ОБ УМЕ И ТАЛАНТЕ

Что такое в человеке ум? Совокупность его идей. Ка­кого рода ум мы называем талантом? Ум, сосредоточен­ный на одной определенной области, т. е. большую сово­купность идей одного п того же порядка.

Но если нет врожденных пдей (а Руссо согласен с этпм во многих местах своих сочпненпй), то, следова­тельно, ум и талант являются у нас чем-то благоприобре­тенным. Следовательно, и тот п другой — как я это уже говорпл — имеют своими первоисточниками:

1) физическую чувствительность, без которой мы не
получали бы никаких ощущений;

2) память, т. е. способность вспоминать о ранее по­
лученных ощущениях;

3) интерес, который мы имеем в том, чтобы сравни­
вать наши ощущения между собою⁴, т. е. внимательно
наблюдать сходства п различия, соответствия п несоответ­
ствия, которые имеют между собою различные предметы.

Именно этот интерес фиксирует внимание и является у людей с обычной организацией производительным на­чалом их ума.

Талант, рассматриваемый некоторыми мыслителями как результат особой способности, свойственной тому пли иному виду ума, в действительности является лишь ре­зультатом внимания к определенного рода идеям. Я срав­ниваю совокупность человеческих знаний с клавиатурой органа. Различные таланты являются как бы клавишами его, а внимание, приводимое в действие интересом, — это рука, которая безразлично может опуститься на ту пли иную из этих клавиш.

Словом, если мы приобретаем все вплоть до чувства себялюбия, если нельзя любить себя, не испытав до этого чувств физического страдания и физического удовольст­вия, то, следовательно, все в нас является благоприобре­тенным.

Значит, наш ум, наши таланты, наши пороки, наши добродетели, наши предрассудки и наши характеры не есть результат наших различных темпераментов, поскольку они образовались необходимым образом из смешений наших идей п наших чувств. Даже наши страсти зависят от них. В доказательство этой истины я сошлюсь на на­роды Севера. Говорят, что их вялый и флегматичный

темперамент является результатом их климата и их пищи. Между тем они так же способны обнаруживать гордость, зависть, честолюбие, скупость, суеверие, как и сангвини­ческие ^а и холерические народы Юга⁵. Если заглянуть в историю, то можно убедиться, что народы внезапно ме­няют характер, хотя и не произошло никаких изменений в их климате и в их пище.

Я прибавлю даже, что если бы все характеры, как это утверждает Руссо на стр. 109 т. V «Элопзы», были доб­рыми и здоровыми сами по себе, то и тогда эта всеобщая и независимая, следовательно, от различия темпераментов доброта доказывала бы, что он неправ. А если бы доброта была уделом человека? Мне очень жаль, что и в этом во­просе я придерживаюсь другого взгляда, чем Руссо. Какое это было бы удовольствие для меня находить всех людей добрыми! Но, убеждая их в том, что они таковы, я осла­бил бы их усердие стать таковыми. Я называл бы их доб­рыми и делал бы их тем самым дурными.

Добродетелен ли, служит ли своему государю, достоин ли его доверия тот, кто скрывает от него бедствия его наро­дов? Нет, добродетелен тот, кто сообщает ему о них и указывает ему способы облегчить эти бедствия. Тот, кто обманывает людей, отнюдь не является их другом. Где же в таком случае друзья королей? Какой придворный всегда, правдив со своим государем? Какой человек всегда правдив с самим собою? Мнимый смельчак называет всех людей смелыми, чтобы его самого считали таковым, и нередко самые отъявленные плуты объявляют себя приверженцами Шефтсбери и самым страстным образом защищают учение о природной доброте людей.

Что касается меня, то я не стану поддерживать людей в этой пагубной уверенности. Я не буду без конца повто­рять им, что они добры. Законодатель, менее бдительный в отношении порока, пренебрег бы введением законов, направленных к подавлению его. Я не буду виновен в оскорблении человечества, я позволю себе говорить исти­ну. Я займусь обсуждением вопроса, который я не могу излагать, не показывая — как этого требует моя задача, — что в этом вопросе Руссо так же противоречит самому себе, как и в других приведенных нами случаях.

^а Этот факт очевидным образом доказывает, что указанные выше страстп являются результатом не различия наших темпе­раментов, а — как я уже говорил — любви к власти.

ГЛАВА III О ДОБРОТЕ ЧЕЛОВЕКА В МЛАДЕНЧЕСТВЕ

Я вас люблю, мои сограждане, и первое мое жела­ние — быть вам полезным. Разумеется, я желаю вашего одобрения, но я не хотел бы быть обязанным вашим ува­жением п вашими похвалами лжи. Тысячи других об­манут вас — я не -стану их сообщником. Одни будут на­зывать вас добрыми, льстя вашему желанию считать себя таковыми, — не верьте им в этом. Другие будут называть вас злыми; они точно так же будут вам лгать. Вы — ни то, ни другое.

Ни один человек не рождается добрым. Ни один че­ловек не рождается злым. Люди добры или злы в зави­симости от того, объединяет ли их общий интерес, или их разделяют противоположные интересы^б. Философы считают, что люди рождаются в состоянии войны друг с другом. По словам философа, общее желание обладать одними п темп же вещами с колыбели вооружает людей друг против друга.

Состояние войны, несомненно, следует сейчас же вслед за моментом их рождения. Мир между людьми очень недолговечен. Однако они отнюдь не рождаются врагами. Доброта пли злость являются в них чем-то слу­чайным — это результат их хороших или дурных зако­нов.

То, что в человеке называют добротой или нравствен­ным чувством, есть его благожелательность по отношению к других людям, и эта благожелательность всегда сораз­мерна в нем тому, насколько они ему полезны. Я предпо­читаю своих сограждан чужеземцам п своего друга своим согражданам. Счастье моего друга отражается на мне. Если он становится более богатым и более могуществен­ным, то и я разделяю его богатство и его могущество. Значит, доброжелательность по отношению к другим лю­дям есть результат нашего себялюбия. Но если себялю­бие, как я доказал уже в разделе IV, является в нас не­обходимым результатом способности к ощущению, то, значит, п наша любовь к другим, что бы ни говорили сто­ронники Шефтсбери, точно так же есть следствие той же способности.

Действительно, что представляет собою это учение о при­родной доброте или это столь прославленное англичанами

нравственное чувство? ^а Какую ясную идею можно соста­вить себе о подобном чувстве ⁵ и на каких фактах основы­вать его существование? На том, что существуют добрые

^а Вот пословица, основанная на длительном и всеобщем на­блюдении: «Чужую беду руками разведу» (mal d'autrui n'est quo songe). Следовательно, опыт не говорит за то, чтобы люди были столь добры.

^G Если допустить существование нравственного чувства, то почему не допустить алгебраического или химического чувства? Для чего создавать у человека шестое чувство? Для того ли, чтобы дать ему более отчетливые представления о нравственно­сти? Но что такое нравственность? Наука о способах, придуман­ных людьми, для того, чтобы совместно жить возможно более счастливым образом. Пусть сильные мира сего не противодей­ствуют ее успехам, и эта наука будет совершенствоваться по мере просвещения народов. Утверждают, будто нравственность яв­ляется делом рук бога; но она во всех странах является частью законодательства народов. А законодательство — дело людей. Бог считается создателем нравственности потому, что он рассматри­вается как творец человеческого разума, а нравственность есть дело этого разума. Отождествлять бога и нравственность — значит впадать в идолопоклонство, значит обожествлять творения людей. Люди создали соглашения. Нравственность есть собрание этих соглашений. Подлинная цель этой науки — счастье наибольшего числа людей. Благо народа — верховный закон (salus populi suprema lex esto). Нравственность народов так часто приводит к противоположным результатам потому, что власть имущие на­правляют все ее предписания к своей личной выгоде; потому, что они всегда повторяют себе: «Благо правителей должно быть вер­ховным законом» (salus gubernantiiim suprema lex esto). Нрав­ственность большинства народов является в настоящее время лишь собранием способов, которые употребляют власть имущие, и правил, которые они диктуют для того, чтобы укрепить свой авторитет и власть и иметь возможность безнаказанно быть не­справедливыми.

Но будут ли уважать такие правила? Да. если они освящены указами, нелепыми законами и в особенности страхом перед власть имущими. В таком случае они приобретают законную силу, если власть имущие продолжают оставаться таковыми.

Тогда нет ничего труднее, чем заставить науку о нравствен­ности заниматься ее подлинной задачей. Поэтому мудрое и истинно нравственное законодательство встречается лишь в стра­нах, где, как в Англии, народ принимает участие в управле­нии, где нация является суверенной и где, наконец, законы, всегда устанавливаемые в интересах власть имущих, необходимо оказываются соответствующими интересам наибольшего числа людей.

Из этого суммарного представления о науке нравственности ясно, что она, как и другие науки, есть продукт опыта, размыш­ления, а не какого-то нравственного чувства; что она может, как и другие науки, день ото дня совершенствоваться. Ничто не дает права человеку предполагать в себе какое-то шестое чувство, О котором нельзя было бы составить себе ясное представление.

люди. Но имеются также завистники и лжецы: по ла­тинскому изречению, всякий человек лгун (omnis homo menclax). Можно ли на этом основании утверждать, что этим людям присуще пмморпальное чувство зависти пли чувство лживости? Нет ничего более нелепого, чем эта теологическая фплософпя Шефтсберп, п, однако, большин­ство англичан являются такими же приверженцами ее, какпмп были в свое время французы в отношении своей музыки. Иначе обстоит дело с другими нацпямп: ни один иностранец не мо/кет понять эту фплософпю п слушать эту музыку. Это — бельмо на глазу англичан. Его надо снять, чтобы прозреть.

Согласно этим философам, безразлично ко всем отно­сящийся человек, сидящий в своем кресле, желает другим людям добра. Но, будучи столь равнодушным, человек не желает п даже не может ничего желать. Состояние жела­ния п равнодушие противоречат друг другу. Может быть, это состояние совершенного безразличия даже невозмо­жно. Опыт показывает мне, что человек не рождается ни добрым, ни злым; его счастье не связано необходимым об­разом с несчастьем другого; наоборот, при всякой пра­вильной системе воспитания представление о моем соб­ственном счастье всегда будет более или менее тесно свя­зано в моей памяти со счастьем моих сограждан ц желание одного породит во мне желание другого. Отсюда следует, что любовь к ближнему в каждом человеке есть резуль­тат его любви к самому себе. Поэтому самые шумливые проповеднпкп учения о природной доброте^а отнюдь не всегда были самыми рьяными благодетелями челове­чества.

Если бы дело шло о благе Англии, то ленивый Шефт­сберп, этот пламенный апостол нравственной красоты, как говорят, не решился бы для спасения ее даже дойти до парламента. Не чувство нравственной красоты, а любовь к славе п к родине создает Горация, Брута, Сцеволу^б. Напрасно английские философы станут повторять мне,

^а Сочпнптелп теорпп нравственной красоты не знают, какое презрение должен пптать к их романам всякий человек, который в качестве министра, начальника полиции пли общественного деятеля имел возможность ближе узнать человечество.

" Эта столь прославленная теория нравственной красоты по существу представляет собою теорию врожденных идей, опро­вергнутую Локком и воскрешенную под новым названием и в но­вом виде.

что нравственная красота есть чувство, которое, разви­ваясь вместе с человеческим зародышем, делается в оп­ределенный момент* заметным благодаря сочувствию к страданиям своих ближних. Я могу составить себе пред­ставление о моих пяти чувствах и соответствующих им органах; но признаюсь, что у меня не больше представле­ния о нравственном чувстве, чем о нравственном слоне и нравственном замке.

Долго ли еще будут пользоваться этими лишенными смысла словами? Поскольку они не дают никакой ясной и четкой идеи⁷, их следовало бы навсегда сдать в архив теологических школ^б. Может быть, под словами «нрав­ственное чувство» понимают чувство сострадания, испы­тываемое при виде несчастного человека? Но чтобы сочув­ствовать страданиям какого-нибудь человека, надо сначала знать, что он страдает, и потому самому раньше испытать страдание. Сочувствие на словах также предполагает зна­комство со страданием. Кроме того, каковы те бедствия, к которым мы обнаруживаем вообще наибольшую чувст­вительность? Это те страдания, которые мы сами перено­сили с наибольшим нетерпением и воспоминание о кото­рых, следовательно, чаще всего имеется в нашей памя­ти. Значит, сочувствие не есть в нас некое врожденное чувство.

Что испытываю я в присутствии несчастного человека? Сильное волнение. Что породило его? Воспоминание о страданиях, которым подвержен человек п которым под­вержен также и я сам ⁸. Подобная идея смущает меня, ме­шает мне, и, поскольку этот несчастный находится у меня перед глазами, я печален. Но вот я помог ему, я больше его не вижу — спокойствие незаметно восстанавливается в моей душе, так как, по мере того как он удаляется от меня,

^а Нравственное чувство, подобно половой зрелости, утверж­дают сторонники Шефтсбери, развивается у нас к определенному возрасту. Это чувство, в их изображении, является своего рода нравственным наростом. Но, я спрашиваю, что это за чувство или нарост, которые были бы не физической природы? Надо слишком надеяться на доверие читателя, чтобы предлагать ему столь не­лепую гипотезу, которая к тому же не объясняет ничего, чего нельзя было бы объяснить без нее.

⁶ Нравственное чувство представляется мне одним из тех ме­тафизических или нравственных существ, о которых никогда не следовало бы упоминать в философском сочинении. Их иногда вводили в итальянскую комедию, да п там они действовали рас­холаживающим образом. Их с трудом выносят в прологах.

незаметно стирается воспоминание о страданиях, о кото­рых напоминало мне его присутствие. Следовательно, когда я растрогался по поводу него, я был растроган са­мим собою. Действительно, каковы те страдания, которым я больше всего сочувствую? Это, как я уже сказал, не только страдания, которые я испытывал уже раньше, но те, которые я могу еще раз испытать; эти страдания, наи­более живые в моей памяти, задевают меня сильнее все­го. Моя растроганность страданиями несчастного всегда соразмерна боязни, что я могу подвергнуться подобным же страданиям. Если бы было возможно, я хотел бы унич­тожить в нем даже зародыш их, тогда я освободился бы от страха испытать подобные страдания. Любовь к дру­гим людям всегда будет в человеке результатом его любви к самому себе⁹ и, следовательно, его физической чувстви­тельности. Напрасно Руссо без конца повторяет, что все люди добры и что все первые естественные движения справедливы. Необходимость законов доказывает обрат­ное. Что предполагает эта необходимость? Она предпо­лагает, что различные интересы людей делают их дур­ными пли хорошими и что единственный способ создать добродетельных граждан — это связать частные интересы с общими интересами.

Впрочем, есть ли человек менее, чем Руссо, убежден­ный в учении о природной доброте характера? На стр. 179 т. I «Эмиля» он утверждает: «Всякий человек, незнако­мый со страданием, не знает ни растроганной гуманности, ни сладости сострадания: ничто не трогает его сердца; это не социальное существо, это чудовище по отношению к своим ближним». На стр. 220 т. II он прибавляет: «По-моему, нет ничего прекраснее и вернее следующего пра­вила нравственности: мы сочувствуем всегда другому в бедствиях, от которых мы не избавлены сами; вот по­чему, — прибавляет он, — государь безжалостен к своим подданным, богач жесток к бедняку, а дворянин — к про­столюдину».

Как же можно, исходя из этих положений, придержи­ваться учения о природной доброте человека и утвер­ждать, что все характеры добры?

Гуманность в человеке есть лишь результат воспоми­нания о страданиях, которые ему знакомы либо по собст­венному опыту ^|0, либо по опыту других людей, — это под­тверждается тем, что из всех способов сделать человека гуманным и сострадательным самый верный состоит

в том, чтобы приучить его с самого нежного возраста отождествлять себя с несчастными и видеть себя в них. Некоторые авторы на этом основании считали сострада­ние слабостью. Но как бы его ви назвать, эта слабость всегда будет в мопх глазах первейшей из добродетелей", так как она всегда будет больше всего содействовать сча­стью человечества.

Я доказал, что сострадание не есть ни нравственное чувство, ни врожденное чувство, но является простым ре­зультатом себялюбия. Что отсюда следует? Что та же са­мая любовь к себе, различным образом видоизмененная — в зависимости от различия нашего воспитания, от обсто­ятельств и от положения, в которое ставит нас случай, — делает нас гуманными илп жестокими; что люди вовсе не рождаются сострадательными, но все могут стать ими и станут ими, если законы, форма правления и воспита­ние сделают их таковыми.

О вы, которым небо доверило законодательную власть, пусть ваше управление будет мягким, пусть ваши законы будут мудрыми и вы будете иметь своими подданными гуманных, мужественных и добродетельных людей! Если же вы измените либо эти законы, либо это мудрое управ­ление, то эти добродетельные граждане вымрут, не оста­вив потомства, и тогда вы будете иметь вокруг себя только дурных людей, потому что ваши законы сделают их та­кими. Человек, безразличный по природе своей ко злу, не станет предаваться ему без причин. Счастливый чело­век гуманен — это накормленный лев.

Горе государю, доверяющему природной доброте харак­теров ¹². Руссо предполагает ее, опыт опровергает ее. Если обратиться к опыту, можно узнать, что ребенок топит мух ¹³, бьет собаку, душит воробья, что, не родившись гу­манным, ребенок обладает всеми пороками взрослого че­ловека.

Власть имущие часто несправедливы; таков же п силь­ный ребенок. Если его не удерживает присутствие учи­теля, то по примеру власть имущих он силой присваивает себе конфету пли игрушку своего товарища; он сделает за какую-нибудь куклу, за погремушку то, что взрослый человек делает из-за титула или скипетра. Одинаковый способ действий в оба эти возраста заставил де ла Мота сказать:

«Ребенок есть уже взрослый человек, п взрослый чело­век есть еще ребенок».

Учение о природной доброте характера защищают без всяких оснований. Я добавлю даже, что в человеке добро­та п гуманность не могут быть делом природы, а являются исключительно делом воспитания.

ГЛАВА IV

Поиск по сайту: