Часть 20

Джерард распахнул сонные глаза, проснувшись от настойчивого, крайне громкого стука в дверь покоев. Лихорадочно пытаясь вспомнить, где он и что происходит, осторожно прошёлся рукой по простыни, чтобы понять – нет ли кого рядом с ним в постели. Сознание медленно прояснялось, происходящее вставало на свои места, и с грустью сведя брови к центру переносицы, он безмолвно заключил: девятое апреля. Оно всё-таки наступило.

– Войдите, – громко сказал он, прочистив горло, гадая, кто же так рвётся к нему. За невесомыми занавесками еле светало, было слишком рано. И вкупе с тем, что полночи мужчина не мог заснуть, ворочаясь от волнения и мыслей о предстоящем деле, всё происходящее задавало тон не слишком благостному настроению в этот нелепый день.

Дверь робко отворили, на что Джерард саркастично изогнул бровь: стоило ли поднимать столько шума, если теперь вести себя столь неуверенно? – и в получившуюся щель неслышно проник Фрэнк – растрёпанный, в одной длинной рубахе, с розовыми ото сна щеками и глазами, мерцающими какой-то невероятной звёздной пылью.

– Я… прошу прощения. Мне так неловко, месье…

– Фрэнки… Кажется, мы договаривались? Просто Джерард, – скривившись, точно от неспелого раскушенного яблока, перебил он юношу.

– Да, да… Простите, – протеже то и дело теребил кружева на длинных рукавах, ежесекундно опуская глаза с расширенными зрачками в пол. – Джерард, я так хотел поздравить вас первым, что не удержался и пошёл на то, чтобы разбудить вас. Теперь я вижу, что идея была глупой и неудачной, мне стыдно, и я…

– Фрэнки, Господь с тобою, – ухмыльнулся мужчина, с силой сжимая пальцы в кулаки под одеялом, стараясь заставить себя мыслить разумно, а не развратно. Перед ним в совершенном смущении и невинности, одетый лишь в рубаху на нагую кожу, стоял тот, чьи жаркие объятия являлись бы лучшим подарком в этот грустный день. И одному лишь дьяволу ведомо, как тяжело было Уэю сдерживать явные позывы своего сердца и не менее явные – тела. – Я уже проснулся, а ты уже здесь, поэтому прошу, не стесняйся, продолжай без смущения и робости.

Фрэнк ещё мгновение собирался с духом, а затем рывком преодолел разделяющее его и кровать расстояние, и только теперь мужчина увидел небольшой узкий конверт чайного цвета в его руках. Точно его специально состарили для придания такого необычного оттенка.

– Джерард, с Днём Рождения Вас! – вдохновенно проговорил юноша, робко улыбаясь и покусывая губы, пряча глаза за тёмным плащом ресниц и неожиданно снова распахивая их. «А ведь он снова соблазняет меня!» – с удивлением и восхищаясь настойчивостью Фрэнка, отметил Уэй. Тот положил конверт рядом с кроватью, на массивную тумбу морёного дуба, и позволил себе наклониться, чтобы оставить поцелуй на щеке мужчины.

«Немного шалости развеет моё незаладившееся настроение», – подумал Джерард, в самый последний момент чуть поворачивая голову и прижимая ладонью затылок опешившего Фрэнка, точно в силки ловя дикого хорька, и тот тщился выбраться из западни. Их губы: суховатые – мужчины и влажные, слегка обкусанные – юноши, – просто соприкоснулись поверхностью, но оба почувствовали не меньше, чем пороховой взрыв совершенно рядом. Сердца колотились, глаза пытливо всматривались друг в друга, Фрэнк упирался обеими руками в кровать, пытаясь освободиться, но сильная ладонь на затылке не давала ему и шанса на победу.

Наконец, мужчина посчитал, что достаточно. Отпустил руку, из-за чего юноша по инерции отскочил от кровати с видом загнанного гончими кролика. Он с непониманием смотрел на наставника в кровати, а тот, в ответ, с ухмылкой разглядывал его.

– Благодарю за подарок, мой мальчик, – шутливо-томным голосом сказал он наконец, с улыбкой наблюдая, как Фрэнк робко касается своих губ, точно проверяя: на месте ли они? – Я могу открыть конверт сейчас, или…

– Нет! – выпалил Фрэнк, приходя в себя. – Прошу вас, вечером. Сейчас не нужно. Я бы очень хотел, чтобы вы открыли его, как вернёмся от мадам Шарлотты, перед сном.

– Что ж, – Джерарда снедало любопытство, но просьба юноши была выполнима. – Если ты просишь, я так и сделаю.

– Благодарю, – легко улыбнувшись, ответил Фрэнк и замер, оставаясь стоять в шаге от кровати.

– У тебя ещё что-то ко мне, мой мальчик, или ты просто хочешь продолжить с того места, где мы только что остановились? – поддаваясь разгоравшемуся желанию и игривому настроению, срывающимся полушёпотом проговорил хозяин, развязывая тесьму на вороте рубахи и неотрывно глядя на недвижного юношу, чувствуя себя не меньше, чем оголодавшим удавом.

Фрэнк смотрел на него, не моргая, ещё несколько мгновений, пока Маргарет что-то с грохотом не уронила внизу на кухне. Только тогда он вздрогнул, его ноздри отчаянно затрепетали, а пальцы скомкали кружево рукавов.

– Нет, не смею вас больше отвлекать, – выпалил он и быстрым шагом направился к двери. – Буду рад видеть вас за завтраком.

Дверь щёлкнула, закрываясь, а Джерард расслабленно опустился обратно на высокие подушки, заходясь в еле слышном кашляющем смехе. Чудо. Ангел. Подарок судьбы. Он мог бы весь день пролежать на перинах, подбирая сладкие описания, подходящие Фрэнку. Но пора было вставать. Так много всего запланировано впереди. Настроение выправилось самым лучшим образом, и мужчина теперь точно знал, какими воспоминаниями станет развлекать себя на вероятно скучном приёме у Шарлотты.

«Суета сует – всё суета», – вспоминал извечные афоризмы Джерард, пока натягивал на лодыжки и икры белые парадные чулки, а затем – замшевые кюлоты из костюма для верховой езды. Он мог бы надеть атласные или шёлковые, но не было никакого желания сохранять строгий стиль одежды. Он терпеть не мог чванливую французскую моду и был ярым поклонником английских веяний в изменениях аристократического костюма. Англичане радели за удобство и простоту, и только благодаря им отходил постепенно на задний план тяжёлый, неудобный и массивный жюстокор, на смену которому торопливо спешил суконный фрак. Но и достоинства французской моды мужчина знал отлично: чувственные кружева жабо и манжет, множества текучих складок, завлекательные узкие формы брюк-кюлотов, так хорошо подчёркивающих его крепкие бёдра и изящные коленные чашечки. Кюлоты определённо были великим изобретением для обольщения. Но больше того он восхищался блузами. Блуз у Уэя было столько, что впору одеть малый королевский полк на бал-маскарад. И каждой он дорожил, с каждой было связано то или иное, быть может, не всегда приятное, воспоминание. Но каждое из них делало его тем, кто он есть, и мужчина, закончив с низом, прошёлся от стенки до стенки гардероба, любовно оглаживая свисающие рукава и ажурные рюши.

Что было в этих блузах? Неприкрытое желание, похоть, страсть и приглашение. Некоторые из них казались определением чистой нежности и стыдливости, которая, между тем, обещала многое, если цель сумеет найти ключик к сердцу, спрятанному под этой блузой. Большинство из них были светлыми; тут вступала в игру расчётливость мужчины, говорящая о том, что белый, кремовый, сливочный – это те цвета, которые сочетаются со всем. Зато в многообразии форм рукавов, манжет, жабо, разнообразии и богатстве кружев и вышивок он не мог себе отказать. Выбрав кремовую блузу с манжетами под запонки, идеально подходящую к цвету кюлотов, он надел приготовленные заранее туфли с большой вызывающе-блестящей пряжкой. С остальной одеждой было решено повременить: надеть жилет – минутное дело, а жарко от него будет весьма ощутимо. Оценив свой внешний вид в большое, по пояс, зеркало, небрежно пригладил щёткой волосы и подвязал хвост чёрной бархатной лентой.

– Вот тебе и тридцать один, Джерард Артур Уэй, – сказал он своему отражению, криво изогнув в полуулыбке правую сторону губ. – Впрочем, всё не так уж и плохо, старый ты ловелас.

Он ещё какое-то время рассматривал себя, словно боясь увидеть у своего двойника за стеклом седой волос или новую морщинку, а затем, едва слышно вздохнув, вышел вон.

Суета ожидала мужчину и на первом этаже. Приподнятое возбуждение в малой столовой, скомканные поздравления и непрекращающийся гул родных голосов, звяканье серебра о тонкие стенки кофейного и чайного фарфора, бесподобный аромат свежеиспечённых пирогов – яблочно-коричного и гусиного с луком – всё это заставляло Джерарда неловко улыбаться, чувствуя разливающееся по телу тепло и удовольствие. Смущение Лулу, уронившей часть начинки на платье и пытающейся скрыть это от остальных, заинтересованно-любопытные взгляды Фрэнка, материнское хлопотание Маргарет и даже отеческое молчание пожилого Поля – всё это заставляло чувствовать себя совершенно счастливым, домашним, семейным человеком. Чувствовать себя нужным и необходимым. Чувствовать себя хозяином не только по праву власти, а по долгу заботы и опеки над всеми этими людьми, этим домом и садом. И никто не посмеет отобрать у него это.

«Месье Джерард, с Днём рождения», – щебечет Луиза, даря трогательно вышитый инициалами шёлковый платок. Он тут же благодарит девочку, галантно целуя кисть, и кладёт подарок в карман кюлотов.

«Милый мой мальчик, я знаю, что не слишком искусная швея, но я работала над этим полгода. Если ты наденешь его хотя бы раз – я уже стану самой счастливой старухой на свете», – утирая глаза, оказавшиеся на мокром месте, говорит Марго, и он разрывает недорогую бумагу, чтобы вытащить на свет потрясающий расшитый золотой нитью замшевый жилет. «Не прибедняйся, красотка, – широко улыбается мужчина, – тебе до старухи столько же, сколько мне – до отставки». Порывисто целует женщину, тут же надевая подарок. Он отлично сочетается с уже надетыми вещами, и Джерард кружит Марго в вальсе, которому не нужна музыка – потому что и без музыки сердца прекрасно слышат друг друга.

«Джерард, не могли бы вы одолжить мне те запонки? Простые, с янтарём, помните, я уже надевал их как-то раз? Самые красивые!» – просит Фрэнк, и мужчина, скрывая улыбку за опущенными ресницами, снимает их со своих запястий. «Я надену другие, мой мальчик. Не переживай, у меня их и без того слишком много».

Так уж получается, что им нравятся одни и те же вещи. Вещи, которые не имеют высокой цены или знатного мастера, сделавшего их. Эти запонки Джерард приобрёл случайно в лавке старьёвщика, когда проходил мимо по делам. Они сразу привлекли взгляд – теплотой, искрящимся, словно замершим в янтаре светом, простой невычурной искренностью. И именно эти запонки так обожал Фрэнк, выпрашивая их от случая к случаю. Он порывался даже купить их у Джерарда, зная, что те не могли стоить дорого. Но мужчина был непреклонен. Ему нравилось, когда Фрэнк просил его. И ему нравилось удовлетворять его просьбы.

Путь к поместью баронессы провели в тесноте одной кареты, но очень уютно: Лулу сидела на коленях у Марго, о чём-то спорившей с Полем. Фрэнк чувственно жался к его боку, и Джерард, слушая отвлечённые разговоры своих домочадцев, лишь легко улыбался, отвернувшись к окну. Приятное тепло разливалось по телу от левого бедра и выше, выше, до самого сердца. А мужчина только делал вид, что увлечён разглядыванием пейзажа за окном, знакомого до последнего кустика у обочины.

– Наконец-то вы прибыли! – их встретила ещё на улице сама хозяйка, придерживавшая за локоть улыбающегося Люциана. – С Днём Рождения, дорогой мой Джерард! Добро пожаловать, проходите и поднимайтесь наверх. – Они ждали их и были в нетерпении, в воздухе буквально сквозило волнение и возбуждённая радость.

И только оказавшись на втором этаже в Зелёной гостиной, Джерард позволил себе ахнуть. В одной стороне большой длинной залы с шёлковыми изумрудными обоями и деревянными панелями по низу была оборудована сцена. Тут же стоял прекрасный немецкий рояль цвета дождливой ночи, а на сцене разыгрывался камерный симфонический оркестр и распевались певцы.

– Ах ты, негодник! – шутя погрозила пальцем баронесса, выставляя ошарашенного Джерарда вон и закрывая дверь, увлекая того в сторону большой столовой, откуда доносились умопомрачительные запахи яств. – Увидел свой подарок раньше положенного времени! Я ждала вас за столом и не думала, что тебе взбредёт в голову гулять по моему дому в одиночку.

– О, прости, душа моя, я просто шёл на музыку, – улыбался Уэй, приобнимая подругу за талию. – Но твой подарок и правда выше всяких похвал. Я в восторге!

Плотно и невероятно вкусно пообедав, все они удобно разместились в Зелёной гостиной в первом – и единственном – ряду перед сценой на мягких крупных стульях с резными спинками. Когда заиграли вступление к обожаемой Джерардом «Волшебной Флейте» Моцарта, Уэй пришёл в неописуемый восторг, постоянно касался кисти Фрэнка, сидящего по правую руку, и увлечённо делился с ним своим восхищением. Арии и дуэты из «Свадьбы Фигаро» действовали на мужчину, как первый салют, случившийся однажды в жизни маленького Фрэнка: он светился счастьем, шептал несвязные слова восторга на ухо своему протеже и то и дело задевал локтём локоть юноши, заставляя последнего смущаться и таить всю радость от того, что именно ему достаётся столько внимания именинника. Именно ему, хотя баронесса сидела по другую его руку и была совершенно не прочь общения. Фрэнк даже не мог точно определить, чему было больше уделено его внимание: слушанию и восприятию, безусловно, мастерски исполняемой музыки, или же тому, как ярко и искренне реагирует наставник, даря ему такие незамысловатые и до дрожи приятные прикосновения.

Под конец Люциан, чуть прогнувшись, послал Фрэнку несколько красноречивых взглядов. Тот в ответ смог лишь выдавить подобие смущённой улыбки, стараясь не встречаться глазами с мадам Шарлоттой. Луиза весь вечер не отходила от Маргарет, фактически держась за подол её платья. Незнакомые люди немного пугали её, но под конец концерта, когда выступавших музыкантов одарили аплодисментами и цветами, она почувствовала себя увереннее и изволила прогуляться по этажу. За этим её и застала баронесса, предложив провести в свою спальню и гардеробную. Они провели там не меньше часа: Лулу потом увлечённо рассказывала, как много интересных вещей, скляночек и нарядов есть у мадам Шарлотты.

Джерард уговорил оркестр подыграть ему и очень старательно исполнил небольшую партию Тристана из «Тристана и Изольды» Вагнера, чтобы порадовать хозяйку дома. Баронесса, будучи чистокровной немкой, обожала Вагнера, а Джерард, наоборот, недолюбливал. Поэтому выбрал именно его, чтобы выразить всю свою признательность Шарлотте за такой чудесный и душевный вечер. Фрэнк внимал, затаив дыхание. Он много раз слышал, как учитель играл на рояле, но никогда до этого – как он пел. Его голос, совершенно не оперный, но по-своему чудный, звучал чисто и искренне, лицо было крайне эмоциональным, а тело порой совершало экспрессивные выпады, помогая брать тот или иной ход. Баронесса – та и вовсе прониклась, стараясь незаметно промокнуть глаза платочком. Люциан нежно обнимал женщину за плечи и с нескрываемым интересом слушал Уэя.

– Ты так талантлив, мой друг, – хлопая, говорила баронесса, пока мужчина спускался с импровизированной сцены. – Ты – просто кладезь разнообразных талантов. Я даже порой завидую тебе.

– Право, не стоит, душа моя, – с искренней улыбкой отвечал Джерард, мягко обнимая её за плечи. – Мне очень грустно это говорить, но… уже поздно, и нам нужно отправляться домой. Благодарю тебя, что не дала этому вечеру пройти в одиночестве и унынии.

– Никогда, Джи. Уныние – самый тяжкий грех, ты же знаешь, как я отношусь к этому.

– Знаю, а потому благодарю вдвойне – за показательную науку, – Уэй мягко поцеловал Шарлотту в лоб и отвлечённо задумался над тем, как много в его жизни было бы нестыковок, шероховатостей и уныния, если бы не светлая голова его подруги – баронессы фон Трир.

****

Едва расстегнув пуговицы на кюлотах и развязав тесьму блузы, Джерард присел на край кровати, сметая с тумбы чайного цвета конверт. Этот свёрнутый лист бумаги не давал ему чувствовать себя окончательно спокойным весь день, напоминая о своём существовании навязчивым интересом.

Вскрыв едва сцепленное по центру послание, мужчина осторожно вытащил содержимое под свет луны из окна. Это оказался плотный лист тиснёной бумаги, свёрнутый пополам. А на нём, вводя мужчину в изумление и лёгкий трепет, покоилось три высушенных давно, задолго до сегодняшнего дня, травяных стебелька. Любопытно принюхиваясь и рассматривая цветы в сумраке, он осознал, что совершенно не хочет зажигать свечи. Как символично… Мята, барвинок и… куриная слепота**? Ох, о чём только думал этот мальчишка?! Посылать такие знаки, не зная точно, поймёт ли он или же сочтёт за случайность?

Прислонив три иссохших цветка к носу, он жадно втянул необычный их запах. Будто несколько несочетаемых оттенков опрокинули в одну ёмкость и хорошенько встряхнули. Листики под чуткими пальцами хотели смяться, сломаться, но Джерард не собирался допускать подобного варварства.

Наконец, пришёл черёд свёрнутого листа… Удивлённо замерев, мужчина с наслаждением начал читать такой родной сердцу итальянский:

Tu sei il mio Sole…
Mi accompagni per tutta la giornata con i tuoi raggi forti, illuminando il cammino da fare.
Al tramonto mi regali un'immensa emozione, mostrandomi i tuoi tramonti dalle sfumature rossastre.
E la notte... non ti vedo più... ma non mi hai abbandonata: basta spostare lo sguardo al di sopra delle stelle e tu ci sei!*

Перечитывая фразы снова и снова, глотая, не в состоянии насытиться, словно восточное лакомство, некогда испробованное на приёме у Королевы, он думал только об одном: как? Как Фрэнку удалось подобное? Так искренне и сладко… Ведь он даже не учил его итальянскому, отчего-то ревнуя свой родной язык. Внутри разгорался нестерпимый зуд, тиснёная бумага жгла своими ровными чернильными строчками пальцы, и Джерард ловил себя на мысли, что вот-вот, и он ринется. Ринется навстречу, сшибая двери и беспокоя шумом весь дом, проникнет в покои Фрэнка и будет сжимать, нежно вдавливая в себя, его гибкое тело. Будет осыпать сладкие, постоянно пахнущие дикой вишней губы поцелуями, изнемогая от желания и ныряя с головой в волны возбуждения. Шептать ему на ухо – бесстыдно, терзая кромку губами, о том, как жарко и сильно тянет к нему, и как еле сдерживается, чтобы не заставить его кричать, чтобы не испугать напором своей горячей страстности. Сердце мужчины колотится загнанной лошадью, отмеряя скачки до срыва.

Но неожиданное осознание того, что уже завтра их план должен начать воплощаться в жизнь, окатывает его снежной лавиной, несущейся с Альп. Она погребает, замораживает его, и Уэй только крепче, до скрежета сжимает зубы и осаживает себя, повторяя про себя всего несколько горьких слов…

«Ещё не время, Джерард. Не время! И неизвестно вообще, наступит ли это время хоть когда-нибудь? Время, в котором нам не будет мучительно больно любить друг друга?..»

_________________________________
*(ит.) Вы – мое Солнце…
Весь день Ваши яркие лучи освещают дорогу, которую я должен пройти.
На исходе дня Вы дарите мне беспредельное волнение, являясь передо мной в алых цветах заката.
Ночью... я не вижу Вас, но Вы не оставляете меня, стоит мне поднять глаза кверху, я вижу звезды, и это – Вы!

** Барвинок – сладостное воспоминание; мята – жар чувств; куриная слепота – свидание. На языке цветов это могло бы означать, что Фрэнк говорит о каком-то сладостном воспоминании, намекает на жар своих чувств и просит о свидании. Или же, к примеру, что он говорит о жарких чувствах и просит о свидании, надеясь хотя бы на единственное сладостное воспоминание.

Поиск по сайту: