В СВЯЗИ С МИФОМ О КУПИДОНЕ. Сказания древних о Купидоне, или Амуре, не могут относиться к одному и

Сказания древних о Купидоне, или Амуре, не могут относиться к одному и

тому же лицу. И сами древние действительно упоминают о двух Купидонах,

отделенных друг от друга огромным периодом времени, причем одного из них они

считают старшим, другого самым младшим в семье богов. Сейчас у нас будет

идти речь о старшем. Так, как рассказывают, этот Амур является наиболее

древним из всех богов и, следовательно, из всего существующего, за

исключением Хаоса, который одних лет с ним. Этот Амур представляется никем

не рожденным, сам же он, соединившись с Хаосом^[1], породил богов и

все существующее. По другим сказаниям, однако, он произошел из яйца, которое

снесла Ночь. Ему приписываются различные свойства, вроде того, что он

остается вечным младенцем, что он слепой, нагой, крылатый и стреляет из

лука. Но главное и особенное его свойство состоит в соединении тел; ему

также вверены ключи от воздуха, земли и моря. В мифах говорится также о

другом, молодом Купидоне, сыне Венеры, на которого перенесены свойства

древнейшего и которому сверх того приписываются многие оригинальные черты.

Этот миф вместе со следующим, касающимся Неба, как будто излагает

иносказательно учение о началах вещей и об истоках мира, сходное во многом с

философией, которой придерживался Демокрит, с той лишь разницей, что оно

представляется более строгим, трезвым и чистым. Ибо спекуляции упомянутого

философа, остроумного и прилежного, каким он был, не могли ни успокоиться,

ни соблюсти надлежащей меры, ни обуздать и сдержать себя. И даже те взгляды,

которые скрываются в мифе, хотя они и более правильны, все же не лучше, чем

все те рассуждения, которые порождены разумом, довлеющим самому себе и не

опирающимся постоянно, при каждом своем продвижении вперед на опыт, --

недостаток, которому, как я полагаю, были подвержены и первобытные века.

Следует, однако, прежде всего принять во внимание, что изложенное здесь

выведено и провозглашено на основании авторитета одного лишь человеческого

разума и в соответствии со свидетельством чувств, жалкие и несовершенные

оракулы которых по справедливости отвергаются тогда, когда нас озарит лучший

и более верный свет божественного откровения.

Этот Хаос, который был сверстником Купидона, означал беспорядочную

массу или собрание материи. Сама же материя, а также ее сила и природа и

вообще начала вещей были символически изображены в образе самого Купидона.

Он представлен как не имеющий родителей, т. е. как тот, чье существование не

обусловлено никакой причиной, ибо причина является родительницей следствия и

обозначение причины и следствия как родительницы и дитя -- обычная и почти

неизменная фигура речи. Эта первая материя, равно как и свойственные ей сила

и действие, не могут иметь никакой естественной причины (Бога мы всегда

исключаем), ибо до них ничего не было. Поэтому не было никакой производящей

их причины и ничего более первичного в природе. Следовательно, ни рода, ни

формы. Вот почему, что бы ни представляли собой эта материя и ее сила и

действие, она является чем-то данным и необъяснимым и должна быть взята так,

как мы ее находим, и мы не должны судить о ней на основании какого-либо

предвзятого понятия. Ибо хотя и можно познать способ существования (modus)

этой материи, однако этого нельзя сделать через познание ее причины, так как

после Бога она является причиной всех причин, не будучи сама обусловлена

никакой причиной. Дело в том, что цепь причин в природе имеет несомненный и

определенный предел и исследовать или воображать себе какую-нибудь причину

там, где мы дошли до последней силы и положительного закона природы,

является в такой же мере неразумной и поверхностной философией, как не

искать причины в подчиненных явлениях. Вот почему Купидон, иносказательно

представленный древними мудрецами как не имеющий родителей, т. е. как не

имеющий причины, -- идея немаловажного значения, едва ли не величайшая из

когда-либо высказанных. Ибо ничто так не способствовало искажению философии,

как эти поиски родителей Купидона, т. е. то обстоятельство, что философы не

брали начала вещей так, как они открываются в природе, воспринимая их как

положительное знание, основанное на опыте, а, скорее, выводили их из законов

спора, из диалектических и математических умствований, из общих понятий и

тому подобных заскоков ума за пределы природы. Вот почему философствующий,

для того чтобы его разум не блуждал в дебрях фикций, должен неустанно

напоминать себе, что Купидон не имеет родителей, ибо человеческий дух не

знает удержу в такого рода общих представлениях, искажает природу вещей и

самого себя и, стремясь к далекому, всякий раз оказывается где-нибудь

поблизости. А так как человеческий ум вследствие своей ограниченности чаще

всего приводится в движение наиболее близким ему и тем, что может сразу

захватить и поразить его, то обыкновенно бывает так, что когда он доходит до

самых общих явлений опыта и все же не может успокоиться на них, доискиваясь

как бы еще более знакомых явлений, он в конце концов возвращается к тем

явлениям, которые его больше всего поразили или которыми он был введен в

заблуждение, воображая, что эти явления более способны служить причиной и

более доказательны, чем те общие.

Мы сказали, что первичная сущность вещей, сила и Купидон не имеют

причины. Нам теперь остается рассмотреть способ существования этого начала

(не имеющего причины). Он весьма темен, и мы предупреждены об этом самим

мифом, именно его изящным вымыслом о возникновении Купидона из яйца,

снесенного Ночью. Божественный философ прямо говорит: "Бог сделал все

прекрасным в свое время и передал мир на их суд, хотя человек не может

постигнуть дел, которые Бог творит от начала до конца"^[2]. И

действительно, высший закон бытия и природы, действие которого сказывается

неизменно во всех изменениях вещей (то, что может быть выражено словами:

"дело, которое Бог творит от начала до конца"), т. е. сила, вложенная Богом

в те первичные частицы, от умножения которых возникает и конституируется все

разнообразие вещей, есть нечто, на познание чего человеческий разум

претендует, но что он едва ли может постигнуть. Что же касается рассказа о

яйце, снесенном Ночью, то он прекрасно подходит для демонстрации того, как

этот Купидон производится на свет. Ибо то, что получено путем утверждений,

представляется детищем света, между тем как то, что выведено путем отрицаний

и исключений, как бы исторгнуто и выведено из тьмы и ночи. Таким именно

яйцом, высиженным Ночью, действительно является этот Купидон, ибо все то

знание, которое мы о нем можем иметь, есть результат отрицаний и исключений,

а доказательство путем исключения в отношении того, что исследуется, есть в

некотором роде незнание и как бы блуждание во тьме. На этом основании

Демокрит правильно утверждал, что атомы или семена и их свойства не похожи

на что-либо, что может быть воспринято ощущением, и отмечал, что по своей

природе они абсолютно невидимы и недоступны, говоря о них:

...ни с огнем у них сходства, ни с вещью

Кроме того никакой, способною к чувствам направить

Нашим тела и касаньем своим осязанье затронуть^[3].

И об их свойствах:

А между тем, при созданьи вещей, ведь должны непременно

Первоначала вносить потаенную, скрытую сущность,

Чтоб не являлось ничто препятствием или помехой

Всяким созданьям иметь свои самобытные свойства^[4].

Атомы поэтому не похожи ни на искры огня, ни на капли воды, ни на

воздушные пузырьки, ни на пылинки, ни на частицы воздуха или эфира. Точно

так же и в отношении силы и формы они не являются ни тяжелыми, ни легкими,

ни горячими, ни холодными, ни плотными, ни редкими, ни твердыми, ни мягкими

в том виде, как эти качества проявляются в больших телах, ибо все

перечисленные качества и другие подобные им являются продуктом соединения и

комбинаций. Подобным же образом и естественное движение атома не есть просто

движение падения, которое называют естественным, или противоположное падению

движение (обусловленное толчком), или движение растяжения и сжатия, или

движение отталкивания и соединения, или вращательное движение небесных тел и

вообще какое-либо из других движений, свойственных большим телам. Тем не

менее в теле атома есть элементы всех тел, а в его движении и силе -- начала

всех движений и сил. Впрочем, в этом пункте, а именно в отношении движения

атома по сравнению с движением больших тел, философия мифа, по-видимому,

расходится с Демокритом. Действительно, то, что Демокрит далее говорит об

этом, не только не согласно с мифом, но и непоследовательно и почти

противоречиво само по себе. Ибо ему следовало бы приписать атому особого

рода движение, подобно тому как он наделил его особой материей и особенными

силами, между тем как он из движений, свойственных большим телам, выбрал два

вида движения, а именно движение вниз тяжелых тел и движение вверх легких

(объясняя последнее действием силы или толчка более тяжелых атомов,

толкающих менее тяжелые вверх), и приписал их атому в качестве первичных

движений. Миф же, напротив, сохраняет особенность и исключительность атома

как в отношении субстанции, так и в отношении движения. Но миф, далее,

намекает, что указанные нами исключения имеют известный предел и меру: Ночь

ведь не вечно высиживает яйцо. И действительно, лишь один Бог обладает той

особенностью, что, когда мы желаем постигнуть его природу с помощью чувства,

то исключения никогда не завершаются в утвердительном. В нашем же случае

дело обстоит иначе, а именно так, что после надлежащих исключений и

отрицаний кое-что утверждается и устанавливается и яйцо высиживается как бы

после надлежащего периода инкубации; и не только Ночь высиживает свое яйцо,

но, сверх того, из этого яйца вылупливается персона Купидона, т. е. из

незнания выводится и извлекается не какое-то понятие предмета, но

определенное, [отнюдь не] смутное понятие. И из всех возможных доказательств

в отношении первой материи мы придерживаемся того, которое нам

представляется наиболее согласным со смыслом мифа.

Перейдем теперь к самому Купидону, т. е. к первой материи и ее

свойствам, окутанным столь глубокой ночью, и посмотрим, какого рода свет

бросает на них миф. Мы, конечно, хорошо знаем, что мнения этого рода кажутся

людям дикими и почти невероятными как для чувства, так и для мысли; и это,

как мы видим, уже испытала на себе атомистическая философия Демокрита,

которую чернь объявила детской лишь потому, что она более глубоко и тонко

проникла в тайны природы и была наиболее далека от ходячих мнений. Мало

того, словопрения других философов, более доступные пониманию черни, словно

ветер, поколебали ее, и она чуть не была предана забвению. А между тем в

свое время этот человек пользовался большой славой и за разносторонность

своих знаний был прозван Penthatlus^[5] и по общему мнению философов

считался величайшим физиком, так что он снискал себе даже прозвище мага. И

ни словесные бои и сражения Аристотеля (который, подобно турецким султанам,

не чувствовал своего философского царства в безопасности, пока не убил своих

братьев, и который, как это явствует из его собственных слов, заботился о

том, чтобы потомство ни в чем не сомневалось), ни величие и святость Платона

не могли в такой мере взять верх -- один средствами насилия, другой своим

моральным авторитетом, чтобы окончательно дискредитировать философию

Демокрита. Но, в то время как философия Платона и Аристотеля с шумом и

помпой пропагандировалась и прославлялась профессорами в школах, философия

Демокрита была в большом почете у более мудрых людей и у таких, которые

тяготели к молчаливым размышлениям и более трудным видам исследования.

Несомненно, что в эпоху расцвета римской образованности философия Демокрита

была не только известна, но и пользовалась сочувствием, ибо Цицерон везде

отзывается о нем с величайшей похвалой, а знаменитые строки о нем поэта,

выражавшего, по-видимому (как это обычно делают поэты), господствующее

мнение своей эпохи, были написаны вскоре; эти строки гласят:

...говорит его мудрость,

Что величайшие люди, пример подающие многим,

Могут в бараньей стране и под небом туманным рождаться^[6].

Эта философия была, следовательно, уничтожена не Платоном и

Аристотелем, а Гензерихом, Атиллой и варварами. Ибо, после того как все

человеческое знание потерпело кораблекрушение, эти дощечки философии Платона

и Аристотеля, сделанные из наиболее легкого материала, сильно разбухнув,

уцелели и дошли до нас, между тем как наиболее весомые потонули и почти были

забыты. Нам же представляется, что философия Демокрита заслуживает того,

чтобы ее извлекли из забвения, тем более что она во многом согласуется с

указаниями древнейших времен.

Итак, Купидон прежде всего описывается как определенное лицо, и ему

приписываются младенчество, крылья, стрелы и другие атрибуты, о которых я

после буду говорить особо. Пока же мы устанавливаем, что древние

представляли себе первую материю (такую, которая может быть началом всех

вещей) как имеющую форму и качества, а не как абстрактную, только возможную

и бесформенную. И конечно, такая лишенная всяких качеств и форм пассивная

материя является, по-видимому, совершеннейшей фикцией человеческого ума,

происходящей из-за склонности человеческого разума считать наиболее реальным

то, что он сам более всего расположен воспринять и чем он чаще всего

аффицируется. Из этой склонности и проистекает то представление, что форма

(как их обычно называют) есть нечто более реальное, чем материя или

действие, ибо материя скрыта, а действие изменчиво, материя не столь сильно

запечатлевается, действие же есть нечто преходящее. Формы же, напротив,

представляются явными и постоянными. Отсюда возникает представление, будто

первая и всеобщая материя есть лишь придаток в виде опоры к форме, а

действие, какого бы характера оно ни было, есть лишь эманация формы, и,

таким образом, первое место отводится формам. Отсюда, по-видимому, возникло

представление о сущем как о царстве форм и идей с прибавлением (так сказать)

некоторого рода фантастической материи. Развитию этих представлений

способствовало, кроме того, суеверие (обыкновенно сопутствующее заблуждению

и необузданности), и абстрактные идеи и их преувеличенная оценка воцарились

в науке настолько самонадеянно и помпезно, что полчище фантастов почти взяло

верх над трезвыми людьми. Эти воззрения теперь в значительной степени

изжиты, хотя и в наш век кое-кто пытался более смело (как мне кажется), чем

успешно, выступить в их защиту и воскресить их^[7]. Но всякий не

зараженный предрассудками легко может видеть, насколько противоречит разуму

принятие за начало абстрактной материи. Ведь реальное существование

самостоятельных, не связанных с материей форм признавалось многими; реальное

же существование самостоятельной материи не признавалось никем, не исключая

даже тех, кто принимал такую материю за начало. Но образовывать реальные

сущности из воображаемых вещей нелепо и бессмысленно, и это не дает ответа

на вопрос о началах. Ибо вопрос не в том, каким образом мы лучше всего можем

мысленно охватить и распознать природу сущего, а в том, какова реальная

природа тех первичных и наиболее простых сущностей, из которых образовалось

все остальное. Но это первосущее должно существовать не менее реально, чем

то, что из него возникает, а в известном смысле даже более реально. Ибо

первосущее существует самостоятельно, между тем как остальное существует

благодаря ему. А то, что было сказано об упомянутой абстрактной материи,

имеет не больше смысла, чем если бы кто-нибудь стал утверждать, что мир и

все существующее образованы из категорий и подобных диалектических понятий

как из своих начал. В самом деле, разница между утверждением, что мир

образован из материи, формы и небытия, и утверждением, что мир образован из

субстанции и противоположных качеств, невелика. Однако почти все древние

мыслители -- Эмпедокл, Анаксагор, Анаксимен, Гераклит и Демокрит -- хотя и

расходились между собой во многих других пунктах, касающихся первой материи,

тем не менее сходились в том, что все они определяли материю как активную,

как имеющую некоторую форму, как наделяющую этой формой образованные из нее

предметы и как заключающую в себе принцип движения. Да и никто не может

мыслить иначе, если он не желает совершенно покинуть почву опыта. Поэтому

все указанные мыслители подчинили свой разум природе вещей, между тем как

Платон подчинил мир мыслям, а Аристотель подчинил эти мысли словам, ибо уже

и тогда люди были склонны к спорам и разговорам и отказывались от более

строгого искания истины. Вот почему такие мнения должны быть, скорее,

отвергнуты целиком, чем опровергнуты по частям, ибо они являются мнениями

тех, кто желает много говорить и мало знать. И эта абстрактная материя есть

материя дискуссий, а не материя Вселенной. Но тому, кто правильно и

систематически философствует, следует рассекать природу, а не абстрагировать

ее (те же, кто не хочет рассекать, вынуждены абстрагировать) и первую

материю следует вообще рассматривать как неразрывно связанную с первой

формой и с первым началом движения, как мы это и находим. Ведь

абстрагирование движения также породило много фантазий о душах, жизненных

началах и т. п., как будто для объяснения этих явлений недостаточны материя

и форма, а они зависят от каких-то своих особенных принципов. Но эти три

стороны ни в коем случае не могут быть отделены друг от друга, а лишь

различены, и мы должны представлять себе материю (какова бы она ни была)

столь упорядоченной, подготовленной и оформленной, чтобы всякая сила,

сущность, всякое действие и естественное движение могли бы быть ее

следствием и эманацией. При этом нам, как я покажу позже, не следует

бояться, что результатом этого будет всеобщая косность или что, следуя

указанному принципу, нельзя будет объяснить видимое разнообразие вещей. А

что первая материя имеет некоторую форму, демонстрируется в мифе тем, что он

наделяет Купидона личностью. Однако этот же миф говорит о том, что материя

как целое, или масса материи, была некогда бесформенной, ибо Хаос лишен

формы, тогда как Купидон -- определенное лицо. И это согласуется с тем, что

говорится в Священном писании, ибо там не сказано, что Бог вначале сотворил

материю, а лишь что он сотворил небо и землю.

Имеется также некоторое описание состояния вещей до дней творения, в

котором есть ясное упоминание земли и воды, выступающих как названия форм,

хотя в целом масса материи была еще бесформенной. Однако, хотя Купидон

представлен в мифе как персона, он представлен голым. Вот почему вслед за

теми, кто делает материю абстрактной, наибольшую ошибку (хотя в

противоположном направлении) совершают те, кто представляет себе ее

необнаженной. Мы уже слегка коснулись этого вопроса в своих замечаниях о

доказательствах относительно первой материи и неоднородности этой материи.

Но та часть нашего трактата, к которой мы сейчас приступаем, является

наиболее подходящим местом для рассмотрения этих вопросов. Мы должны поэтому

рассмотреть, кто из тех мыслителей, которые принимали за начала вещей

оформленную материю, приписывал этой материи естественную и голую форму, а

кто -- привнесенную и облекающую ее. На этот счет имеются четыре разных

мнения. Первое -- это мнение тех, кто утверждает, что имеется какое-то одно

начало вещей, но что разнообразие существующего обусловлено непостоянством и

изменчивостью этого начала. Второе -- это мнение тех, кто принимает за

начало одну твердую и неизменную субстанцию и производит разнообразие

существующих вещей из различия величин, конфигураций и положений этого

начала. Представители третьего мнения принимают много начал вещей и

объясняют разнообразие существующего соотношением и смешением этих первичных

начал. Сторонники же четвертого мнения принимают бесконечное или во всяком

случае огромное число начал, каждому из которых они приписывают

специфическую природу и форму, так что представителям этого мнения не

приходится ничего придумывать для объяснения разнообразия вещей, ибо они это

разнообразие вкладывают в самые начала^[8]. Из этих направлений, как

мне кажется, только второе представляет Купидона так, как он есть, --

естественным и голым. Ибо первое направление представляет его нам как бы

носящим покрывало, третье -- как бы одетым в тунику, а четвертое -- как бы

закутанным в плащ и почти замаскированным. Однако в целях лучшего объяснения

аллегории я скажу несколько слов о каждом из этих направлений. Прежде всего

я должен отметить, что среди всех тех мыслителей, которые принимают одно

начало вещей, я не нашел ни одного, который принимал бы за это начало землю.

В самом деле, покоящаяся и пассивная природа земли, испытывающая воздействия

неба, огня и других вещей, исключала возможность такого предположения. Тем

не менее мудрость древних отвела Земле второе место после Хаоса и сделала ее

сначала родительницей, а затем невестой Неба, от брака с которым родилось

все существующее. Но это следует понимать не в том смысле, будто древние

принимали землю за начало сущего, а лишь в том, что они считали ее началом

или, скорее, источником схематизма или упорядоченности (schematismi sive

systematis). Поэтому мы относим это учение к мифу о Небе, когда мы будем

исследовать вопрос об источниках, рассмотрение которого должно следовать за

рассмотрением вопроса о началах.

Фалес утверждал, что начало вещей -- это вода. Он видел, что материя

наделена преимущественно влагой, а влага содержится в воде. И казалось

вполне обоснованным принять за начало вещей то, в чем мы находим их свойства

и силы и особенно элементы их рождения и восстановления. Он видел, что

причиной рождения животных служит влага; что семена и зерна растений точно

так же бывают мягкими и нежными (пока они свежи и способны давать плод); что

металлы плавятся и становятся жидкими, так что они представляют собой как бы

застывшие соки земли или своего рода минеральные воды; что сама земля

становится плодородной и оживает благодаря ливням или орошению; что земля и

тина представляют собой не что иное, как осадки и отстой воды; что воздух --

это очевидно -- есть испарение и расширение воды; мало того, сам огонь не

может быть зажжен, не может сохраниться и поддерживаться без помощи и

содействия влаги. Он видел также, что те жидкие масла, при помощи которых

поддерживается жизнь пламени и огня, являются своего рода состоянием

зрелости и сгущением воды. Он видел, далее, что тело и масса воды

распределены по всей Вселенной как жизненное средство всего существующего,

что земля окружена океаном, что велика сила пресных подземных вод, дающих

начало источникам и рекам, которые, подобно венам тела, разносят воду по

поверхности и по внутренностям земли; что и в верхних сферах имеются

огромные скопления паров и воды -- другой мир вод, созданный как бы для

пополнения и освежения существующих внизу, а также и самого океана. Фалес

вместе с тем предполагал, что даже небесные светила питаются этими парами и

водами, поскольку они не могут ни существовать без питания, ни питаться

чем-либо другим. Он, далее, видел, что форма воды, как она проявляется в ее

частицах (я подразумеваю капли), одинакова с формой Вселенной, именно кругла

и шарообразна; более того, что колебания, свойственные воде, наблюдаются

также в воздухе и в пламени; наконец, что движение воды бывает плавным: оно

не сковано и не очень быстро, и что рыба и водяные животные порождаются в

огромных количествах.

Однако Анаксимен принял за единственное начало вещей воздух. Ведь если

масса должна быть принята во внимание при установлении начал вещей, то

воздух занимает самую большую часть Вселенной. В самом деле, если мы

отвергаем представление о существовании особого пустого пространства, а

также предрассудок о разнородности небесного и подлунного, то мы должны

думать, что все пространство между земным шаром и пределами небес, все части

этого пространства, не занятые ни звездами, ни метеорами, заполнены

воздушной субстанцией. Но весь земной шар по сравнению с небесной сферой

представляется чем-то вроде точки. И насколько мала та часть самого эфира,

которая занята звездами! В ближайших к земле сферах отдельные звезды видны

поодиночке, и хотя в более отдаленных сферах число звезд огромно, однако они

занимают малое пространство по сравнению с расстоянием между ними; так что

все существующее как бы плавает в огромном воздушном море. Кроме того, и в

воде, и во впадинах земли имеется немало воздуха и воздушной субстанции,

благодаря которой воды получают свою текучесть, а иногда расширение и

вспучивание; и земля, помимо того что обладает пористостью, подвергается

время от времени колебаниям и потрясениям, которые являются явными

признаками сдавленного ветра и воздуха. И если наиболее пригодной для роли

начала вещей является посредствующая природа, способная обеспечить такое

разнообразие, то такое начало мы как будто в полной мере находим в воздухе.

Ибо воздух является как бы средством всеобщей связи вещей не только потому,

что он имеется везде, проникает в пустоты и занимает их, а, скорее, в силу

того, что он обладает как бы посредствующей и безразличной природой. В самом

деле, воздух принимает и проводит свет, темноту, окраску всех цветов и

тусклый цвет тени, передает с величайшей точностью разные впечатления и

оттенки музыкальных тонов и (что важнее) членораздельных звуков, принимает и

не смешивает различия запахов, не только общих, вроде душистого, зловонного,

тяжелого, крепкого и т. п., но своеобразных и специфических, как запах розы

или фиалки; воздух одинаково восприимчив к устойчивым и сильным свойствам

жары, холода, влажности и сухости; в нем, пребывая, плавают водяные пары и

испарения жиров, соли и металла; в нем, наконец, тайно сходятся и спорят

между собой лучи небесных тел и наиболее скрытые согласия и несогласия

вещей. Воздух, таким образом, является вторым хаосом, в котором действуют,

бродят, враждебно сталкиваются и мерятся силами семена столь многих вещей.

Наконец, если мы обращаемся к производительной и животворящей силе в вещах

как к той, которая служит указанием на начала вещей и их выявляет, то и в

этом случае мы как будто придем к воздуху как к основному началу. Недаром же

названия воздуха, духа и души употребляются иногда как синонимы, а это

делается с полным основанием, так как дыхание является как бы неразлучным

спутником наиболее зрелых стадий жизни (т. е. за исключением первых зачатков

жизни в эмбрионах и в яйцах), так что рыбы задыхаются, когда поверхность

застывает и замерзает. Даже огонь умирает, если он не оживляется окружающим

воздухом; да и огонь нам представляется воздухом, подвергшимся трению,

возбужденным и воспламененным, как и вода, с другой стороны, нам

представляется застывшим и сжатым воздухом. Земля точно так же беспрестанно

выдыхает воздух и вовсе не нуждается в промежуточной стадии воды, чтобы

перейти в состояние воздуха.

Гераклит, с другой стороны, с большим остроумием, но менее

правдоподобно сделал началом вещей огонь. Ибо в качестве начала вещей он

выбрал не промежуточную природу, которая бывает обычно наиболее

неопределенной и тленной, а законченную и совершенную, которая завершает

собой всякое преобразование и изменение. Дело в том, что Гераклит видел, что

величайшее разнообразие и смешение можно встретить в твердых и плотных

телах, ибо такие тела могут быть органическими и подобны машинам, которые

уже благодаря одной своей конфигурации допускают бесчисленные вариации.

Таковы, например, тела растений и животных. И даже те из тел, которые не

являются органическими, оказываются при внимательном рассмотрении весьма

различными между собой. В самом деле, сколь различны между собой те части

животных, которые называются подобными, -- мозг, стекловидная влага, глазной

белок, кость, перепонка, хрящ, жила, вена, мясо, жир, костный мозг, кровь,

семя, дух, млечный сок и т. п.; соответственно в растениях -- корень, кора,

ствол, лист, цвет, семя и т. п.? Ископаемые, конечно, не являются

органическими, и тем не менее и они обнаруживают большое разнообразие внутри

каждого вида и еще более богатое разнообразие между различными видами. Вот

почему представляется, будто это огромное разнообразие, наблюдаемое среди

обширного ряда наличных и действующих реальных существ, имеет своей основой

твердую и плотную природу. Но жидкие тела совершенно лишены свойств

органической структуры, ибо во всей видимой природе нельзя найти животное

или растение, которые обладали бы совершенно жидким телом. Таким образом, из

жидкой природы исключено, изъято бесконечное разнообразие. И все же

разнообразие, и в не малой степени, присуще и природе жидкости, как это

явствует из огромного различия, существующего между расплавленными телами,

разными соками, жидкостями и т. п. В воздушных же и пневматических телах это

разнообразие значительно более ограничено, и его место занимает какое-то

безразличное однообразие вещей. Действительно, цвет и вкус, которыми

обладают еще иногда жидкие тела, совершенно не присущи воздушным телам:

способность обладать запахом и кое-что другое у них остается, но лишь как

нечто преходящее, беспорядочное и отделимое от них, так что можно установить

как общее правило, что, чем ближе тела приближаются к природе огня, тем

больше они теряют в разнообразии. И после того как тела перешли в состояние

огня в его надлежащем и чистом виде, они отбрасывают все органическое,

всякое специфическое свойство и всякое несходство между собой, и кажется,

будто природа сжимается в одну точку на вершине пирамиды и будто она

достигла предела свойственной ей деятельности. Вот почему это воспламенение,

или пожар, Гераклит называл миром, ибо здесь природа приводится к единству;

рождение же он называл войной, так как оно ведет ко множеству. И чтобы этот

закон (в силу которого все существующее, подобно морскому приливу и отливу,

переходит от разнообразия к единству и от единства к разнообразию) мог быть

как-нибудь объяснен, он утверждал, что огонь сгущается и редеет, однако так,

что процесс разрежения по отношению к природе огня является прямым и

поступательным действием природы, между тем как процесс сгущения является

своего рода возвратным действием, или результатом ее бездеятельности. Оба

эти процесса, по его мнению, имеют место в силу судьбы и (в общем итоге) в

определенные периоды, так что ныне существующий мир будет когда-нибудь

разрушен огнем, а затем снова воссоздан, и эта смена и последовательность

сгорания и возрождения непрерывны. Однако воспламенение и затухание должны,

согласно Гераклиту (если внимательно изучить скудный материал, дошедший до

нас об этом мыслителе и его взглядах), иметь место в различном порядке. Ибо

что касается процесса воспламенения, то Гераклит не отклоняется от общего

мнения, а именно что движение разрежения и уменьшения шло от земли к воде,

от воды к воздуху, от воздуха к огню, а назад иначе: порядок был круговой.

Так, он утверждал, что огонь, угасая, производит землю как свою золу и сажу,

что последние производят и собирают влагу, от скопления которой происходит

разлив воды, которая в свою очередь испускает и испаряет воздух; так что

переход от огня к земле является внезапным, а не постепенным.

Таковы, если не еще лучше, были мнения тех, которые принимали одно

начало вещей, занимаясь просто исследованием природы, а не спорами о ней. И

они заслуживают похвалы за то, что дали Купидону лишь одно платье (что

является ближайшей ступенью к совершенной наготе) и это платье, как мы уже

говорили, было чем-то вроде вуали, а не из более плотной ткани. Платьем же

Купидона мы будем называть некоторую форму, которая приписывается первой

материи и о которой можно сказать, что она субстанциально однородна с формой

какой-нибудь из вторичных сущностей. Однако утверждения этих мыслителей

относительно воды, воздуха и огня -- утверждения, покоящиеся на шатких

основаниях, -- нетрудно будет опровергнуть, и, по-моему, нет основания

оспаривать здесь каждое из них в отдельности, поэтому я коснусь их лишь в

общем.

Прежде всего заметим, что эти древние философы при исследовании начал

пользовались не вполне строгим критерием отбора. Они лишь выискивали среди

видимых и явных тел то, которое им казалось наиболее превосходным, и

провозглашали его началом всех вещей, провозглашали таковым как бы по праву

его превосходства, а не потому, что оно на самом деле и действительно

таково. Ибо они полагали, что такая природа является той единственной, о

которой можно сказать, что она есть то, чем она кажется; прочие же тела,

полагали они, имеют ту же природу, хотя это и не согласуется с их внешним

видом. Таким образом, они, по-видимому, или выражались иносказательно, или

говорили под влиянием ослепления; более сильное впечатление заслонило собой

все остальное. Однако правильно рассуждающий должен бы смотреть на все вещи

одинаково и принимать за начало вещей то, что согласуется в такой же мере с

мельчайшими, редчайшими и наиболее пренебрегаемыми вещами, как и с

величайшими, самыми многочисленными и наиболее сильными. Ибо хотя мы, люди,

больше поражаемся тем сущностям, которые сильнее действуют, однако объятия

природы открыты для всех. Если же указанные философы придерживаются своих

начал не в силу их превосходства, а просто так, тогда они, несомненно,

применили очень грубую фигуру речи, которая делает их высказывания

двусмысленными, ибо то, что они говорят, относится не к естественному огню,

воздуху или естественной воде, а к какому-то воображаемому и идеальному

огню, воздуху и т. д., которые, сохраняя эти имена, означают нечто совсем

другое. Очевидно, кроме того, что они наталкиваются на те же трудности, что

и сторонники абстрактной материи, ибо если последние вводят совершенно

потенциальную и фантастическую материю, то отчасти делают то же и первые.

Больше того, они делают материю оформленной и актуальной в отношении одной

вещи (именно в отношении своего начала), но потенциальной в отношении всего

другого. Ясно также, что такого рода единое начало не имеет никакого

преимущества перед абстрактной материей, за тем лишь исключением, что оно

все же способно что-то предложить человеческому разуму, на чем человеческие

мысли могут лучше сосредоточиться и благодаря чему понятие самого начала

становится несколько более содержательным, чем понятия других вещей, более

темных и трудных. Однако факт, что в это время еще не наступило царство

"категорий", где это абстрактное начало могло бы укрыться под

покровительством и защитой категорий субстанции, и поэтому никто не

осмелился придумать совершенно воображаемую материю, а за начало принималось

нечто, что может быть воспринято чувством, нечто реально существующее, и

лишь способ действия этого начала оставался воображаемым (ибо в этом

отношении они себе позволили большую вольность)^[9]. Ведь они не

открыли -- мало того, даже не думали о том, -- какое побуждение или стимул,

какое основание и какая причина заставляют их начало отступать от своей

природы и снова обретать ее и каким путем это совершается. В самом деле, мы

наблюдаем в мире огромную массу противоположностей -- плотного и редкого,

теплого и холодного, света и тьмы, одушевленного и неодушевленного --

противоположностей, которые взаимно сталкиваются и разрушают друг друга; и

если предположить, что эти противоположности проистекают как из своего

источника из одной материальной субстанции, и при этом не показать, каким

образом это может совершиться, то это будет проявлением путаной мысли и

отсутствием всякого исследования. Ибо, если такое предположение имело бы за

собой достоверность чувств, вы обязаны были бы принять его, если бы даже и

оставалось непонятным, каким образом это происходит; с другой стороны, если

бы можно было при помощи разума найти соответствующее и правдоподобное

объяснение того, как дело происходит, мы, может быть, должны были отказаться

от очевидности; но от нас ни в коем случае не могут требовать, чтобы мы

согласились с таким предположением, реальность которого не

засвидетельствована непосредственным чувством или вероятность которого не

доказана на основании разума. Кроме того, если бы имелось лишь одно начало

вещей, его отличительный признак должен был бы усматриваться во всех вещах

наравне с их наиболее важными частями и преобладающими признаками и не

должно было бы существовать ни одной значительной вещи, которая была бы

диаметрально противоположна этому началу. Точно так же это начало должно

было бы занимать промежуточное положение, чтобы быть наиболее пригодным для

перехода во всякую вещь и к всесторонней деятельности. Но ни одного из этих

свойств мы не находим в началах указанных философов. Ибо земля, которой не

досталась честь быть началом, очевидно, обладает свойствами,

противоположными свойствам указанных трех начал, так как подвижности огня и

свету, исходящему от него, она противопоставляет покой и тьму; разреженности

и мягкости воздуха она точно так же противопоставляет плотность и твердость,

а влажности и податливости воды она противопоставляет сухость, тугость и

шероховатость. Земля сама, кроме того, занимает центральное место, оттесняя

от центра остальные элементы. И даже если бы имелось лишь одно начало вещей,

то оно должно было бы иметь природу, безразлично склонную как к рождению

вещей, так и к их разрушению, ибо условием начала является в одинаковой мере

как то, что вещи в него возвращаются, так и то, что они из него порождаются.

Но и этого нет, ибо из указанных тел воздух и огонь, очевидно, не способны

доставлять материю для порождения вещей, хотя готовы принимать их

разрушение; вода же, напротив, способствует рождению, но, скорее, чужда и

враждебна разрушению или восстановлению, как в этом легко было бы убедиться,

если бы на некоторое время совершенно прекратились дожди. Мало того, само

гниение ни в коем случае не превращает вещи в простую и чистую воду. Но

величайшей ошибкой упомянутых нами философов является то, что они принимают

за начало нечто тленное и смертное, и именно эту ошибку они совершают, вводя

такое начало, которое покидает и отбрасывает свою природу, когда оно

переходит в производные явления.

Ведь, коль из граней своих что-нибудь, изменяясь, выходит,

Это тем самым есть смерть для того, чем оно было раньше^[10].

Но нам придется более подробно развить этот аргумент при ближайшем

рассмотрении третьего направления, к которому наше изложение сейчас

подходит, а именно к тому, которое принимало несколько начал вещей. Это

направление на первый взгляд может показаться более солидным и

основательным, на деле же оно основывается на большом числе предрассудков.

Вот почему я намерен подвергнуть разбору представителей этого направления не

совокупно, а каждого в отдельности.

Из всех мыслителей, утверждавших, что имеется много начал, я оставляю в

стороне тех, которые считали число начал бесконечным, так как пункт о

бесконечности относится к мифу о Небе. Но среди древних философов Парменид

принимал два начала вещей -- огонь и землю или небо и землю. Ибо он

утверждал, что солнце и звезды представляют собой истинный огонь, чистый и

светлый, а не выродившийся, как наш земной огонь, который подобен Вулкану,

сброшенному с неба и получившему увечье при падении. Все эти взгляды

Парменида в наше время возродил Телезио -- человек способный и хорошо

знакомый с воззрениями перипатетиков (если они имеют какую-либо ценность),

которые он также обратил против них; но в своих собственных построениях он

путался и был сильнее в разрушении, чем в созидании. О взглядах самого

Парменида до нас дошли скудные и смутные сведения. Но основы сходной

концепции, кажется, правильно изложены в книге, написанной Плутархом и

посвященной первичному холоду. Источником для этой книги, по-видимому,

послужил какой-то древний трактат, существовавший в то время и до нас не

дошедший. Ибо книга Плутарха содержит немало мыслей, более остроумных и

более дельных, чем обычные высказывания этого автора. Эти взгляды, вероятно,

оказали свое влияние на Телезио, так что он их твердо усвоил и строго

придерживается их в своих комментариях к книге "О природе вещей". Взгляды

этого направления сводятся к следующему.

Первыми формами, первыми активными сущностями и поэтому и первыми

субстанциями являются тепло и холод. Но эти сущности, однако, бестелесны.

Они лишь имеют своей основой пассивную и потенциальную материю, которая

снабжает их телесной массой и одинаково восприимчива к обеим этим формам, но

сама совершенно неспособна к действию. Свет есть продукт тепла, но

рассеянного тепла, которое, увеличиваясь от скопления, становится сильным и

чувствительным. Темнота подобным же образом есть отсутствие и уничтожение

лучистой природы благодаря холоду. Разреженность и плотность как бы сотканы

теплом и холодом, которые являются их производителями и действующими

агентами, причем холод сгущает и уплотняет, а тепло разрежает и утончает. От

характера этой ткани зависит то или иное отношение тела к движению, а именно

его склонность или нерасположенность к движению: готовность и склонность у

тонких тел, косность и нерасположенность у плотных. Поэтому тепло путем

разрежения возбуждает и создает движение, холод же путем сгущения тормозит и

останавливает движение. В силу этого имеется четыре одинаково существенных и

связанных одна с другой природы, причем двух видов соответственно указанному

мной порядку (ибо источником являются тепло и холод, все же остальное --

следствия), так что все они неизменно сопровождают друг друга и неразделимы.

Эти природы суть тепло, свет, разреженность, подвижность, а, с другой

стороны, их четыре противоположности -- холод, темнота, плотность,

неподвижность. Первая группа имеет свое местопребывание и седалище на небе,

на звездах, и в частности на солнце, вторая группа -- на земле. Ибо

благодаря своему чрезвычайному и полному жару и благодаря максимальному

растяжению материи небо является наиболее горячим, светлым, разреженным и

подвижным; земля же, напротив, благодаря своему исключительному и

непрерывному холоду, а также благодаря крайнему сжатию материи является

наиболее холодной, наиболее темной, плотной, совершенно неподвижной и

исключающей всякое движение. Небесные же выси сохраняют свою природу цельной

и нерушимой, и, хотя они допускают некоторые взаимные различия, своей

отдаленностью они ограждены от возможности противоположного воздействия или

столкновения. Такое же постоянство существует в глубине или во внутренних

частях земли. И лишь на краях неба и земли близко подходят друг к другу и

сталкиваются противоположные тела, что ведет к взаимной борьбе между ними и

к взаимным воздействиям. Небо поэтому во всей своей массе и субстанции

горячо и совершенно свободно от противоположной природы, но это тепло

неравномерно распределено по всем частям неба, и некоторые части более,

другие менее горячи. Ибо в телах звезд жар более силен, в межзвездных

пространствах -- менее. Мало того, среди самих звезд некоторые являются

более горячими, чем остальные, и обладают более ярким и более светлым огнем;

но ни противоположная природа холода, ни какая-либо степень ее сюда не могут

проникнуть, ибо небо допускает внутри себя лишь различия, но не

противоположности. Но вы не должны судить о цельном и самородном тепле или

огне небесных тел на основании обычного огня. Ибо наш огонь оторван от

родной почвы, неустойчив, окружен враждебными телами, беспомощен, нуждается

для своего сохранения в снабжении топливом и имеет преходящую природу, между

тем как на небе огонь находится на своем настоящем месте, огражденный от

возможности насилия со стороны какого-нибудь противоположного тела,

постоянен, сохраняется сам собой и при помощи однородных тел и совершает

свойственные ему действия свободно и без помехи. Небо также светло повсюду,

но разные его части не в одинаковой степени, ибо, ввиду того что среди

известных и исчисленных звезд имеются некоторые, видимые лишь при ясном

небе, и в Млечном Пути имеются скопления малых звезд, совокупность которых

образует нечто вроде белой цепочки, но которые в отдельности не различаются

как светлые тела, -- ввиду этого нельзя сомневаться, что имеется много

невидимых для нас звезд. И в самом деле, универсум небес на всем своем

протяжении наделен светом, но этот свет не везде обладает таким сильным и

далеко отражающимся блеском и такими плотными и интенсивными лучами, чтобы

он мог пройти такое огромное расстояние и дойти до нашего зрения. Небо,

кроме того, состоит из тонкой и разреженной субстанции, в которой ничто не

нагромождено и не уплотнено насильственно, однако в некоторых частях материя

более растянута, в других -- меньше. Мы находим, наконец, что небо имеет то

движение, которое подобает наиболее подвижным телам, именно кругообращение,

или вращательное движение. Ибо круговое движение не имеет предела и является

как бы самоцелью, между тем как движение по прямой линии имеет предел и

совершается для чего-то и как бы стремится к покою. Поэтому универсум небес

движется в круговом движении, и никакая его часть не свободна от этого

движения. Однако, подобно тому как существует неравенство между различными

частями неба в отношении тепла, света и разреженности, точно так же

наблюдается неравенство между ними и в отношении движения, причем это

неравенство является наиболее явным, ибо оно более всего привлекает

человеческое внимание, и более доступно наблюдению, и даже может быть

установлено путем вычислений. Движение обращения может различаться по

скорости и по направлению. В отношении скорости оно может быть быстрее и

медленнее; в отношении же направления оно происходит по совершенному кругу

или по спиралевидному, при котором движущееся тело не возвращается при

каждом обороте на прежнее место (так как спиральная линия состоит из прямой

линии и круга). Поэтому на небе имеют место как раз эти неравенства --

различие в быстроте и отклонения от точки отправления, или спиральность. Ибо

блуждающие звезды и планеты обладают неравной скоростью, а планеты явно

отклоняются от тропика к тропику; и, чем выше находятся небесные тела, тем

больше их скорость и тем более спирально направление их движения. В самом

деле, если мы возьмем явления просто и так, как мы их наблюдаем, и установим

одно естественное и простое суточное движение небесных тел, отвергнув при

этом тенденцию математики сводить движения к совершенным кругам и допуская

спиральную линию, если мы также сведем к одному те противоположные движения,

которые совершаются последовательно с востока на запад (каковое движение

называется движением перводвигателя) и с запада на восток (которое считают

специфическим движением планет), относя разницу во времени возвращения за

счет разности скорости, а разницу в положении по отношению к Зодиаку за счет

спиральных линий, -- то ясно, что должно произойти то, что я сказал, а

именно что Луна, например, которая является наиболее низкой из всех планет,

должна двигаться медленнее всех и по наиболее редким и наиболее открытым

спиралям. Таковы, по-видимому, взгляды представителей этого направления

относительно природы той части неба, которая (по причине своей отдаленности

от противоположных тел) является прочной и постоянной. Но сохранил ли

Телезио прежние пределы и представлял ли он себе, что такова природа всего,

что находится над луной, как и самой луны, или он полагал, что враждебная

сила может подняться выше, -- этого он ясно не говорит. Но о земле (которая

является сферой и седалищем противоположных тел) он точно так же утверждает,

что большая часть ее остается незатронутой и непоколебленной и огражденной

от проникновения небесных тел. Но какова природа этой части, об этом,

говорит он, нечего спрашивать. Достаточно представлять ее себе наделенной

четырьмя свойствами, а именно холодом, темнотой, плотностью и покоем, но

наделенной ими в абсолютной и никак не меньшей степени. Часть же земли,

лежащую у поверхности и представляющую как бы земную кору или оболочку,

Телезио предназначает для рождения вещей. Он предполагает, что все

сколько-нибудь известные нам предметы, даже наиболее тяжелые и твердые, и

те, которые лежат глубже всего в земле, как металлы, камни, море, -- все это

состоит из земли, несколько измененной и обработанной жаром неба и уже

получившей некоторую теплоту, излучение, тонкость и подвижность, коротко

говоря, из земли, участвующей уже в промежуточной природе между Солнцем и

чистой землей. Отсюда поэтому следует, что сама чистая земля находится ниже

глубочайших глубин моря, ниже глубочайших руд и всех производных предметов и

что между этой чистой землей и Луной или еще выше должна быть расположена

какая-то промежуточная природа, образованная путем уравновешивания и

преломления неба и земли.

Таким образом, достаточно укрепив содержимое обоих царств, Телезио

переходит к набегу и войне, ибо он предполагает, что в областях,

расположенных между отдаленнейшими частями неба и глубочайшими частями

земли, происходят все мятежи, конфликты и пертурбации, подобно тому как мы

видим в государствах, что их пограничные области опустошаются нашествиями и

войнами, в то время как их внутренние провинции наслаждаются нерушимым

миром. Ведь указанные природы вместе с их конкретами имеют стремление и

обладают способностью к постоянному рождению, и размножению, и

распространению по всем направлениям, а также к овладению всей массой

материи, к взаимным нападениям и набегам, к взаимному вытеснению и изгнанию

друг друга с их собственных мест, с тем чтобы занять самим эти места; мало

того, они обладают способностью замечать и усваивать силу и действия другой

природы так же хорошо, как свои собственные, и благодаря этому усвоению

двигаться и приспособляться. И эта борьба производит все разнообразие

существующего, все действия и качества. Однако в некоторых местах он как

будто приписывает (хотя и нерешительно и мимоходом) материи некоторые

собственные качества: во-первых, что она не увеличивается и не уменьшается

от действия на нее форм и активных начал, сохраняя всегда свою общую сумму;

во-вторых, что ей свойственно движение тяжести или падения; и он что-то

также говорит о черноте материи. Но одно он говорит ясно, а именно что тепло

и холод при одинаковой интенсивности и одинаковом количестве действуют с

меньшей силой на разреженную и растянутую материю, чем на плотную и

компактную, ибо они заполняют объем материи, а не собственный объем. Но

Телезио идет дальше в своих предположениях и объяснениях насчет того, каким

образом эти распри и борьба могут привести к такому плодотворному рождению.

Он начинает с обеспечения безопасности Земли как низшего начала и показывает

причину, почему она не была давно разрушена и поглощена Солнцем и почему это

с ней никогда не может случиться. Как первое и главное основание он приводит

неизмеримое расстояние Земли от неподвижных звезд и весьма большое

расстояние от Солнца -- расстояние, более или менее хорошо измеримое. Второе

основание -- это отклонение лучей Солнца от перпендикуляра по отношению ко

многим частям Земли, иными словами, то обстоятельство, что над большей

частью Земли Солнце никогда не стоит вертикально, или что лучи его не падают

на эту часть перпендикулярно, так что оно никогда не действует на весь

земной шар с большой силой жара. Третьим основанием является склонение

Солнца по отношению к тем же частям земли при прохождении его через Зодиак,

тепло вследствие чего, какова бы ни была его сила, увеличивается не

непрерывно, а через большие промежутки. Четвертым основанием является

скорость Солнца в его суточном движении, когда оно проходит такой огромный

круг в столь короткое время, вследствие чего тепло нигде ни на минуту не

задерживается. Пятым основанием является наличие непрерывного ряда тел между

Солнцем и Землей, вследствие чего Солнце не через пустоты направляет

неистощаемый запас тепла, а через множество противодействующих ему тел,

борьба с которыми необычайно ослабляет его, и это тем сильнее сказывается

благодаря тому, что, чем дальше оно идет и чем слабее оно становится, тем

более упорными бывают те тела, с которыми оно сталкивается, а больше всего

оно ослабляется при приближении к поверхности Земли, где оно сталкивается не

только с сопротивлением, но и с прямым противодействием.

Процесс изменения рисуется Телезио в следующем виде. Между

противоположными природами происходит, как он полагает, непримиримая и

ожесточенная война. Указанные противоположные природы не сходятся ни в одном

пункте и не сосуществуют рядом ни в чем третьем, за исключением пассивной

материи. Каждая природа поэтому стремится и делает усилия к тому, чтобы

совершенно разрушить другую и наложить на материю свой собственный

отпечаток, и формировать ее по своему образу и подобию. Так что Солнце (как

Телезио это ясно и часто говорит) определенно стремится превратить Землю в

Солнце, а Земля в свою очередь стремится превратить Солнце в Землю. Это,

однако, не мешает тому, чтобы все вещи происходили в определенном порядке, в

определенное время и в надлежащей мере, а также тому, чтобы всякое действие

имело надлежащее течение -- начало, развитие, расцвет, увядание и

прекращение. Но это обусловлено не какими-нибудь законами союза, или

согласия, а исключительно недостатком силы. Ибо всякое увеличение или

уменьшение в свойствах и действиях проистекает не от регулирования усилия

(которое стремится всецело овладеть своим объектом), а от противодействия и

сдерживающей силы противоположной природы. Разнообразие, множественность,

как и усложнение действия, должны всецело зависеть от одного из трех

факторов, именно от силы тепла, характера материи или от способа действия.

Эти три фактора тем не менее взаимно связаны между собой и обусловливают

друг друга.

Само тепло различается в отношении силы, изобилия, продолжительности,

среды и последовательности. Последовательность в свою очередь различна во

многих отношениях в зависимости от того, является ли она приближением или

удалением, иными словами, усилением или ослаблением, бывает ли приращение

внезапным или постепенным, происходит ли возвращение или повторение через

длительные или короткие промежутки времени и тому подобные случаи. Итак,

тепло бывает самым разнообразным в отношении силы и природы. Оно может быть

более и менее чистым относительно своего первоисточника, именно Солнца. Да и

не всякое тепло содействует другому теплу. Напротив того, когда две теплоты

различаются между собой на много градусов, то одна из них убивает и

разрушает другую точно так же, как это делает холод. Ибо каждая теплота

имеет свои собственные действия и оказывает сопротивление действиям других.

По отношению к более сильным теплотам более слабые теплоты являются, таким

образом, в изображении Телезио, предателями и перебежчиками, состоящими в

заговоре с холодом. Вот почему то слабое тепло, которое пребывает в воде,

совершенно разрушает тот живой жар, который пребывает и вибрирует в огне,

точно так же как неестественный жар гноя в человеческом организме тушит и

гасит его естественный жар. Факт различий в количествах тепла слишком

очевиден, чтобы он нуждался в доказательстве, ибо один или два горящих угля

не дают такого тепла, как целая куча. Ведь эффект увеличения количества

тепла наиболее замечательным образом обнаруживается в увеличении солнечного

жара через отражение солнечных лучей, ибо число лучей удваивается при

простом и умножается при разнообразном отражении. Но к умножению количества

тепла следует присоединить также и сочетание источников тепла, что также

лучше всего показывается на примере склонения и прямого падения лучей, а

именно: чем ближе сходятся прямые и отраженные лучи и чем острее угол,

который они образуют между собой, тем значительнее сила выделяемого ими

тепла. Мало того, само Солнце испускает большее тепло, когда оно находится

среди более мощных и сильных огней неподвижных звезд -- созвездий Льва, Пса

и Девы. Но особенно очевидно огромное значение продолжительности жара, ибо

все естественные силы требуют времени: некоторое время им требуется, чтобы

вступить в действие, а еще более продолжительное -- для полного развития

своей силы. Поэтому продолжительность тепла превращает равное тепло в

прогрессирующее и неравное, так как предыдущее и последующее тепло

объединяются. И это особенно ясно сказывается в том факте, что осенняя жара

бывает сильнее, чем летняя, и что летний зной после полудня бывает сильнее

полуденного. Точно так же слабость тепла в более холодных странах иногда

возмещается более длинными и продолжительными летними днями. Однако самой

изумительной является сила среды в проведении тепла, ибо благодаря ей

необычайно варьирует температура времен года, и с несказанной изменчивостью

она иногда бывает холодной летом и теплой зимой, между тем как солнце

неизменно и регулярно держится одного и того же направления и сохраняет то

же расстояние от земли. Зерновые посевы и виноград точно так же зреют

быстрее при южном ветре и облачном небе. И всякое расположение и проявление

неба в соответствии со сменами времен года, иногда пагубное и вредное,

иногда полезное и благоприятное, имеют в этом свою причину и свое начало, а

именно в разнообразии состава воздушной среды, которая накапливает различные

предрасположения из самой смены и изменчивости погоды, быть может, в

результате длительного времени. Но последовательность видов тепла и порядок,

в котором теплота следует за теплотой, обусловлены разнообразными причинами

и имеют огромное значение. Ибо Солнце не могло бы вызвать столь

многочисленное и столь плодотворное размножение, если бы его положению во

время движения по отношению к Земле и ее частям не были свойственны великое

разнообразие и изменчивость. Ибо Солнце движется по кругу и быстро и под

наклонным углом по отношению к Земле, и оно само меняется, так что оно то

отсутствует, то присутствует, то бывает ближе, то дальше, то более

перпендикулярно, то под более острым углом, то возвращаясь медленно, то

быстро, и никогда ни на один момент тепло не выделяется из Солнца

непрерывно, и нигде (разве только в тропиках) это тепло не восстанавливается

через короткий промежуток, так что такая изменчивость производителя

прекрасно гармонирует с таким разнообразием произведенных вещей. К этому

надо прибавить крайнее разнообразие природы среды, или проводника тепла. Все

остальное, что было сказано о неравенство и степенях одного вида тепла,

может быть применено к изменениям последовательности в различных видах

тепла. Поэтому Аристотель не без основания приписывал рождение и разрушение

вещей блуждающему пути Солнца как их действующей причине. Однако он погубил

эту правильную концепцию своей страстью устанавливать законы и действовать

как судья над природой и вообще различать и связывать вещи по своему

Поиск по сайту: