистической им­перии, и, чтобы всё это подавить, были воздвигнуты великие гонения.

Вместе с возрастанием церквей возникли и другие нужды. Дети, которые воспитывались в семьях, нуж­дались в общении. Стихийно стали возникать моло­дёжные служения. Служителей сажали в тюрьмы, де­тей обирали и отправляли в детские дома или интер­наты. Тем не менее, мы приняли активное участие в служении и координировали по церквам молодёжные собрания таким образом, чтобы они несли наимень­ший урон. Разрабатывали своего рода инструкции и наставления. В этом принимали активное участие Владимир Мурашкин, Николай Костяной и другие братья, а также моя супруга Валентина.

В то время как в других странах дети свободно

приходили на богослужения вместе со своими роди­телями и даже одни, у нас, в СССР, это было под за­претом. Несмотря на это, детские воскресные шко­лы все же создавались. Сейчас уже нет ни СССР, ни коммунистической партии, но осталась молодёжь, воспитанная советской системой - и не знают, что с ней делать. Ответ на этот вопрос Церковь Божия дала уже давно: отдайте детей Богу!

Помнится, ещё до первой судимости мне при­снился знаменательный сон. На меня напал внезап­но появившийся в воздухе змей, и, обвив меня с ног до шеи, этот огромный удав начал меня душить. Я только смог набрать в грудь воздух и твёрдо стоял, сопротивляясь его могучему сжатию. Но вот я по­чувствовал, что и змей дошёл до предела своих сил, начал ослабевать, задрожал, и я понемногу стал вы­дыхать воздух. Наконец, он упал к моим ногам, и я выдохнул до конца. Но, лежа на полу, змей отдыхал, набираясь сил. Отдыхал и я, тоже набираясь сил; ноги я не смог высвободить, а потому не мог и уйти. А змей отдыхал, ослабляя свои тиски, чтобы с новой силой наброситься на меня. Так повторилось триж­ды. Сон этот был от Господа. Я имел за спиной уже две судимости, десять лет и три года, и знал, что сон исполнится и змей нападет на меня в третий раз..

Первые десять лет была яростная схватка со зме­ем: ложь и клевета на братьев, ложь и обвинение в жертвоприношении ребёнка. Второе сжатие про­изошло в Калужской области, но было уже полегче, всего три года дали. Теперь я ожидал третьей схват­ки. На этот раз сдавили нас двоих, меня и Владими­ра Мурашкина, который трудился вместе со мной и своим трудом так обеспокоил структуры советской власти, что и его отметили тоже.

Поиск по сайту: