О ПРЕДЕЛАХ ВЛАСТИ ОБЩЕСТВА НАД ИНДИВИДОМ

До каких же границ, спрашивается, может простираться законная власть человека над самим собой? Где оканчивается эта власть, уступая место власти общества над ним? Какую долю жизни человека должно предоставить его личному ведению и какая доля подлежит ведению общества?

Как каждый индивид, так равно и общество получает свою надлежащую долю власти, если как тому, так и другому будет предоставлена свобода распоряжаться тем, что ближе всего их касается. Индивидуальности должна быть отведена та часть жизни, в которой наиболее заинтересован сам индивид, а обществу, опять-таки, та часть, которая главным образом затрагивает интересы общества. Хотя общество основывается без посредства каких-либо обязательных договоров и никакие договоры, заключаемые с целью вынудить общество к каким-либо принудительным обязательствам, никогда не могли бы повести к каким-либо благим последствиям, тем не менее каждый, пользующийся покровительством общества, обязан чем-либо вознаграждать общество за оказываемое ему покровительство, и самый тот факт, что человек живет в обществе, уже обязывает каждого человека соблюдать известные правила поведения по отношению к другим людям. Правила эти заключаются, во-первых, в том, чтобы не вредить интересам других лиц или, вернее, известным их интересам, которые, по особому ли предусмотрению закона, или по предполагаемому соглашению, признаются как законные права каждого индивида. Во-вторых, в том, чтобы каждый нес свою, определенную на основании каких-либо справедливых начал, долю труда и жертв, которые нужны обществу для защиты его самого или членов этого общества от вреда и беспокойств....Но этим еще не ограничивается власть общества. Действия известного лица могут вредить окружающим, или же это лицо может относиться с недостаточным уважением к интересам другого лица, хотя бы при этом и не нарушало каких-либо из установленных прав этих лиц. В этом случае виновный подлежит наказанию по закону. Если же какой-нибудь образ действий данного лица вредит интересам других людей, то общество вправе подвергать это лицо суду общественному и в этих случаях вопрос сводиться лишь к тому, будет ли или не будет нанесен ущерб общему благу таким вмешательством общества. В тех же случаях, наоборот, когда действия данного лица затрагивают лишь его личные интересы или же если затрагивают интересы других лиц, но с их же согласия (причем, конечно, предполагается, что дело касается людей, уже достигших совершеннолетия и не лишенных разума), то не может вовсе и возникать вопроса о вмешательстве общества. Во всех подобного рода случаях должна быть предоставляема, как со стороны закона, так и общества каждому лицу полная свобода поступать по своему усмотрению и нести ответственность за все последствия своих поступков....

Самый же убедительный довод против вмешательства общества в чисто личный образ действий человека состоит в том, что когда общество допускает такое вмешательство, то имеет все шансы на то, что его вмешательство окажется несправедливым и неуместным....

Присущее обществу право охранять себя от направленных против него преступлений предупредительными мерами неизбежно влечет за собой некоторые ограничения основного принципа, что дурное поведение человека, касающееся только его собственной личности, не должно подлежать ни принудительным, ни карательным мерам. Пьянство, например, обыкновенно не составляет случая, требующего вмешательства закона....

Причиной того, почему не следует допускать вмешательства в добровольные поступки человека, пока ими не затрагиваются интересы окружающих, является уважение к свободе его личности;...однако, если этот человек продает самого себя в рабство, то этим самым отрекается от свободы и лишает себя этим добровольным поступком права пользоваться ею и в будущем....Принцип свободы не может требовать, чтобы человек мог пользоваться своей свободой для того, чтобы сделаться рабом. Нельзя назвать свободой право человека лишать себя свободы....

Я оставил для заключения этого трактата значительное число вопросов, касающихся границ вмешательства правительства... Я подразумеваю здесь такие случаи, когда возражения против вмешательства правительства не затрагивают принципа личной свободы, когда вопрос этот в сущности сводится не к ограничению известных действий личности, а к поощрению этих действий....

Возражения, которые можно было бы привести против права вмешательства правительства, если такое вмешательство не влечет за собой нарушения личной свободы, суть троякого рода.

Во-первых, вмешательство правительства не должно иметь места, если есть вероятность, что дело, которое предстоит совершить, каждый отдельный индивид совершит гораздо лучше, нежели это может быть сделано правительством. Говоря вообще, всего лучше вести известное дело или решать вопрос о том, как и кем оно должно быть совершено, могут лишь те лица, которые лично заинтересованы в деле.

Этим принципом осуждается некогда столь обычное явление, как вмешательство законодательства или администрации в обыкновенные промышленные предприятия....

Второе возражение имеет более близкую связь с предметом нашего трактата. Если допустить, что во многих случаях отдельные лица не в состоянии, в общем, выполнять данное дело столь удовлетворительно, как лица административные, тем не менее всегда предпочтительнее, чтобы это дело выполнялось первыми, а не администрацией, так как их деятельность в данном случае служит полезным стимулом для развития умственных способностей людей, укрепляя и развивая их способсность суждения и давая им возможность ближе ознакомиться с обстоятельствами, которые соприкасаются с их жизнью. В этом заключается главный, хотя и далеко не единственный довод в пользу суда присяжных (в вопросах, не относящихся к политическим делам), в пользу свободных местных и муниципальных учреждений, а также и в пользу ведения промышленных и благотворительных предприятий при посредстве добровольных ассоциаций. Все сказанное в сущности не относится к вопросу о свободе личности и связано с нашим предметом лишь косвенным образом, тем не менее это суть вопросы о развитии....Дело государства заключается лишь в том, чтобы каждому человеку, стремящемуся к применению к жизни каких-либо новых начинаний, предоставлять все средства для извлечения пользы из опытов других лиц, а не в том, чтобы запрещать людям приступать к каким-либо новым начинаниям, присваивая это право исключительно только себе.

Третья и самая убедительная причина, почему следует по возможности ограничивать вмешательство правительства в общественные дела, заключается в том, что, усиливая власть правительства без особой надобности, ему дается в руки еще новое средство для проявления той силы, которою оно уже и без того обладает. Всякая новая обязанность, возлагаемая на правительство сверх тех обязанностей, которые оно уже несет, способствует только тому, что люди привыкают все свои упования и опасения за будущее возлагать на попечение правительства и постепенно обращаются из деятельных и самостоятельных людей в прихвостней правительства или какой-либо партии, стремящейся забрать в свои руки правительственную власть. Если бы в какой-либо стране пути сообщения, железные дороги, банки, страховые общества, большие акционерные общества, университеты и общественные благотворительные учреждения находились в ведении правительства; если бы, кроме того, все городские корпорации и местные управления... обратились в отделения центральной администрации; если бы служащие во всех этих различных учреждениях назначались исключительно правительством и получали бы от него все свои средства к существованию и всякое повышение их по службе зависело бы только от правительства, то все усилия свободы печати и даже всякие народные установления законодательства были бы бессильны сделать страну свободной иначе как только номинально, тогда как в действительности она была бы вовсе несвободной, и зло было бы тем сильнее, чем искуснее и совершение было бы устройство всего механизма управления и чем искуснее совершался бы подбор наиболее способных труженников и администраторов, занимающихся приведением в действие этого механизма....Тогда единственная цель стремлений каждого честолюбивого человека заключалась бы в том, чтобы попасть в ряды этой бюрократии, а раз добившись этого — желать выдвинуться....В таком плачевном положении находятся те страны, в которых даже сами правители оказываются бессильными идти против бюрократии, в которых эти правители не в силах править страной без участия или противно желаниям бюрократии. На всякий указ правителя бюрократия может всегда положить свое veto, может фактически не приводить в исполнение указы правителя. В странах более цивилизованных и, сравнительно, более свободомыслящих, но где народ все-таки приобвык к тому, что обо всем заботилось за него государство,...в таких странах народ возлагает всю ответственность за зло, постигающее его, на правительство, но зато, если зло возрастает до такой степени, что переходит границы терпения народа, то он восстает против своего правительства и производит так называемую революцию. А вслед за нею является какое-либо лицо, облеченное законным полномочием от народа или даже без этого полномочия, садится на место отстраненного правителя, издает свои приказания бюрократии и все начинает идти по старому порядку: бюрократия опять забирает все дела в руки, как и до переворота, и в стране не оказывается никого, кто был бы способен принять в свои руки бразды правления и заместить бюрократию.

Совершенно иное явление представляют народы, которые привыкли вести все свои дела самостоятельно....Теми же условиями американцы отличаются во всех гражданских делах: отнимите у них, например, их правительство и каждый американец окажется способным создать новое правительство и вести как управление государством, так и всякое другое/общественное дело с достаточным запасом знания дела, порядка и уверенности. Американцы, следовательно, могут служить примером того, чем должен быть каждый свободный народ, и народ, одаренный способностью сделаться таким, каковы американцы, будет действительно в полном смысле слова народом свободным....

Я полагаю, однако, что можно принять за надежный практический принцип,...которым должно измерять все попытки к преодолению препятствующих свободе условий, следующее общее правило: должно быть установлено самое наиширочайшее раздробление власти, какое только возможно для наилучшего достижения целей, намеченных этой властью, но вместе с тем — насколько только возможно — большая централизация образования и распространение его от центра по всем направлениям....Сверх того, придерживаясь вышеизложенного мною принципа, в каждом отделе управления местными делами должен быть установлен центральный надзор, составляющий собой как бы ветвь главного управления всеми делами. Такой наблюдательный орган отражал бы в себе как в фокусе сумму всех многосторонних сведений и опытов, добытых из образа действий этой ветви общественной деятельности во всех округах страны, а также сумму всего того, что было сделано соответственного по данному предмету в других странах света, а также и из всех общих основ науки о государственном управлении. До сведения этого центрального органа должны доходить доклады обо всех начинаниях и обо всем, что предпринимается в стране, и его специальная обязанность должна состоять в том, чтобы добытые в одной какой-либо местности результаты опытов по какому-либо предмету, относящемуся к делу управления, могли бы быть с пользой применены и во всех других учреждениях страны. (...) Его же действительная власть должна была бы, как я полагаю, ограничиваться лишь тем, чтобы обязывать местных должностных лиц к исполнению законов, которые установлены для их руководства....Правительству полезно располагать не в ограниченной мере, но даже в избытке, всеми средствами не для препятствования личным усилиям людей, направляемых к деятельности и саморазвитию, но для поощрения и возбуждения в людях этих стремлений....Оценить достоинство государства, в конце концов, возможно только оценив достоинство отдельных граждан этого государства. И то государство, которое жертвует прямыми выгодами, какие приносят умственное развитие и достоинство его граждан,...с целью обратить их в послушное орудие для своих собственных целей, хотя бы и ради благих намерений — убедиться в конце концов в том, что при содействии таких умственно и нравственно недоразвитых и отсталых людей немыслимо никакое процветание важных государственных дел....

Бенжамен Констан

О свободе у древних в ее сравнении со свободой у современных людей (1819) [162]

...Мне известны попытки распознать следы представительного правления у некоторых древних народов, например в республике Лакедемон[163] или у наших предков галлов, но они были напрасны.

Лакедемоном управляла религиозно-кастовая аристократия, но там отнюдь не существовало представительное правление. (...)

Режим галлов... являлся одновременно теократическим и воинственным.... У народа же не было ни прав, ни гарантий.

(...) В Риме были лишь очень слабые признаки представительной системы.

Эта система — открытие современников, и вы увидите, господа, что состояние рода человеческого в античности не благоприятствовало введению или укоренению данной формы правления. Древние народы не могли ни прочувствовать ее необходимость, ни оценить ее преимущества. Их социальная организация принуждала их желать свободы, совершенно отличной от той, которую обеспечивает нам подобная система....

Прежде всего, господа, зададимся вопросом, какой смысл в наши дни вкладывает в понятие свободы англичанин, француз или житель Соединенных Штатов Америки?

Это право каждого подчиняться одним только законам, не быть подвергнутым ни дурному обращению, ни аресту, ни заключению, ни смертной казни вследствие произвола одного или нескольких индивидов. Это право каждого высказывать свое мнение, выбирать себе дело и заниматься им; распоряжаться своей собственностью, даже злоупотребляя ею; не испрашивать разрешения для своих передвижений и не отчитываться ни перед кем в мотивах своих поступков. Это право каждого объединяться с другими индивидами либо для обсуждения своих интересов, либо для отправления культа, избранного им и его единомышленниками, либо просто для того, чтобы заполнить свои дни и часы соответственно своим наклонностям и фантазиям. Наконец, это право каждого влиять на осуществление правления либо путем назначения всех или некоторых чиновников, либо посредством представительства, петиций, запросов, которые власть в той или иной мере принуждена учитывать. Сравните теперь эту свободу со свободой у древних.

Последняя состояла в коллективном, но прямом осуществлении нескольких функций верховной власти, взятой в целом,— обсуждении в общественном месте вопросов войны и мира, заключении союзов с чужеземцами, голосовании законов, вынесении приговоров, проверки расходов и актов магистратов, их обнародовании, а также осуждении или оправдании их действий. Но одновременно со всем этим, что древние называли свободой, они допускали полное подчинение индивида авторитету сообщества, как совместимое с коллективной формой свободы. Вы не найдете у них практически ни одного из тех прав, которые составляют содержание свободы наших современников. Все частные действия находятся под суровым надзором. Личная независимость не простирается ни на мнения, ни на занятия, ни тем более на религию. Возможность избирать свою веру, возможность, которую мы рассматриваем как одно из наших самых драгоценных прав, показалась бы в древности преступлением и святотатством.... Власть вмешивалась и в самые обычные домашние дела. Молодой лакедемонянин не мог свободно посещать свою супругу. В Риме цензоры также направляли свой испытывающий взор на семейную жизнь. Законы управляли нравами, а поскольку нравы простираются на все, то не было ничего, что не регулировалось бы законами.

Таким образом, у древних индивид, почти суверенный в общественных делах, остается рабом в частной жизни. Как гражданин, он решает вопросы войны и мира; как частное лицо, он всегда под наблюдением, ограничивается и подавляется во всех своих побуждениях; как частица коллективного организма, он вопрошает, осуждает, разоблачает, изгоняет в ссылку или предает смерти своих магистратов или начальников; но, будучи подчиненным коллективному организму, он в свою очередь мог быть лишен положения, достоинства, проклят или умерщвлен произволом сообщества, частицей которого является. У наших современников, напротив, независимый в частной жизни индивид суверенен в политике лишь по видимости даже в самых свободных государствах. Его суверенитет ограничен, почти всегда лишен основания; и даже если в определенные, но достаточно редкие времена индивид, опутанный различными мерами предосторожности и оковами, и может осуществить этот суверенитет, то лишь затем, чтобы отречься от него....

Я повторяю: личная свобода — вот подлинная современная свобода; политическая свобода выступает ее гарантом. Не требовать от нынешних народов, как от древних, пожертвовать всей их личной свободой ради политической свободы — самый верный способ заставить народы отрешиться от личной свободы; когда это удается, то у них вскоре похитят и свободу политическую....

Я вовсе не хочу отказаться от политической свободы, но наряду с развитием других ее форм я требую гражданской свободы. Правительства не больше, чем в древности, имеют право присваивать себе нелегитимную власть. Но правительства, опирающиеся на легитимные основания, имеют меньше, чем прежде, права осуществлять над людьми всевластный произвол. Мы и сегодня обладаем правами, которые у нас существовали всегда, — этими вечными правами соглашаться лишь с тем, что законно, рассуждать о своих интересах, быть неотъемлемой частью общественного организма. Но на правительства возложены новые обязанности. Прогресс цивилизации, изменения, привнесенные веками развития, требуют от власти больше уважения к привычкам, чувствам и независимости индивидов. И власть должна простирать над всем этим более осторожную и легкую длань....

Пусть власть, наконец, смирится с таким положением дел — нам нужна свобода, и мы ее добудем. Но поскольку свобода, которая нам нужна, отлична от свободы древних, она требует и иной организации, нежели та, что соответствовала античной свободе. В античности человек считал себя тем более свободным, чем больше времени и сил он посвящал осуществлению своих политических прав. При годном для нас виде свободы, чем больше времени осуществление политических прав оставляет для наших частных интересов, тем драгоценнее для нас она сама.

Из сказанного, господа, вытекает необходимость представительной системы правления. Представительная система есть не что иное, как организация, посредством которой нация перекладывает на нескольких индивидов то, что она не может или не хочет выполнить сама. Бедняки сами занимаются своими делами, богатые же нанимают себе управляющих. Такова история древних народов и народов современных. Представительная система есть полномочия, доверенные определенному числу людей всей народной массой, желающей, чтобы ее интересы были защищены, однако не имеющей времени защищать их всякий раз самостоятельно. Но богатые люди, если они не безрассудны, наняв управляющих, со всем вниманием и строгостью следят, как те выполняют свои обязанности, предупреждая нерадивость, неумение, продажность. Дабы иметь возможность судить об отправлении службы своими уполномоченными, осторожные доверители входят в курс всех дел, ведение коих перепоручают другим. Точно так же и народы, взявшие представительную систему в целях пользования приемлемой для них свободой, должны осуществлять постоянное и активное наблюдение за своими представителями и оставить за собой право через определенные промежутки времени (им не следует быть слишком продолжительными) устранить их, если они обманут ожидания) и лишить полномочий, которыми они злоупотребили.

Поскольку современная свобода отлична от античной, ей угрожают опасности другого рода.

Угроза античной свободе заключалась в том, что люди, занятые исключительно обеспечением раздела общественной власти, оставляли без должного внимания индивидуальные права и блага.

Угроза современной свободе состоит в том, что, будучи поглощены пользованием личной независимостью и преследуя свои частные интересы, мы можем слишком легко отказаться от нашего права на участие в осуществлении политической власти.

Носители власти не упускают случая склонить нас к этому. Они с такой готовностью спешат избавить нас от любых хлопот, за исключением уплаты налогов и послушания....

Сможем ли мы быть счастливыми благодаря нашим благам, если эти последние будут отделены от гарантий? И где мы найдем эти гарантии, если откажемся от политической свободы? Отказ от нее, господа, сродни намерениям безумца построить на песке дом без фундамента под тем предлогом, что он собирается жить только на втором этаже....

Политическая же свобода есть самое мощное, самое решительное средство совершенствования, ниспосланное нам небесами.

Политическая свобода выносит на изучение и рассмотрение граждан их самые заветные интересы, развивает разум, облагораживает мысли, устанавливает между всеми людьми своего рода интеллектуальное равенство, составляющее славу и могущество народа....

Труд законодателя не завершается, когда благодаря ему жизнь народа становится спокойной. Даже когда этот народ доволен, остается еще много дел. Общественные институты должны завершить нравственное воспитание граждан. Уважая их личные права, оберегая их независимость, совершенно не вмешиваясь в их занятия, эти институты должны, тем не менее, оказывать влияние на общество во имя его блага, чтобы призвать фаждан способствовать своей решимостью и своим голосованием осуществлению власти, гарантируя им взамен право контроля и надзора посредством волеизъявления; институты должны воспитывать людей, практически готовя их к исполнению высоких функций, одновременно наделяя их возможностями и внушая им желание браться за это дело.

Курс конституционной политики (1820) [164]

Глава XXI

О ПРАВАХ ИНДИВИДА

(...) Я установил, что индивиды имеют права и что эти права не зависят от общественной власти, которая не может на них посягать, не становясь виновной в их узурпации.

Есть такое право власти, как налог; каждый индивид соглашается пожертвовать частью своего состояния, чтобы покрыть публичные расходы, цель которых — обеспечить ему спокойствие в праве пользования оставшейся частью; но если бы государство требовало от каждого все его состояние, то гарантия того, что он принесет себя в жертву, была бы иллюзорной, так как она не имела бы применения. Каждый индивид также согласен пожертвовать частью своей свободы, чтобы обеспечить остальную ее часть; но если при этом поглощается вся его свобода, то жертва становится бессмысленной.

Однако, когда свобода поглощена, что нужно делать? Мы подходим к вопросу о подчинении закону—одному из самых сложных вопросов, который может привлечь внимание людей. Какое-либо решение, которое могло бы случайно возникнуть по данному предмету, наталкивается на неразрешимые трудности. Зададимся вопросом: следует ли подчиняться лишь тем законам, которые мы считаем справедливыми? Тогда разрешим самое бессмысленное и самое преступное сопротивление закону: анархия будет повсюду. Следующий вопрос: следует ли подчиняться закону в силу того, что это закон, независимо от его содержания и источника? Тогда приговорим себя к подчинению самым жестоким декретам и самым незаконным властям....

Чего мы добьемся? Власть является легитимной только в своих границах; муниципалитет, мировой судья — власти легитимные, пока они не выходя за рамки своей компетенции. Они прекращают быть таковыми, если присваивают себе право принимать законы. Итак, нужно согласиться, что во всех системах индивиды могут использовать свой разум не только для понимания характера властей, но и затем, чтобы оценивать их акты; из этого вытекает необходимость обсуждать как источник закона, так и его содержание. (...)

Подчинение закону—это обязанность, но, как и всякая другая обязанность, не является абсолютной.—она относительна; она основывается на предположении, что закон исходит из легитимного источника и имеет справедливые границы. Эта обязанность не прекращается, когда закон лишь в каком-то отношении не соответствует данному предположению. Мы обязаны общественному спокойствию многими жертвами; мы становимся виновными в глазах морали, если слишком непреклонны в привязанности к своим правам, мы нарушаем спокойствие, как только нам кажется, что во имя закона на эти права посягают. Но никакая обязанность не связывает нас такими законами, как те, которые принимались, например, в 1793 году или даже позднее, чье развращающее влияние угрожало самым благородным частям нашего существования.

Никакая обязанность не связывает с законами, которые не только ограничивают наши легитимные свободы, но и препятствуют действиям, которые они не имеют права запрещать и которые заставляют нас противоречить вечным принципам справедливости или жалости, которые человек не может отказаться соблюдать, не изменяя своей природе. (...)

Необходимо указать признаки, определяющие, когда закон перестает быть законом.

Обратная сила закона есть первый из признаков. Люди соглашаются связать себя только такими законами, которыми установлены определенные последствия для их действий, что позволяет управлять своими поступками и выбирать ту линию поведения, которой они хотят следовать. Обратная сила закона лишает их этого преимущества. Она нарушает условие общественного договора. Она скрывает цену жертвы, которую требует.

Второй признак нелегальности законов—это предписание действий, противоречащих морали. Всякий закон, который приказывает доносить, выдавать кого-либо,—не есть закон; всякий закон, посягающий на склонность людей предоставить убежище любому, кто просит,—не есть закон. Правительство установлено для того, чтобы охранять; оно имеет средства для обвинения, преследования, раскрытия [преступления], передачи [правосудию}, наказания; оно совсем не имеет права налагать ответственность на индивида, который не выполнил никакой другой миссии, кроме своих необходимых, но трудных обязанностей. Оно должно уважать в гражданах это великодушие, которое их приводит к жалости и помощи слабому, униженному сильным, без обсуждения.

Мы создали представительную публичную власть, цель которой — иметь неприкосновенную жалость к индивиду. Мы хотели сохранить в себе чувство симпатии, наделив власть значительными полномочиями, которые могут ранить или вызвать увядание этих чувств.

Всякий закон, который разделяет граждан на классы, который наказывает их за то, что не зависит от них, который делает их ответственными за чужие действия, а не за свои, всякий подобный закон, не есть закон. Законы против дворян, священников, отцов дезертиров, родителей эмигрантов — не есть законы.

Вот принцип: но пусть не предвосхищают следствий, которые я из него выведу. Я совсем не призываю не подчиняться законам. Пусть оно [неподчинение] запрещено. Но не из почтительности к власти, которая имеет на него право, а из-за угрозы для граждан, которых бы необдуманная борьба лишила преимуществ общественного состояния. До тех пор, пока закон, хороший или плохой, не заставляет нас калечить самих себя; до тех пор, пока власть не требует от нас жертв, которые делали бы нас подлыми и жестокими, мы можем под ним подписаться. Мы только согласны, но если закон нам предписывает, как это делалось часто в смутные годы, если он нам предписывает попирать наши чувства и наши обязанности; если под абсурдным предлогом гигантской и искусственной преданности к тому, что он называет поочередно то республикой, то монархией, он нам запрещает сохранить верность нашим несчастным друзьям; если он нам приказывает вероломство по отношению к нашим союзникам или даже гонения на наших побежденных врагов, то—анафема и неподчинение несправедливым и преступным предписаниям, украшенным именем закона!

Георг Єллінек

Социально-этическое значение права, неправды и наказания (1878) [165]

Поиск по сайту: