Фридрих Ницше

Да простят мне мое открытие относительно того, что вся моральная философия до сих пор была скучна и принадлежала к снотворным средствам и что «добродетели» ничего не вредило в моих глазах так, как эта скучность ее защитников; но этим я не хочу еще сказать, что не признаю ее общей полезности. Весьма важно, чтобы было возможно меньше людей, думающих о морали - следовательно, весьма важно, чтобы мораль не сделалась вдруг интересной! Но этого опасаться нечего! И теперь еще дело обстоит так, как обстояло всегда: я никого не знаю в Европе, кто имел или давал бы понятие о том, что размышлять и о морали может быть опасно, рискованно, соблазнительно, что это может сделаться роковым. Ни одной новой мысли, никакой более тонкой разработки старой мысли, ни даже настоящей истории продуманного раньше - в общем, невозможная литература для того, кто не сумеет ее приправить некоторым количеством злости. И в этих моралистов (...) вкрался тот старинный английский порок, так называемый кант, или моральноелицемерие, скрытый на этот раз под новой формой научности.

... Почти все то, что мы называем "высшей культурой", основано на одухотворении жестокости - это мое положение; "лютый зверь"... живет, процветает, он только - обоготворился. То, что действует приятно, составляет мучительную сладость трагедий, и есть жестокость; то, что в так называемом трагическом сострадании, в сущности даже во всем возвышенном до высших и нежнейших ужасов метафизики, - получает свою сладость исключительно от примеси жестокости.

То, что римлянин на арене, христианин перед восторгами крестной смерти, испанец перед костром или перед боем быков, нынешний японец, устремляющийся в трагедию, парижский рабочий предместьев, тоскующий по кровавым революциям, вагнеристика с опустившейся волей, «претерпевающая» Тристана и Изольду, - то, чем все они наслаждаются и чем со всем пылом страсти жаждут упиться - все это пряные напитки великой Цирцеи...

При этом мы конечно должны отделаться от дурацкой психологии времени, которая умела только учить, что жестокость возгорается только при виде чужого страдания: в собственном страдании, в самоистязании есть большее, чересчур большое наслаждение. И всюду, где человек позволяет склонить себя к самоотречению в религиозном смысле или к самоискалечению, как у финикян и аскетов, к духовному сокрушению, к умерщвлению плоти, к пуританским припадкам поколения, к вивисекции совести и паскалевской жертве рассудком, там его жестокость тайно завлекает его и толкает его вперед через опасные ужасы направленной противсебя жестокости. Наконец, надо вникнуть в тот факт, что даже познающий, принуждая свой дух познавать противно склонности своего ума и часто даже противно желаниям своего сердца, - то есть говорить "нет", когда он хотел бы утверждать, любить и покланяться, - действует как художник, прославляющий жестокость. Уже в каждом проникновении в глубь заключается насилие, желание причинить страдание основной воле ума, неудержимо стремящейся к кажущемуся и к внешности - уже в каждом хотении познавания есть капля жестокости.

Ницше Ф. По ту сторону добра и зла

//Ницше Ф. Избр. произв.: Соч. в 2-х т.

М., 1990. Т.2. С. 348-350.

Поиск по сайту: