Социальные технологии

Подобные разработки могут существовать и независимо от биополитики, опираясь на чисто социально-гуманитарные идеи в рамках социальной психологии, социологии малых групп, теории менеджмента и др. Однако мы сконцентрируемся на тех социальных технологиях, которые связаны с биополитикой.

Необходимо оговорить, что социальные технологии не всегда понимаются как сознательно, целенаправленно осуществляемые организационные мероприятия на базе тех или иных научных концепций (будь то концепции биополитики или теории менеджмента). Социальные технологии, как подчеркивают И.Айбль-Айбесфельдт, Ф. Солтер и другие этологи человека, тысячелетиями спонтанно реализуются индивидами (например, политическими лидерами) или группами в человеческом обществе. Такие стихийно реализуемые социальные технологии представляют собой стратегии, направленные на различные социальные и политические цели: приобретение индивидом или группой определенного социального статуса (скажем, статуса лидера данной группы), на упрочение существующего социального порядка или, напротив, его реформирование. Этологи человека концентрируют внимание на наиболее консервативных социальных технологиях, чьи истоки лежат в первобытном обществе или еще раньше (на эволюционных этапах, соответствующих сообществам приматов). С этой точки зрения самец шимпанзе, отвлекающий внимание вожака стаи, чтобы затем добиться близости с принадлежащими ему самками, уже реализует определенную «социальную технологию» со вполне конкретной целью.

В этой связи биополитики ставят кардинальный вопрос: как соотносятся подобные спонтанные, выработанные миллионами лет эволюции социальные технологии с искусственными, сознательно спланированными социально-технологическими проектами? Биополитики подчеркивают, что именно их наука, тесно связанная с этологией человека, со знаниями об этограмме Homo sapiens, позволяет приблизиться к согласию между эволюционно-детерминированной природой человека и разработками по социальной инженерии. В то же время человек многоуровнев и не исчерпывается лишь своей биологической составляющей. Стоя на позициях «мягкого натурализма», современная биополитика разрабатывает социальные (и политические) технологии в комплексе с сугубо социальными и гуманитарными дисциплинами, особенно социальной психологией, социологией, политологией, теорией менеджмента (управления).

Агрессия как этологическая категория была рассмотрена нами в главе четвертой, раздел 4.7.1., в том числе и в применении к человеку. Мы здесь остановимся на биополитическом подходе к коллективной человеческой агрессии. К. Лоренц (1994), говоря о полезных эволюционных функциях агрессии (рассмотренных выше), в то же время считал агрессию «наиболее серьезной опасностью, которая грозит человечеству».

Многие биополитики, этологи, социобиологи подчёркивают, что у животных имеется следующая корреляция: чем более мощными орудиями нанесения вреда (зубами, когтями и др.) обладает данный биологический вид, тем более сильно выражено внутреннее ингибирование (“внутренний барьер”), препятствующее бесконтрольному применению этого “оружия”. Человек оказался в исключительном положении: от природы он был сравнительно слаб: не был наделён ни мощными клыками, ни крепкими когтями. Поэтому слабо выраженои внутреннее торможение в отношении актов насилия. Прогресс в области вооружения обогнал соответствующие поведенческие, генетически фиксированные изменения. Соответственно, имея ныне сильное оружие и всё ещё слабое ингибирование в плане его применение, человек оказывается крайне жестоким существом по отношению к себе подобным.

Мрачная картина несколько просветляется наличием ритуалов(Eibl-Eibesfeldt, 1989, 1998)в человеческом обществе, которые, подобно ритуалам животных[55], препятствуют смертоносным конфликтам (Айбль-Айбесфельд указывает в этой связи на военные парады, спортивные состязания и др. “превращенные” формы конфликтов). В Средние Века в странах Европы практиковались дуэли как социально приемлемый (хотя и индивидуально опасный) канал сброса агрессивности. Ряд исследователей, считал даже спортивные состязания и борьбу за мир "сублимированными" формами агрессии.

Хотя агрессивность – явление, универсальное для всех представителей Homo sapiens, степень её сильно варьирует от исповедующей ненасилие Норвегии, до воинственных индейцев янонамё в Южной Америке, у которых примерно 50% взрослых мужчин, дожив до зрелого возраста, «занимаются тем, что убивают» (Майерс, 2000). Подобные факты свидетельствуют о необходимости учета не только биосоциальных, но и культурных факторов агрессии в человеческом социуме.

Войну можно определить как «продолжительное сражение между военными силами двух или более государств, или одного государства и, по крайней мере, одной организованной вооруженной группы с использованием оружия» (Интернет-сайт http://police.naiau.kiev.ua/tslc/pages/humanright/glossary).

Среди гуманитариев распространена точка зрения, что война представляет собой чисто “культурное изобретение”, возникшее не раньше эпохи неолита, когда появляется особая каста воинов. Допуская неолит в качестве условной реперной точки в истории войн (момент появления «развитой войны» в привычном для нас обличии), мы имеем основание предполагать, что война как феномен вызревала по мере антропогенеза постепенно (как и другие характеристики человека и социума – интеллект, язык и речь, культура и др.). Факторы, послужившие причиной «ужасных трагедий и безмерных человеческих страданий в недавнее время», начали действовать уже в группах наших «далеких прямоходящих предков» (Corning, 2001a. P.3). С точки зрения предыстории войны (и вообще организованных политических конфликтов) особый интерес представляют следующие виды агрессии в мире живого:

· Карательные действия («дисциплинарная агрессия») против эгоистов, нечестных кооператоров, не желающих работать на благо всей группы, но стремящихся пользоваться коллективными благами, и нарушителей иных социальных норм (см. 4.12 выше).

· Коллективная оборона от нападения хищников, например, сложные коллективные маневры птичьих стай, сбивающие с толку хищных птиц, формирование плотного комка из японских пчел вокруг проникшего в улей шершня (который при этом перегревается до смерти), мобинг – контратака жертв против хищника (бабуины коллективно контратакуют леопарда)

· Внутригрупповая коллективная агрессия, когда в пределах одной социальной группы формируются противоборствующие альянсы из индивидов (чаще всего самцов)[56], что наблюдается, например, у львов, дельфинов, бабуинов, шимпанзе, бонобо. Альянсы дерутся ради приобретения самок, доминантного статуса в масштабах группы или иных ресурсов.

· Межгрупповая коллективная агрессия – организованный поединок между группами – «макcимальное приближение к войне в человеческом обществе» (Corning, 2001a. P.41). Она наблюдается между группами шимпанзе и бонобо, которые обороняют свои территории от других групп и совершают набеги на другие группы. «Шимпанзе и люди вполне похожи друг на друга – и в высшей степени уникальны – в том плане, что не только формируют группы на базе альянсов самцов, но и осуществляют интенсивную межгрупповую агрессию. У людей конечный результат этого называют войной» (Wrangham, Peterson, 1996).

Впрочем, война включает в себя элементы и других, перечисленных выше форм «животной» коллективной агрессии: в ней находит свое место и стремление наказать, «отмстить неразумным хазарам», и коллективная оборона, и – в случае междоусобных войн – стремление определенных «альянсов» к доминированию, а в древние времена и к приобретению женщин (вспомним «Илиаду»). Более того, несмотря на коллективный характервоенных действий, в них находит свое отражение и индивидуальная агрессия, противоборство «один на один» (см. рис. 27б). С эволюционно-биологической точки зрения коллективная агрессия формируется на базе индивидуальной – в результате ее своего рода «масштабирования» до уровня межгрупповой розни.

Разумеется, войну и другие виды организованных политических конфликтов (мятежи и т.д.) нельзя сводить к эволюционно-биологическим предпосылкам. Трудная задача, также лежащая в сфере интересов биополитики – проследить постепенный переход от «животной» коллективной агрессии к войне. Насколько мы можем судить по имеющимся материалам, уже ранние гоминиды внесли существенные инновации: усложнилась коммуникация и координация в масштабе группы, возникло более сложное распределение ролей в процессе обороны или охоты (рейда), чем у животных, способных к аналогичным действиям. Далее усложнились орудия борьбы: уже 2,5 миллиона лет назад Homo habilis изготовлял рубила, которые в специальном эксперименте не смог изготовить бонобо Канзи. Смена диеты в процессе антропогенеза привела к редукции хищных зубов, и естественное вооружение постепенно уступало место искусственному. Не позднее уровня неандертальца можно говорить о существенной роли культуры, как аккумулятора негенетической информации («мемов») о групповых символах и ритуалах, новых видах оружия и способов ведения войны и др.

Неоднократная миграция первобытных людей из региона в регион – особенно если справедлива гипотеза «исхода из Африки» -- весьма способствовала совершенствованию искусства ведения войн. Ведь миграция представляла собой не столько освоение до того безлюдных территорий, сколько вторжение на уже занятую кем-то землю. По Р. Карнейро (Carneiro, 1970), война выступает средством снятия «экологических ограничений», наступающих в результате перенаселения и/или нехватки ресурсов. Вероятность военных действий возрастала, коррелируя с непредсказуемостью экологической ситуации (будет ли или нет пропитание в дальнейшем и др., Low, 2000). Война и поныне сохраняет свою «ресурсную» мотивацию, и даже о наступвшем XXI веке говорят как о «суровом столетии войн за уменьшающиеся ресурсы».

Вероятность войн между племенами возрастает по мере увеличения числа в них молодых мужчин, особенно на фоне ограниченных ресурсов. Среди молодых индивидов в человеческом обществе, как и, скажем, в популяции мышей, всегда имеется сравнительно небольшое число гиперагрессивных особей. Эти малочисленные «драчуны» часто выступают как нарушители мира и спокойствия как внутри сообщества, так и в его взаимоотношениях с соседями. Такой «синдром неистовых мужчин-воинов» существует как в первобытных племенах, так и во вполне цивилизованных обществах и служит одним из факторов, порождающих угрозу вооруженных конфликтов (van der Dennen, 1998).

Первоначально участие в войне было делом почти всех взрослых здоровых мужчин, и в современных первобытных обществах (например, Новой Гвинеи, см. Eibl-Eibesfeldt, 1998) мы до сих пор наблюдаем социализацию молодого поколения в воинском духе. Воспитание на базе системы воинских добродетелей подкрепляется преимущественным вниманием женщин к «удалым храбрецам», т. е. это воспитание опирается на репродуктивные интересы. В воинственном племени индейцев янонамё убивавший врагов мужчина-воин (unokai) имел больше жён и больше детей, чем прочие мужчины в племени (Low, 2000).

Воинская доблесть как мотив переплеталась с более прагматическими мотивами, вытекающими из борьбы за ресурсы с конкурирующими группами. Войны с соседями велись ради приобретения женщин, скота и др. Таким образом, с мотивационной точки зрения межгрупповая агрессия имела смешанный характер (см. классификацию агрессии выше, подраздел 4.7.1.) – включала как «агрессию ради агрессии», так и инструментальную агрессию. Подобное положение сохраняется и в современных войнах,мятежах и других конфликтах политически организованных групп, когда солдаты (боевики, наемники) могут быть в основном мотивированы не враждебностью к противнику, а финансовым или моральным вознаграждением.

«Финальный аккорд» в историческом становлении феномена войны, вероятно, связан с обособлением воинов как особой касты (с перспективой государствообразования через формирование военной элиты, см. 3.10 выше). В дальнейшем по мере усложнения техники военных действий война все в большей мере становится делом специалистов, возникает противопоставление воинов -- и не участвующего непосредственно в войне мирного населения.

В ХХ веке в связи с мировыми войнами, массовыми мобилизациями в миллионные армии и все возрастающим участием мирного населения хотя бы в качестве заложников войны (в ходе бомбардировок гражданских объектов с воздуха, террористических актов и др.) намечается диалектический возврат к первобытному сценарию войны с вовлечением всего взрослого населения, что может вести к растормаживанию эволюционно-консервативных тенденций поведения «цивилизованных дикарей». В частности, можно ожидать, что в обстановке всеобщей милитаризации населения воинские добродетели вновь станут основным критерием отбора партнеров со стороны прекрасного пола, оставляя позади более «мирные» критерии типа богатства, интеллектуальности, чувства юмора и др. (ср. 6.8 о стратегиях поведения полов).

Можно говорить и о сохранении и даже расторможении первобытной ресурсной мотивации войн. Поскольку большинство ресурсов связано с теми или иными территориями (зонами полезных ископаемых и др.), можно предсказать особое распространение локальных конфликтов. Мировые войны ныне могут возникнуть вторично, в результате разрастания первоначально локальных войн (Low, 2000) в условиях применения оружия массового поражения и действий международных террористических групп.

Политические лидеры и военачальники в разные эпохи истории обращались к глубинным первобытным корням психики солдат. Они добивались того, чтобы солдаты вели себя на поле боя как первобытные воины, которые защищали свою общину, своих близких родственников. Стремясь растормозить квазиродственные чувства и манипулировать ими ради максимальной психологической готовности солдат к беспощадному бою с врагом, политические лидеры создают «образ врага». Несмотря на многообразие конкретных вариантов, ключевым моментом следует считать дегуманизацию врагов – объявление их нелюдями, которые не должны существовать и по отношению к которым нет моральных запретов и может реализоваться хищническая, «межвидовая» агрессия (см. 4.7.1 выше).

В армиях различных воюющих государств – от древней Спарты до Третьего рейха – также растормаживалось первобытное чувство принадлежности к малой общине, роль которой играл коллектив воинов – боевая единица. Воин чуствовал себя окруженным близкими друзьями, за которых он должен был готов, если необходимо, отдать жизнь. Практиковались коллективные трапезы, все члены одной боевой единицы имели одинаковую форму одежды, прическу и тд. Не случайнло командир называл солдат (и они называли друг друга) по-родственному «мальчиками». «сынками», «братишками» и др. Непосредственно перед решающим боем солдату внушали, что он воюет ради блага – или самой жизни – ближайших родственников, а не только государства в целом. Выше мы указывали на охоту за женщинами как один из важных мотивов войн в первобытные времена. Отголоском этого мотива войны в нашу эпоху остается частое стремление солдат к совершению актов насилия по отношению к женщинам на покоренной территории.

Интересно, что в качестве одной из причин неудачи американской интервенции во Вьетнаме в 60—70-е годы ХХ века в литературе называется биополитический фактор – среди американских солдат не удалось создать атмосферы «первобытного единения», для этого не было предпринято достаточных усилий в процессе их тренировки (Low, 2000).

Не только агрессивное поведение имеет эволюционно-древние корни. В последние десятилетия этологи человека и культурные антропологи приложили немало усилий к тому, чтобы показать глубокие этологические корни не только агрессии и войны, но и их противоположности – мира. Отметим здесь труды голландского ученого И. Ван дер Деннена, который опирается в своих исследованиях на данные о сохранившихся до наших дней первобытных этнических обществах. По его словам, «этологические корни мира могут быть столь же сложны как (или еще сложнее чем) корни насилия и войны… Большинство этносов предпочитает мир, если они могут его позволить себе, т.е. если в состоянии справиться с внутренней проблемой – «синдромом неистовых мужчин-воинов» /об этом синдроме мы говорили чуть выше/, а также с внешней проблемой – добиться того, чтобы их «оставили в покое» другие сообщества» (van der Dennen, 1998. P. 152). Труд приматолога Плога «Война и заключение мира. Слияние двух соседних колоний обезьян в неволе» посвящен выяснению эволюционно-древних механизмов прекращения агрессии на примере двух групп обезьян саймири. Эти группы были объединены по воле экспериментатора и после краткого периода стычек сумели наладить относительно мирную жизнь на базе новой иерархической структуры, единой для обеих, ранее автономных, групп саймири (Ploog, 1998).

Даже в современных технологизированных вооруженных политических конфликтах (в эпоху «кнопочной войны») этологические, нейрофизиологические и вообще биологические факторы агрессии не утрачивают своего значения, наряду с несомненным влиянием социокультурных факторов. А.Назаретян (1996, С.37) справедливо указывает на вклад эволюционно-древних тенденций агрессивного поведения в конфликты современности – на важность самого «сражения..., насилия,... риска и преодоления, радости ратного единения» по сравнению с чисто инструментальным, культурно-обусловленным аспектом конфликтов – с его «предметными задачами, которые при этом декларируются или подразумеваются».

Сложность исследования войн и подобных им организованных политических конфликтов сводится к следующим особенностям, отличающих их от простой агрессии между индивидами (или их малыми группами):

· В игру вступают существенные новые факторы, характерные для больших организованных коллективов людей. Эти исследуемые социологией факторы включают в себя, например, «распыление ответственности» (решение о военных действиях принимает не тот, кто реально идет убивать; нажавший на кнопку пуска ракеты человек дистанцирован от поражаемой цели). Жестокость организованных конфликтов типа войн возрастает за счет известных и из этологии животных (см. разделы о коммуникации и об афилиации в четвертой главе), и из социологии «эффектов группы». Так, в достаточно большой группе людей происходит «поляризация взглядов» (Майерс, 2000). Хотя составляющие группу индивиды могут колебаться, способны к самокритике, могут по-человечески понимать «потенциального противника» и даже симпатизировать ему, тем не менее большой коллектив в целом склонен поддерживать наиболее жесткое, бескомпромиссное решение, которое ведет к агрессии и первоначально поддерживается, возможно лишь 1% гиперагрессивных «неистовых мужчин-воинов». В этом и заключается характерный для группы «эффект поляризации», действующий и в случае гигантских коллективов типа целых армий, где эффект дополнительно усиливается пропагандой по созданию «образа врага», политическим манипулированием со стороны лидеров и другими известными политологам факторами.

· Войны и другие организованные конфликты в человеческом социуме вовлекают политичеcкую символику. В Великой Отечественной войне свастика олицетворяла врага, пятиконечная звезда означала «своих». Современные войны – это также в значительной мере войны симоволов; то же касается и организованного терроризма. Атака на здания ВТЦ и Пентагон 11 сентября 2001 г. поразила именно символы американской мощи и неприступности, причем разрушенные башни-близнецы стали «антисимволами» пошатнувшегося «американского господства,... его зрелищно инснценированной десимволизацией» (Entsymbolisierung, Münkler, 2001). Символы обозначают целый культурно-детерминированный пласт военных конфликтов, аналогов которому нет в сообществах животных. Символы связаны с речью, языком, человеческим разумом. Тем не менее, нельзя не отметить и эволюционно-биологическую предысторию некоторых из политических символов. Первобытное общество, в котором человечество провело порядка 90% своей истории, имеет многочисленные отголоски в характерных для нашей психике образах. Запечатленные в нашем мозгу образы наиболее опасных животных (крупных кошек, хищных птиц, змей) до сих пор составляют содержание подсознательных страхов (фобий), входят в состав гербов, политических символов. Предъявление испытуемым символов опасностей, с которыми сталкивались первобытные люди (и их обезьяноподобные предки), вызывает у них стремление искать покровительство у надежного лидера. Различных очертаний и видов («одноглавый», «двуглавый») орлы прочно обжили государственную символику ряда наиболее мощных в политическом отношении стран мира.

· Политические конфликты опираются не только на агрессивные тенденции поведения людей. В не меньшей (или даже в большей) мере они связаны, наоборот, с лояльными, «дружественными» формами поведения, необходимыми для консолидации группы перед лицом общего врага (об этом – в разделе 5.3).

5.2.2. Терроризм. Чудовищные теракты начала ХХI века в США, России, Испании, Великобритании, Ираке и др. не оставили сомнения в том, что возникла и распространяется по планете новая военная стратегия, основанная на организованном крупномасштабном терроризме (рис. 28). Политологи подчеркивают, что «как долгосрочно планируемая политико-милитаристская стратегия терроризм не старше примерно тридцати лет», причем по контрасту со «своими в основном анархическими предшественниками с пистолетом и бомбой» современные террористы широко используют каналы СМИ (Münkler, 2001. S.11), стремятся максимально распространить сведения о совершенных или планируемых терактах. Терроризм всё в большей мере становится своего «стратегией коммуникации». «При отсутствии мировой публичности террористические акты, осуществлённые 11 сентября 2001 г., не возымели бы, несмотря на колоссальные разрушения и большое количество жертв, того воздействия, которое они оказали на сознание и психику сотен миллионов людей во всём мире. Современная террористическая стратегия придаёт огромное значение так называемому фактору CNN» (Королёв, 2003. С.985).

Для биополитики терроризм представляет собой серьёзный вызов. В литературе неоднократно высказывалась мысль, что поведение террористов объяснимо не в биополитических, а лишь в социокультурных (даже «сугубо духовных») понятиях. Более того, поведение террористов-смертников есть наглядное свидетельство того, как «дух» (система религиозных убеждений и идеология) в буквальном смысле умерщвляет «плоть» с ее животным стремлением сохранить собственную жизнь. Американские социобиологи (и эволюционные психологи), привыкшие подходить к поведению человека со своими моделями типа «дилеммы узника» или «ястреба-голубя» (см. о них выше, разделы 4.9 и 4.10 выше), беспомощно разводили руками. Поведение камикадзе не объяснить с позиций социобиологических идей о стремлении каждого индивида к маскимальному снижению риска для собственной жизни и/или жизни кровных родственников (Sprinkle, 2002).

Нет сомнения, приведенные факты подчеркивают еще раз отмеченную в начале многоуровневость человека, природа которого отнюдь не исчерпывается только биологическим уровнем. Но полностью ли «душевный и духовный слои» (используя терминологию Н. Гартмана с его концепцией «слоёв бытия», изложенной кратко в главе второй) вытесняют в данном случае «органический слой»? Хотя исследование международного терроризма далеко не завершено, имеющихся данных уже достаточно, чтобы серьезно усомниться в полном подавлении «плоти духом». Скорее всего, в случае современного терроризма речь идет о своеобразной коэволюции и «плоти», и «духовного начала». Вся система подготовки террористов-смертников основана на специальных техниках тренировки и биологического, и социокультурного элементов будущего камикадзе – с целью их взаимодействия при выполнении данной «гуру» миссии.

Биополитика вступает в свои права при исследовании поведения террористов по крайней мере в следующих аспектах:

· Характерное для живого вообще биосоциальность («самосборка», «синергия») обусловливает такое явление, как «коллективная индивидуальность» (Панов, 2001). В разделе о биосоциальных системах (4.14) мы подчеркивали возможность различных соотношений между степенью индивидуальности целой системы – и индивидуальностью ее элементов. Колонии кишечнополостных могут представлять собой рыхлые объединения автономных индивидов, а могут выступать как один высокоинтегрированный суперорганизм (кормус), который нивелирует индивидуальность слагающих его индивидов (зооидов), превращая их в органы целой системы. Биополитики, увлекавшиеся социобиологическими моделями, исходили из интересов отдельных индивидов, игнорируя «коллективную индивидуальность». Самоубийственное поведение индивидов-террористов можно объяснить не (по крайней мере, не только…) «подавлением плоти», но нивелировкой индивидуальности отдельного человека «коллективной индивидуальностью» всей террористической сети – аналога ценосарка в колонии кишечнополостных (или межклеточного матрикса в бактериальных популяциях). Вполне в духе идей Корнинга террористическая сеть живет и заботится о собственном выживании как единый суперорганизм, а поведение камикадзе уподобляется программируемой смерти клеток (апоптозу) внутри многоклеточного организма.

· В литературе есть попытки прямого социобиологического (или эволюционно-психологического) объяснения поведения террористов-смертников. Поскольку репродуктивный успех мужчины (число детей), по социобиологическим моделям (см. подробне ниже, 6.8 в подразделе о половых различиях), зависит от добытых им ресурсов, то решение пожертвовать жизнью рассматривается как крайний вариант стратегии риска, которая предполагает очень ценное и иначе не достижимое вознаграждение (Low, 2000). Открыт вопрос, можно ли в качестве такого вознаграждения рассматривать райские кущи, учитывая, что, например, во время Ирано-Иракского конфликта юным солдатам, которые атаковали пулемётные гнёзда, вручали символические «ключи от рая»?

· Хотя многие террористические структуры представляют собой многоцентровые сетевые организации, тем не менее среди террористов выделяются лидеры. Одна из их функций – выступать для рядовых террористов в роли «отцов», т. е. задавать первобытную по сути модель поведения в системе, напоминающей семью или родственную общину и требующей от мужчины-воина защиты – вплоть до самопожертвования..

· Состояние страха и беспомощности более или менее многих людей выступает как цель терроризма как «стратегии коммуникации» с максимальным привлечением СМИ – цель, которая может быть важнее непосредственного ущерба, причинённого террористическими актами. Иррациональный страх перед непонятными и неуявимыми террористами ведет к инфантилизации психики. В таком состоянии люди становятся легко внушаемыми как дети, вплоть до некритического восприятия ими тех или иных идей по принципу рассмотренного нами в разделе 4.3. импринтинга. Это может использоваться террористами ради превращения людей в послушных рупоров какой-либо идеологии. К террористам у заложников, их тревожащихся родственников, у «вторичных жертв» (наблюдающих за терактом по телевизору) может пробуждаться отношение беспрекословного подчинения, свойственное детям по отношению к более сильным и мудрым взрослым.

· Одним из вариантов этого является «стокгольмский сндром», когда жертвы террористов становятся их союзниками. По-видимому, речь идет о расторможении у взрослых людей в экстремальных условиях древних программ поведения, которые регулируют поведение детей по отношению к воспитателям; аналогичные программы поведения описаны этологами у детёнышей различных видов животных. В политическом плане терроризм способствует установлению жестких авторитарных режимов (см. об этом 5.5 ниже), причем в роли дииктаторов потенциально могут выступать как лидеры террористов (что и предусмотрено ваххабитским сценарием «Кавказского халифата»), так и политики, обещающие ликвидировать террористов.