ИЛИ О ЦАРСТВЕ ЧЕЛОВЕКА 13 страница

занимаясь только своими делами, в очень узком окружении избранных друзей,

тех, которые, как им кажется, их особенно уважают и любят и которые им во

всем угождают и как эхо повторяют каждое их слово. Такой образ жизни портит

их и делает самовлюбленными, и в конце концов в восхищении собственной

персоной они погружаются в удивительную лень и безделье, как бы цепенеют, и

лишаются всей своей силы и энергии. Изящен образ весеннего цветка,

символизирующего такого рода характеры. Ведь начало деятельности этих людей

удачно, они пользуются успехом, но в зрелом возрасте выявляется, что они

обманули возлагавшиеся на них надежды. Такой же смысл имеет и то, что этот

цветок посвящен подземным богам; ибо люди такого склада оказываются

совершенно неспособными к любому виду деятельности. А все, что не приносит

никаких плодов, а проходит и исчезает, подобно следу корабля в море, -- все

это древние обычно посвящали теням и подземным богам.

V. Стикс, или Союзы

Хорошо известно и во множестве мифов встречается упоминание о той

своеобразной клятве, которой всегда связывали себя боги, если не хотели

оставить себе никакой возможности раскаяния. Это была клятва не именем

какой-нибудь небесной силы или какого-нибудь божества, а Стикса, реки

подземного царства, которая множеством спиралей окружала дворец Дия. Это

была единственная формула клятвы и никакая другая, кроме нее, не считалась

прочной и нерушимой, потому что за нарушение ее угрожало наказание, особенно

страшное для богов: нарушивший клятву в течение многих лет не допускался на

пиры богов.

Миф, как мне кажется, имеет в виду союзы и соглашения между государями:

а здесь слишком верно утверждение, что союзы, как бы торжественно они ни

заключались, какими бы священными клятвами ни сопровождались, не очень-то

прочны, и заключаются, скорее, чтобы создать какое-то впечатление, какое-то

мнение, соблюсти видимость, нежели ради достижения безопасности и укрепления

доверия. Даже узы родства, освященные самой природой, даже взаимные заслуги

большинством ставятся ниже соображений честолюбия, выгоды и неограниченного

господства, тем более что государям легко, пользуясь различными благовидными

предлогами, скрывать и маскировать свои стремления и вероломство (ведь у них

нет судьи, перед которым они должны были бы давать отчет). Поэтому

существует только одно подлинное и действительное основание верности; и это

не какое-то небесное божество, нет, это необходимость (великое божество для

власть имущих), опасность, грозящая их положению, и соображения пользы.

Необходимость весьма тонко представлена как Стикс, река рока, через которую

нельзя переплыть назад. Этой клятвой поклялся при заключении союза афинянин

Ификрат. Поскольку он принадлежал к тем, которые открыто говорят о том, о

чем большинство молча думает, было бы; полезно привести здесь его

собственные слова. Видя, что лакедемоняне придумывают и предлагают различные

гарантии, клятвы, обязательства, договоры, он сказал: "У нас с вами,

лакедемоняне, может быть только один способ гарантировать безопасность --

если вы ясно покажете, что вы уступаете нам и передаете в наши руки все

средства, без которых у вас не будет никакой возможности нанести нам вред,

даже если бы вы очень захотели это сделать". Таким образом, только в том

случае союзы могут считаться нерушимыми, священными и как бы скрепленными

стиксовой клятвой, когда исключена сама возможность нанести вред или когда

нарушение союза могло бы повлечь за собой или гибель государства, или его

уменьшение и сокращение доходов, т. е. когда существует опасность не быть

допущенным на пиры богов, которые у древних считались символом власти,

могущества, богатства и счастья.

VI. Пан, или Природа

Древние в образе Пана со всеми подробностями нарисовали природу мира,

однако о происхождении Пана у них не было ясного представления. Одни

утверждают, что он сын Меркурия, другие изображают его происхождение

совершенно иначе. Говорят, что Пенелопа сожительствовала со всеми женихами,

и общим плодом этого беспорядочного сожительства явился Пан. В этом

последнем рассказе, несомненно, какие-то более поздние толкователи отнесли

имя Пенелопы к этому древнему мифу, что нередко случается, когда древние

повествования относят к лицам, жившим позднее, причем иногда это делается

весьма неумело и приводит к абсурду, как это можно видеть на данном примере:

ведь Пан принадлежит к древнейшим божествам и был задолго до времен Улисса,

а, кроме того, имя Пенелопы пользовалось у древних особым уважением как

воплощение женского целомудрия. Не следует оставлять без внимания и третий

рассказ о рождении Пана: ведь некоторые передают, что он был сыном Юпитера и

Гюбрис, т. е. Дерзости. Но что бы ни рассказывали о его происхождении,

всегда его сестрами считаются Парки. С древних времен Пана изображали так:

на голове у него рога, поднимающиеся к небу; все тело его густо покрыто

шерстью и курчавыми волосами, очень длинная борода. Верхняя часть его тела

-- человеческая, хотя и напоминающая зверя; ноги же у него козлиные, В руках

у него знаки его могущества: в левой -- свирель, сделанная из семи

тростниковых трубочек, в правой -- посох, т. е. палка, изогнутая сверху.

Одет он в хламиду из шкуры леопарда. Что же касается его власти и его

функций, то он считался богом охотников, кроме того, пастухов и вообще

сельских жителей, а также владыкой гор. Помимо того, подобно Меркурию, он

был вестником богов. Он считался также предводителем и повелителем нимф,

которые всегда водили вокруг него хороводы и плясали; его сопровождали

сатиры и более старшие силены. Он обладал также способностью внушать страх,

особенно пустой и суеверный, который называется паническим. Деяния его

немногочисленны. Главное среди них -- состязание, на которое он вызвал

Купидона и в котором был побежден им. Кроме того, он поймал в сети и связал

гиганта Тифона; а еще рассказывают, что, когда Церера в горе и негодовании

из-за похищения Прозерпины скрылась и все боги всячески старались ее

разыскать и отправились во все концы земли, только Пану по какой-то

счастливой случайности удалось во время охоты встретить ее и показать богам,

где она находится. Он осмелился также вступить в музыкальное состязание с

Аполлоном и даже оказался победителем по решению судьи Мидаса; за это

решение Мидас получил ослиные уши, хотя ему и удавалось их прятать. Почти

совсем ничего или очень мало говорится о любви Пана, что может показаться

удивительным, ибо древние боги безгранично любвеобильны. Рассказывают

только, что он любил Эхо, которая даже считалась его женой, а еще он был

влюблен в одну нимфу, по имени Сиринга (эта любовь была мщением

разгневанного Купидона, которого Пан осмелился вызвать на состязание). У

него не было никакого потомства (что в равной степени удивительно, так как

боги, а особенно мужского пола, были весьма плодовиты). Правда, его дочерью

считают некую служанку, по имени Ямба, которая всегда развлекала гостей

смешными побасенками; некоторые считают, что она была его дочерью от супруги

Эхо.

Миф о Пане -- один из самых известных и заключает в себе глубокие тайны

природы.

Пан (как показывает уже само имя) олицетворяет и представляет всю

совокупность вещей, т. е. природу. О его происхождении существуют (да

естественно, только и могут существовать) всего два мнения: или он

происходит от Меркурия, т. е. от божественного слова (что считают бесспорным

и Священное писание, и те философы, которые больше, как полагают, прониклись

божественной мудростью), или из беспорядочного смешения семян вещей. Ведь

те, кто принимает единое начало вещей, или видят его в Боге, или считают

таким началом материю, утверждая в то же время разнообразие ее способностей;

так что весь этот спор сводится к двум положениям: или мир происходит от

Меркурия, или -- от всех женихов.

Ибо запел он о том, как собраны в бездне глубокой

Были зачатки земель, и тверди воздушной, и моря,

Жидкого также огня; как все из этих первейших

Произошло и как сам стал юный мир разрастаться^[3].

Третья же версия о рождении Пана наводит на мысль, что греки,

по-видимому, слышали что-то или через египтян, или откуда-то еще о таинствах

евреев: ведь эта версия относится к состоянию мира не в период его рождения,

а ко времени после падения Адама, когда мир стал доступен смерти и порче.

Это состояние было и остается порождением Бога и греха. Таким образом, все

эти три рассказа о происхождении Пана могут даже оказаться правильными, если

правильно учитывать различие во времени и обстоятельствах. Ведь этот Пан,

которого мы созерцаем, и наблюдаем, и куда более, чем следует, почитаем,

происходит от божественного слова, и в то же время в его создании принимает

участие нерасчлененная материя (которая, впрочем, сама была создана Богом),

а также вкравшиеся грех и порча. Судьбы же вещей правильно называются и

изображаются как сестры их природы, ибо цепи естественных причин влекут за

собой рождение, существование и гибель вещей, падение и возвышение,

несчастья и удачи и, наконец, вообще любую судьбу, которая может выпасть на

долю той или иной вещи.

Миру приписываются также рога. И то, что эти рога внизу шире, а у

вершины острее, означает, что вся природа вещей образует своего рода

заостренную пирамиду. Ведь индивидуумы бесконечны; они в свою очередь

объединяются в многочисленные виды; виды же -- в свою очередь -- в роды; а

эти последние, поднимаясь все выше, соединяются в более общие категории, так

что в конце концов природа соединяется как бы в одной точке. Нет ничего

удивительного в том, что рога Пана достигают даже неба, поскольку самое

высшее в природе, т. е. общие идеи (ideae universales), некоторым образом

соприкасается даже с божеством. Ведь путь от метафизики к естественной

теологии весьма короток и всегда открыт.

Удивительно тонко и в то же время очень верно изображение тела природы

покрытым волосами: ведь это же лучи, исходящие от вещей, а лучи -- это

своего рода волосы или "кудри" природы. Почти все в природе в большей или

меньшей степени испускает лучи, что становится особенно ясным в способности

зрения, точно так же как и во всякой способности действовать на расстоянии:

ведь обо всем, что способно действовать на расстоянии, поистине можно

сказать, что оно испускает лучи. Но особенно длинны волосы в бороде Пана,

как лучи, исходящие от небесных тел, они действуют на особенно большом

расстоянии и проникают повсюду. Да ведь и Солнце кажется нам бородатым,

когда его закрывает сверху облако, а снизу пробиваются из-под облака лучи.

В высшей степени правильно и изображение тела природы обладающим

двоякой формой, ибо тела высшей сферы отличны от тел низшей. Ведь первые

благодаря своей красоте, равномерности и устойчивости движения, а также

своей власти над землей и земными вещами с полным основанием изображаются в

облике человека; вторые же вследствие своей беспорядочности, нестройности

движения и зависимости от небесных тел вполне могут удовольствоваться

образом бессловесного животного. Это же изображение тела природы

олицетворяет и взаимоотношения видов. Ведь никакая природа не может

рассматриваться как простая, всегда она заимствует что-то у другой и как бы

сливается с ней. В самом деле, человек имеет что-то общее с животным,

животное -- что-то общее с растением, растение -- с неодушевленным телом, и

поистине все обладает двоякой формой и складывается из элементов высшего и

низшего видов. Очень тонкой является также аллегория о козлиных ногах,

раскрывающая восхождение земных тел к небесным областям: ведь коза -- горное

животное и любит взбираться на крутые скалы и почти повисать над пропастью;

нечто подобное удивительным образом происходит и с вещами, принадлежащими

даже к низшей сфере, что особенно ясно на примере облаков и других

метеорологических явлений.

Пан держит в руках два символа -- гармонии и власти. Ведь свирель из

семи тростинок достаточно ясно указывает на созвучие и гармонию вещей, или

согласие, переплетающееся с раздором, возникающее из движения семи планет.

Посох -- также прекрасная метафора, потому что пути природы могут быть то

прямыми, то окольными. Эта палка или трость изогнута именно в верхней своей

части, ибо почти все совершаемое в мире божественным провидением

осуществляется сложными и запутанными путями, так что внешний ход событий

может порой показаться противоречащим их подлинному смыслу, как, например,

продажа Иосифа в Египет и тому подобное. Да и все более или менее разумные

правители с большим успехом внушают и указывают народу то, что они считают

нужным для него, -- опять-таки не прямо, а исподволь, прибегая к различного

рода уловкам и околичностям, так что всякий жезл или посох власти поистине

оказывается изогнутым сверху. Остроумно изображение одежды Пана в виде

накидки, сделанной из шкуры леопарда. Ведь шкура леопарда пятниста. Но и

небо усеяно звездами, моря -- островами, земля покрыта цветами, да и вообще

почти все вещи обладают неоднородной поверхностью, которая служит для них

одеждой.

Занятие же Пана нельзя, пожалуй, изобразить вернее и удачнее, чем

сделав его богом охотников: ведь любое действие природы, любое движение,

любое развитие есть не что иное, как охота. Действительно, науки и искусства

охотятся за своими созданиями, сообщества людей преследуют свои цели, да и

вообще все создания природы охотятся или за добычей ради пищи, или за

удовольствиями ради отдыха, прилагая к этому все свое умение и ловкость.

Львица за волком бежит свирепая; волк за козою,

А за китисом бегут цветущим блудливые козы^[4].

Пан является также богом вообще всех сельских жителей, потому что эти

люди живут по природе, тогда как в городах и дворцах природа уничтожается

чрезмерным ростом культуры. Так что правильны слова поэта любви:

Дева себя лишь наименьшая часть^[5].

Пана прежде всего называют господином гор, потому что в горах и на

возвышенных местах раскрывается природа, становясь более доступной для

созерцания и наблюдения. И уж поистине божественной аллегорией оказывается

изображение Пана вторым после Меркурия вестником богов, потому что вслед за

словом Божиим сам образ мира является провозвестником божественного

могущества и мудрости. Об этом сказал и боговдохновенный поэт: "Небеса

повествуют о славе господа, и твердь небесная указует на творения рук

его"^[6].

Пана услаждают нимфы, т. е. души, ибо души живущих -- это услада мира,

а он с полным основанием считается их повелителем, ведь каждая из них

следует за своей природой, как за вождем; в беспрерывном движении, в

бесконечном разнообразии фигур, как бы подражая отцу, они танцуют и ведут

хороводы вокруг него. Пана постоянно сопровождают сатиры и силены, т. е.

старость и молодость. Ибо всему на свете выпадает возраст веселья и плясок и

возраст неторопливости и пьянства; и пристрастия обоих этих возрастов, может

быть, кажутся мудрому наблюдателю (как Демокриту) смешными и безобразными,

подобно какому-нибудь сатиру или силену. Очень глубокий смысл заложен в

рассказе о паническом страхе. Природа всему живому дала чувство страха как

средство сохранения своей жизни и существования, помогающее избежать и

отразить надвигающуюся опасность. Однако та же самая природа не умеет

сохранить меру и к спасительному страху примешивает всегда страхи пустые и

неосновательные, так что, если заглянуть поглубже, все вокруг охвачено

паническим страхом, особенно же люди, которые в огромной степени подвержены

суеверию (а ведь оно есть не что иное, как панический страх), особенно в

трудные, тяжелые, смутные времена.

Что же касается дерзости Пана, вызвавшего на борьбу Купидона, то смысл

этого состоит в следующем: материя обладает известной склонностью,

стремлением к разрушению своей формы и возвращению в первоначальный Хаос, и

только более могучая сила согласия (воплощенная в Амуре, или Купидоне)

сдерживает ее разрушительные порывы и заставляет подчиниться порядку.

Поэтому если Пан терпит поражение в этой борьбе и удаляется побежденным, то

люди и вся природа обязаны этим своей весьма счастливой судьбе. Сюда же

можно в полной мере отнести и рассказ о Тифоне, пойманном в сети. Ведь всюду

в природе время от времени мы можем наблюдать обширные и необыкновенные

вздутия вещей (что и обозначает образ Тифона): вздуваются моря, набухают

тучи, вздымается земля и т. п.; однако природа неразрывными сетями

сдерживает и обуздывает такие возмущения и эксцессы, как бы сковывая их

стальной цепью.

Что же касается того, что именно этот бог во время охоты обнаружил

Цереру, остальным же богам это не удалось, хотя они и старательно искали и

все делали для того, чтобы найти ее, то этот эпизод заключает в себе очень

верный и глубокий смысл: не следует ждать открытия полезных и необходимых

для практической жизни вещей от философов, погруженных в абстракции (которых

можно сравнить со старшими богами), хотя они всеми силами стремятся к этому;

таких открытий следует ждать только от Пана, т. е. от мудрого эксперимента и

всеобъемлющего познания природы, и такие открытия происходят почти всегда

случайно, как бы во время охоты.

Музыкальное же состязание и его исход дают нам разумный совет, как

можно обуздать и привести в себя человеческий разум, слишком возомнивший о

себе и утративший чувство здравого смысла. Ведь существуют, по-видимому, две

гармонии, или музыки, -- гармония божественного провидения и гармония

человеческого разума. Для человеческого ума, как и для слуха смертных,

божественное управление миром и тайные предначертания Бога звучат как что-то

грубое и как бы дисгармоничное. И хотя это человеческое невежество вполне

заслуженно символизируется ослиными ушами, однако сами эти уши обычно

прячутся и не выставляются напоказ, и поэтому люди не видят этого уродства и

не обращают на него внимания.

Наконец, нет ничего удивительного в том, что Пан никого не любит

(исключение -- его брак с Эхо). Ибо мир довольствуется самим собой и всем,

что есть в нем; ведь тот, кто любит, хочет пользоваться тем, что любит, а

изобилие не оставляет места стремлению. Поэтому мир не может любить никого и

не может стремиться овладеть чем-то (ибо он вполне довлеет самому себе), за

исключением, может быть, любви к речи; она и олицетворяется нимфой Эхо или

же Сирингой, символизирующей речь более отделанную. Но среди всех видов речи

одна только Эхо оказывается вполне достойной быть супругой мира. Ведь именно

та философия является подлинной, которая самым тщательнейшим и верным

образом передает его собственные слова и сама как бы написана под диктовку

мира; она есть не что иное, как его подобие и отражение, она ничего не

прибавляет от себя, но только повторяет произнесенное им. На самодовлеющее и

совершенное состояние мира указывает и то, что он не имеет потомства: ведь

он рождает лишь в отдельных своих частях. Ибо как бы он смог рождать в

целом, если за его пределами вообще не существует тела? Что же касается той

самой женщины, его предполагаемой дочери, то упоминание о ней является

весьма мудрым добавлением к мифу. Она олицетворяет различные пустопорожние

теории о природе вещей, в изобилии существовавшие во все времена, теории, по

существу бесплодные, как бы незаконнорожденные, привлекающие иногда

бойкостью своего изложения, но подчас тягостные и невыносимые.

VII. Персей, или Война

Говорят, что Персей был послан Палладой обезглавить Медузу, которая

приносила неисчислимые страдания множеству народов, живших на западе, на

краю Иберии. Это чудовище было столь страшным и ужасающим, что одним только

видом своим обращало людей в камни. Медуза была одной из Горгон,

единственной смертной среди них, тогда как остальные были неуязвимы. И вот

Персей, готовясь совершить столь славный подвиг, получил от трех богов дары:

крылья к ногам -- от Меркурия, шлем -- от Плутона и щит и зеркало -- от

Паллады. Но, несмотря на такое снаряжение, он не направился прямо против

Медузы, а сначала завернул к Грайям; а они были сестрами Горгон от другой

матери. Эти Грайи были от рождения седыми и старыми. У них на всех был

только один глаз и один зуб. Когда кому-нибудь из них нужно было выйти из

дому, они по очереди брали этот зуб и глаз, а вернувшись домой, вынимали их.

И вот этот-то глаз и этот зуб Грайи отдали Персею. Только теперь, считая

себя вполне снаряженным для свершения предстоящего подвига, он на крыльях

храбро помчался к Медузе. Он напал на нее в то время, когда она спала;

однако, боясь встретиться с ее взглядом, если она вдруг проснется, он,

отвернувшись и глядя в зеркало Паллады, нанес удар и отрубил ей голову. Из

ее крови, пролившейся на землю, сразу же родился Пегас. Отрубленную голову

Медузы Персей прикрепил к щиту Паллады. Даже отрубленная, голова Медузы

сохранила свою страшную силу, так что при взгляде на нее все цепенели, как

пораженные громом.

Миф, как мне кажется, повествует о мудром способе ведения войны. Он

предлагает три разумных и важных совета, как бы подсказанных мудростью

Паллады, относительно того, как следует начинать войну и как обдуманно

выбирать способ ее ведения. Во-первых, не следует слишком настойчиво

стремиться к покорению соседних народов: ведь пути расширения империи не

похожи на пути увеличения собственного состояния. Когда речь идет о частных

владениях, имеет главное значение то, что они расположены по соседству; в

деле же расширения империи соображения соседства уступают место удобству

случая, легкости ведения войны и ее результатам. Во всяком случае, римляне

за то же самое время, в течение которого они на Западе с трудом проникли

дальше Лигурии, на Востоке подчинили своему господству земли вплоть до

Таврских гор. Так и Персей, хотя он и жил на Востоке, однако же ни на

мгновение не поколебался предпринять долгий поход на крайний Запад.

Во-вторых, следует подумать о том, чтобы причина для войны была справедлива

и достойна, ибо это поднимает дух и воинов, и самих народов, на которых

ложатся все издержки войны, помогает организовывать и привлекать к себе

союзников, да и вообще несет с собой множество преимуществ. Нет более

благочестивой причины для войны, чем свержение тирании, под гнетом которой

страдает обессиленный и измученный народ, как бы оцепеневший под взглядом

Медузы. В-третьих, весьма разумно говорится также, что, хотя существовали

три Горгоны (а они олицетворяют собой войны). Персей выбрал ту, которая была

смертной, т. е. такую войну, которую он мог совершить и довести до

победоносного исхода, не гонясь за бесплодными и неосуществимыми надеждами.

Исключительно важно для ведения войны снаряжение Персея, от него зависит

чуть ли не сама удача. Ведь Персей получил быстроту от Меркурия, возможность

скрывать свои замыслы от Орка и предусмотрительность от Паллады. Не лишено

глубокого аллегорического смысла и то, что крылья, дающие быстроту,

прикреплены не к плечам, а к ногам, потому что быстрота действий требуется

даже не столько при первых военных столкновениях, сколько в последующих

операциях, которые должны поддержать первоначальный успех, и нет на войне

более распространенной ошибки, чем неумение развивать наступление и

преследование противника в том же темпе, в каком начата была операция. Точно

так же представляется весьма удачным разделение мудрости (ибо смысл параболы

о шлеме Плутона, делавшем людей невидимыми, весьма прозрачен),

символизированное в щите и зеркале; ведь на войне необходима не только та

мудрость, которая выражается в осторожности, т. е. щит, но и другая,

помогающая узнать силы врагов, его передвижения и планы, т. е. зеркало

Паллады. Но Персею, как бы он ни был вооружен и силен духом, прежде чем

начнется война, остается исполнить еще одно во всех отношениях чрезвычайно

важное дело -- зайти к Грайям. Грайи же воплощают собой измены,

предательство, являющиеся сестрами войн, правда не родными, а несколько

более низкого происхождения. Ведь войны благородны, предательство же низко и

омерзительно. Изображение их седыми и старыми уже от рождения весьма удачно

и символизирует беспрерывные тревоги и страхи предателей. Сущность

предательства (до тех пор пока оно не превратилось в открытую измену) может

быть выражена в символических образах глаза и зуба, поскольку любая

обособившаяся политическая группировка старается все подглядеть и укусить. И

этот глаз, и этот зуб могут быть представлены как общие, ибо то, что им

удается узнать и выведать, переходит от одного участника заговора к другому.

Единственный же зуб означает, что они кусают как бы одной пастью и поют одну

и ту же песню, так что если слышишь одного, то слышишь их всех вместе. Таким

образом, Персею необходимо убедить этих Грай уступить ему глаз и зуб --

глаз, чтобы подглядывать, зуб, чтобы сеять слухи, раздувать ненависть и

вызывать волнения среди людей. После того как все эти приготовления

завершены, наступают сами военные действия. Он застал Медузу спящей, потому

что любой благоразумный человек, начинающий войну, почти всегда нападает на

врага, когда тот не готов к отпору и считает себя в безопасности. И вот

теперь, наконец, нужно зеркало Паллады. Весьма многие способны перед

сражением внимательно и глубоко изучить положение врага, но и во время

самого сражения прежде всего необходимо зеркало, для того чтобы распознать

характер опасности и не поддаться страху (что символизируется образом

повернутой головы, смотрящей в зеркало). Завершение войны имеет два

результата. Во-первых, рождение и взлет Пегаса, что достаточно ясно означает

молву, разлетающуюся повсюду и прославляющую победу. Во-вторых, прикрепление

головы Медузы к щиту: ведь никакой иной вид обороны не может сравниться с

ним, потому что даже единственный выдающийся и знаменательный подвиг,

счастливо завершившийся, способен парализовать все действия врагов и сделать

бессильной даже саму злобу.

VIII. Эндимион, или Фаворит

Говорят, что Луна полюбила пастуха Эндимиона, и это была невиданная

доселе и странная любовь, ибо тот спал в каком-то гроте на Латмийской горе,

а Луна, говорят, часто спускалась с неба, целовала спящего и снова

возвращалась на небо. И этот безмятежный сон не наносил никакого ущерба его

состоянию, поскольку Луна сделала так, чтобы скот его тем временем тучнел и

счастливо множился, так что ни у одного из пастухов не было стада более

откормленного и более многочисленного.

Мне кажется, что это миф о государях, об их характерах и нравах. Ведь

они, занятые своими мыслями и склонные к подозрительности, неохотно

допускают в свой круг людей прозорливых, любознательных, с беспокойным умом,

т. е. как бы бодрствующих; напротив, они предпочитают, скорее, людей

спокойных и покладистых, готовых стерпеть все, что придет в голову государю,

-- людей, которые ничего не ищут и стараются показать, что они ничего не

знают, ничего не замечают -- словом, спят, да и вообще проявляют, скорее,

слепое повиновение, а не лукавую наблюдательность. Вот с такого рода людьми

государи охотно позволяют себе спуститься с высоты своего величия, как Луна

со своей орбиты, снять маску (которую им приходится постоянно носить как

тяжкое бремя) и вести себя попросту, считая, что с ними они могут это делать

совершенно спокойно. Это особенно хорошо видно на поведении императора

Тиберия, самого капризного и коварного из всех государей: у него в фаворе

Поиск по сайту: