ПОСВЯЩЕНИЕ 6 страница

жениться на дочери Плавциана; и часто поддерживал Плавциана в его действиях

против своего сына; и написал также в одном из посланий сенату следующее: "Я

так сильно люблю этого человека, что хочу, чтобы он меня пережил". Будь эти

императоры подобны Траяну или Марку Аврелию, можно было бы подумать, что эта

дружба проистекала из бесконечной доброты их натуры; но, поскольку все эти

люди были так мудры, обладали такой силой и суровостью духа и настолько

сильно любили себя, все это с очевидностью доказывает, что они считали свое

собственное благополучие (хотя оно было настолько велико, насколько вообще

возможно для смертного) лишь половинчатым, если у них нет друга, который

сделал бы его полным; и все это при том, что они были императорами, у

которых имелись жены, сыновья, племянники; и все же все эти родственники не

могли дать того утешения, которое дает дружба.

Не следует забывать и того, что Коммин заметил о своем первом хозяине,

герцоге Карле Смелом, именно что тот ни с кем не делился своими секретами, и

особенно теми секретами, которые более всего его беспокоили, после чего он

добавляет, что в последние годы жизни "эта замкнутость действительно

ослабила и немного повредила его разум"^[144]. Коммин, конечно, мог

бы также высказать точно такое же суждение, если бы захотел, о своем втором

господине, Людовике XI, чья замкнутость действительно была его мучителем.

Изречение Пифагора "Cor ne edito" -- "Не грызи сердце" -- несколько темно,

но по смыслу правильно. Конечно же, если выразиться резко, те, у кого нет

друзей, которым они могли бы открыться, являются каннибалами своих

собственных сердец. Но одно совершенно замечательно (и этим я закончу

рассмотрение первого плода дружбы), а именно что это раскрытие своего "Я"

другу производит два противоположных действия, ибо оно удваивает радости и

делит горести пополам. Потому что нет такого человека, который, поделившись

своими радостями с другом, еще более не возрадовался бы; и нет такого

человека, который, поделившись своими печалями с другом, не стал бы меньше

печалиться. Итак, в том, что касается воздействия на дух человека, дружба

обладает таким же достоинством, какое алхимики раньше приписывали своему

камню в воздействии на человеческое тело -- она производит все

противоположные действия, однако, на пользу и на благо природе. Но даже если

не прибегать к помощи алхимиков, в обычном течении природы есть явный

образец этого, ибо в телах соединение усиливает и поддерживает любое

естественное действие и, с другой стороны, ослабляет и притупляет любое

бурное впечатление; так же обстоит дело и в отношении духа.

Второй плод дружбы так же целебен и превосходен для разума, как первый

-- для чувств. Ведь дружба из штормов и бурь страстей действительно делает

хорошую погоду, а разум она как бы выводит из тьмы и путаницы мыслей на

ясный свет. Не следует понимать, что это справедливо только в отношении

верного совета, который человек получает от своего друга, о чем мы будем

говорить ниже; но совершенно очевидно, что если у кого-то ум занят

множеством мыслей, то его разум и понимание действительно проясняются и

раскрываются в беседах и рассуждениях с другим человеком; он легче разбирает

свои мысли; он располагает их в более стройном порядке; он видит, как они

выглядят, когда превращаются в слова; наконец, он становится мудрее самого

себя и за один час рассуждения вслух достигает большего, чем за целый день

размышлений. Фемистокл хорошо сказал персидскому царю: "Речь подобна

аррасскому ковру, развернутому и полностью открытому для обозрения; тем

самым образы появляются в виде конкретных фигур; в то время как если они

остаются только в мыслях, они подобны скатанному и свернутому

ковру"^[145]. И этот второй плод дружбы, заключающийся в раскрытии

разума, может быть получен не только от таких друзей, которые в состоянии

дать совет (они и есть самые лучшие друзья); но даже без таковых человек

познает себя, прояснит свои собственные мысли и заострит свой ум как бы о

камень, который сам по себе не режет. Одним словом, человеку лучше

обратиться с речью к статуе или картине, чем позволить своим мыслям

тесниться в голове, не находя выхода.

И теперь, чтобы сделать этот второй плод дружбы полным, отметим ту

другую его сторону, которая более открыта и поддается обычному наблюдению, а

именно верный совет друга. Гераклит хорошо сказал в одной из своих загадок:

"Сухой свет всегда самый лучший". И конечно же, свет, который человек

получает от совета другого человека, суше и чище, чем тот, который

проистекает из его собственного разума и суждения, ибо последний всегда

насыщен и пропитан его чувствами и привычками. Так что между советом,

который дает друг, и советом, который человек дает самому себе, существует

такая же разница, как и между советом друга и советом льстеца. Потому, что

нет большего льстеца, чем тот, кто сам себе льстец, и нет более сильного

лекарства от самолюбивой лести, чем откровенное и свободное мнение друга.

Совет бывает двух видов: один относительно нравов, другой относительно дела.

Что касается первого, то самым лучшим средством сохранения душевного

здоровья является справедливое предупреждение друга. Призвать самого себя к

ответу -- это порой слишком сильнодействующее и разрушительное лекарство.

Чтение хороших книг по морали -- несколько скучновато и безжизненно.

Замечать свои ошибки в других -- не всегда подходит для нашего случая. Самое

же лучшее лекарство (по-моему, лучше всего действующее и лучше всего

воспринимаемое) -- предупреждение друга. Интересно заметить, в какие

серьезные ошибки и крайние нелепости, действительно, впадают многие

(особенно люди более высокого положения) из-за того, что у них нет друга,

который мог бы сказать им об этих ошибках; и тем самым они наносят огромный

вред как своей репутации, так и своему благоденствию, ибо, как сказал святой

Яков, они напоминают людей, "которые, посмотревшись в зеркало, тут же

забывают свой собственный образ и облик"^[146]. Что касается дела,

человек может думать, если ему угодно, что два глаза видят не больше, чем

один; или что игрок всегда видит больше, чем сторонний наблюдатель; или что

человек в гневе так же разумен, как и тот, кто спокойно пересчитает все

двадцать четыре буквы алфавита; или что из мушкета можно так же хорошо

стрелять с руки, как и с упора, и иметь тому подобные глупые и беспочвенные

фантазии, полагаться во всем только на себя. Но, когда все средства

исчерпаны, помощь доброго совета исправляет дело. И если человек думает, что

он примет совет, но сделает это по частям, спрашивая совет по одному делу у

одного, а по другому -- у другого, то это хорошо (т. е., возможно, лучше,

чем если бы он вообще никого не спрашивал). Однако он подвергается двум

опасностям. Первое, что ему дадут неверный совет, ибо, за исключением тех

случаев, когда совет исходит от совершенно и целиком преданного друга, редко

случается так, чтобы он не был корыстен и намеренно направлен на достижение

каких-либо целей того человека, который дал его. Второе, что ему дадут совет

вредный и небезопасный (хотя и с добрыми намерениями), который частично

принесет неприятности, частично же явится средством исправления дела; как

если бы вы пригласили врача, который, по общему мнению, хорошо вылечивает ту

болезнь, на которую вы жалуетесь, но не знаком с вашим организмом, и поэтому

он может излечить вас от данной болезни, но расстроить ваше здоровье в

каком-либо другом отношении и тем самым вылечить болезнь, но убить пациента.

Но друг, в совершенстве знакомый с состоянием ваших дел, будет осторожен,

исправляя данное дело так, чтобы не причинить вам какую-либо другую

неприятность. Поэтому не полагайтесь на случайные советы: они, скорее,

отвлекут и уведут вас в сторону, чем устроят ваши дела и дадут им правильное

направление.

Кроме этих двух благородных плодов дружбы (успокоение в чувствах и

поддержка в суждениях) есть еще последний плод, который, подобно гранату,

полон множества зерен. Я имею в виду помощь и участие во всех делах и

случаях. Здесь наилучший способ убедиться в разнообразной пользе дружбы в

жизни состоит в том, чтобы взглянуть вокруг и увидеть, сколько есть вещей,

которых сам человек сделать не может. И тогда окажется, что изречение

древних "друг -- это второе я" недостаточно справедливо, ибо друг гораздо

больше, чем второе я. Люди проживают жизнь и умирают с тревогой о некоторых

вещах, которые особенно принимали близко к сердцу, -- устройство жизни

своего ребенка, окончание труда и тому подобное. Если у человека есть

преданный друг, он может быть почти уверен в том, что об этом позаботятся и

после его смерти; так что у человека тогда есть как бы две жизни для

осуществления своих желаний. У человека одно только тело, и оно занимает

только одно место в пространстве, но там, где есть дружба, все отправления

жизни как бы удваиваются: они даются и самому человеку, и его заместителю,

ибо он может осуществлять их через своего друга. Сколько есть на свете

вещей, которые человек, дорожа своей честью и добрым именем, не может сам

сказать или сделать? Вряд ли будет скромно, если человек сам будет

расписывать свои заслуги и тем более превозносить их; случается, он не может

вынести того, что ему приходится молить или просить о чем-то, и еще много

других подобных вещей. Но все это вполне прилично в устах друга, хотя

заставило бы самого человека покраснеть, если бы их произносили его уста.

Кроме того, человеческая личность связана множеством условностей, которые не

могут быть нарушены. Человек может говорить со своим сыном только как отец;

со своей женой -- только как муж; со своим врагом -- только употребляя

определенные выражения. В то же время друг может говорить так, как требует

того случай, а не как это подобает данному лицу. Можно было бы бесконечно

перечислять все преимущества дружбы. Я предлагаю следующее правило на тот

случай, когда человек не может подобающим образом сыграть свою собственную

роль: если у него нет друга, он может покинуть сцену.

XXVIII. О расходах

Богатства существуют, чтобы их тратить, а траты -- чтобы делать добро и

этим снискать честь. Поэтому чрезвычайные расходы должны быть соразмерны

важности случая: добровольный отказ от своего достояния бывает нужен не

только для спасения души, но и для блага отечества. Обычные же расходы

надобно соразмерять с достатком, не допуская расхищения имущества слугами и

производя траты наиболее выгодным образом, так, чтобы счета были в

действительности меньше, чем можно подумать со стороны. Кто не хочет

уменьшения своего состояния, должен тратить не более половины своего дохода;

а кто желает приумножить его -- не более трети. Самым важным особам не

зазорно входить в подобные дела самолично. Некоторые уклоняются от этого не

из одной лишь небрежности, но боясь огорчиться, увидя свое состояние

расстроенным. Но нельзя исцелить рану, не исследуя ее. А кто уж никак не

может сам управлять своим именьем, должен хорошо выбирать управителей и

почаще их сменять, пока они еще робки и не понаторели в плутнях. Кто может

заниматься своим имением лишь изредка, тому следует завести во всем

неизменный порядок.

Кто много тратит на один какой-либо предмет, должен быть столь же

бережлив в другом. Так, например, если кто много расходует на стол, пусть

будет бережлив в одежде; если любит пышную обстановку, пусть меньше держит

лошадей, и тому подобное. Ибо, кто расточителен во всем, тот вряд ли избежит

разорения. При продаже имения для расплаты с долгами так же легко повредить

себе поспешностью, как и медлительностью, ибо поспешная продажа обычно так

же невыгодна, как заем под проценты. К тому же, кто сразу расплачивается со

всеми долгами, в скорости делает новые, ибо, выйдя из затруднения,

возвращается к прежним привычкам. А кто расплачивается понемногу, приучается

к бережливости, что полезно и для имущества, и для нравственности. Кто хочет

поправить свое состояние, тот не должен пренебрегать мелочами. Не стыдно

сокращать мелкие расходы -- стыдно унизиться до мелкого стяжания.

Долговременную статью расхода надо вводить осмотрительно, а если речь идет

об одном разе, тут можно быть щедрее.

XXIX. Об истинном величии королевств и республик ^[147]

Слова афинянина Фемистокла, в отношении его самого высокомерные, в

более общем смысле оказываются, однако, мудрым суждением и наблюдением.

Когда на празднестве попросили его сыграть на лютне, он сказал, что

"бренчать не умеет, зато может сделать из малого городка великий город". Эти

слова (если употребить их в переносном смысле) могут выражать два рода

способностей у тех, кто вершит дела государства. Сделав смотр советникам и

министрам, мы найдем (хотя и в малом числе) таких, что могут сделать из

малого государства великое, но не умеют бренчать; а с другой стороны, --

великое множество таких, которые бренчат весьма искусно, но отнюдь не сумели

бы сделать малое государство великим, ибо одарены талантом как раз

противоположным -- умением великую и цветущую страну довести до упадка и

разорения. Поистине, презренные уловки и хитрости, какими многие советники и

министры приобретают и милость своего господина, и расположение толпы, не

заслуживают лучшего названия, чем бренчание, ибо доставляют временное

удовольствие, а их самих выставляют в приятном свете, но отнюдь не

направлены к благу и процветанию государства, которому они служат.

Существуют, без сомнения, и такие советники и министры, которые справляются

с делами (negotiis pares^[148]), умеют обходить пропасти и наиболее

явные затруднения и тем не менее неспособны приумножить мощь и богатство

страны. Но, каковы бы ни были деятели, обратимся к самому делу, т. е. к

истинному величию королевств и республик и к способам достичь такового, --

предмет, достойный внимания великих и могущественных государей, дабы они,

переоценив свои силы, не тратили их попусту на неосуществимые предприятия,

а, с другой стороны, недооценивая их, не поддавались советам робких и

малодушных.

Величина страны может быть измерена, богатства и доходы ее --

исчислены, число жителей -- установлено по переписи, число и размеры городов

и местечек -- определены по картам и планам. И все же ни в чем нельзя так

легко ошибиться, как в истинной оценке и верном суждении относительно мощи

государства. Царство небесное уподоблено Писанием не какому-либо крупному

зерну, а горчичному зернышку -- одному из мельчайших, но наделенному

свойством быстро распространяться. Так и государства бывают обширны, но не

способны расширяться или повелевать или же, напротив, малы по размерам, но

способны стать основой великой монархии.

Укрепленные города, большие запасы вооружения в арсеналах, хорошие

породы коней, боевые колесницы, слоны, пушки и тому подобное -- все это

может оказаться лишь овцой в львиной шкуре, если нет при этом мужественного

и воинственного народа. Самая численность армий не много значит там, где

народу недостает мужества, ибо, как говорит Вергилий, "волку безразлична

численность овец". Армия персов в долине Арбелы была столь многочисленна,

что военачальники Александра, смутившись этим, стали просить его выступить

против врага ночью. Но он ответил: "Не хочу красть победу", и победа

оказалась легкой. Когда Тигран Армянский, расположившись на холме со своим

войском в четыреста тысяч человек, увидел войско римлян, в котором едва

насчитывалось четырнадцать тысяч, он возликовал и сказал: "Их слишком много

для посольства, но слишком мало для битвы". А между тем не успело зайти

солнце, как он убедился, что их было достаточно, чтобы рассеять его армию с

огромными потерями. Много можно привести примеров, когда численность отнюдь

не соответствовала мужеству; поэтому с достоверностью можно утверждать, что

для величия государства необходим прежде всего воинственный народ.

Нельзя также, согласно ходячей поговорке, считать деньги мускулами

войны там, где дряблы мускулы бойцов и народ изнежен. Хорошо Солон ответил

Крезу, когда тот хвастал перед ним своим золотом: "Государь мой, достаточно

прийти кому-нибудь с лучшим, чем у вас, железом, и он овладеет всем этим

золотом". Пусть поэтому государи и государства трезво оценивают свои силы,

если только их ополчение не состоит из храбрых бойцов. И с другой стороны,

пусть государи, имеющие воинственных подданных, сознают свою мощь, ибо иначе

они не воздают себе должного. Что же касается наемников (на которых в таких

случаях рассчитывают), то опыт неизменно показывает, что, полагаясь на них,

государи и государства "могут на время опериться, но очень скоро начинают

линять".

Никогда не соединятся воедино дары, предназначенные Иуде и Иссахару:

"никогда один и тот же народ не бывает одновременно и молодым львом, и

ослом, падающим под бременем ноши"; никогда народу, обремененному податями,

не быть воинственным и храбрым. Правда, что налоги, взимаемые с согласия

народа, не так ослабляют его мужество; примером тому могут служить пошлины в

Нидерландах и до известной степени субсидии в Англии. Заметьте, что речь

идет у нас сейчас не о кошельке, а о сердце. Подать, взимаемая с согласия

народа или без такового, может быть одинакова для кошельков, но неодинаково

ее действие на дух народа. Заключим отсюда, что ни один народ, отягченный

податями, неспособен повелевать другими.

Пусть государства, стремящиеся к могуществу, не дают слишком

расплодиться знати и дворянству, ибо простой народ становится при этом тупым

и забитым и работает только на господ. Нечто подобное бывает с лесными

посадками: если саженцы слишком густы, никогда не получим мы чистого

подлеска, а один лишь кустарник. Так и в стране: если слишком много дворян,

простой народ вырождается; и дело может дойти до того, что из сотни не

наберется и одного, годного к военной службе, особенно в пехоту, -- ведь это

главный нерв армии; вот и получится, что людей будет много, а силы мало.

Нигде не сказалось это с такой ясностью, как при сравнении Англии и Франции:

значительно уступая в размерах и в численности населения, Англия показала,

однако, свое превосходство, и все потому, что английский средний класс

поставляет добрых бойцов, а французское крестьянство -- нет. Мудрым и

достойным восхищения был статут короля Генриха VII (о чем я говорю подробно

в истории его жизни), установивший размеры ферм и земельных участков с тем

расчетом, чтобы земля обеспечила подданному довольство и независимость и за

плугом ходил бы сам владелец его, а не наемный батрак. Так достигается то

процветание, какое Вергилий приписывает древней Италии:

Terra potens armis atque ubere glebae^[149].

Не следует пренебрегать и тем сословием, которое, насколько мне

известно, существует только в Англии да, еще, пожалуй, в Польше; я имею в

виду сословие свободных слуг при дворянах и знати -- эти на бранном поле

отнюдь не уступают йоменам. Поэтому обычай широкого гостеприимства и

роскошных, многочисленных свит у вельмож и дворянства, несомненно, немало

способствует военной мощи. Напротив же, уединенный и замкнутый образ жизни

дворянства порождает недостаток войск.

Не надо щадить никаких усилий, чтобы ствол Навуходоносорова древа

монархии был достаточно мощным для поддержания его ветвей и листьев, иначе

говоря, чтобы число коренных подданных короны или республики было в

надлежащем соотношении с числом иноземцев, которыми они управляют. Поэтому

все государства, легко принимающие в подданство иноземцев, способны стать

мощными державами. Ибо нельзя полагать, чтобы горсточка людей, сколь бы ни

были они отважны и умелы, могла удерживать обширные владения; это может

удаваться до поры до времени, но окончится внезапным крушением. Спартанцы

проявляли в отношении чужеземцев большую разборчивость, отчего и были

сильны, пока держались в своих границах, а когда распространились и ветви

стали слишком тяжелы для ствола, то и сломились от первого ветра. Ни одно

государство не принимало чужеземцев в свое лоно так охотно, как римское.

Потому-то оно и выросло в величайшую монархию. У римлян было в обычае

даровать права гражданства (называемые ими jus civitatis), причем самые

полные, включавшие не только jus commercii, jus connubii, jus haereditatis,

но и jus suffragii и jus honorum^[150], -- не только отдельным

лицам, но и целым семьям, городам, а иногда и народам. Прибавим к этому их

обычай основывать колонии, благодаря которому римские корни укреплялись в

чужой земле. Сопоставив эти два обычая, мы можем сказать, что не римляне

раскинулись по миру, а мир перед ними раскинулся; а это и было верным путем

к достижению величия. Не раз дивился я, глядя, как Испания удерживает столь

обширные владения с таким малым числом коренных испанцев; но уж, конечно,

ствол испанский куда мощнее, чем были Рим или Спарта. И к тому же, если нет

у них широкой раздачи прав гражданства, зато есть нечто весьма к этому

близкое, а именно обычай принимать почти все без различия народности в свою

армию в качестве рядовых, а иногда и на высшие должности. Впрочем, сейчас

они, по-видимому, ощутили недостаток коренного населения, как видно из

недавно обнародованной Прагматической Санкции.

Несомненно, сидячая жизнь и тонкие ремесла (требующие скорее ловкости в

пальцах, нежели силы в руках) по природе своей противоположны воинственному

духу. А все воинственные народы вообще несколько склонны к праздности и

опасности любят больше, чем труд. Да они и не должны быть к нему чрезмерно

принуждаемы, если надобно сберечь их силу. Поэтому большим преимуществом

древних государств -- Спарты, Афин, Рима и других -- был труд рабов, которые

обычно и занимались подобными ремеслами. Это, однако, христианским законом

почти повсеместно отменено. Остается в таком случае предоставить эти ремесла

чужеземцам (коих для этого надлежит с большей легкостью принимать в свою

среду), а коренным жителям простого звания оставить три занятия:

хлебопашество, услужение по найму и те ремесла, кои воспитывают силу и

мужество, как-то: ремесло каменщика, кузнечное и плотничье дело, и др., не

считая солдатского.

Но что всего важнее для создания мощной державы -- это чтобы воинское

дело стало у народа главной его честью и основной заботой. Ибо все указанное

выше будет лишь подготовкой к достижению военной мощи; а что значит

подготовка, если нет самого намерения и выполнения его? Как гласит история

или легенда, Ромул, умирая, завещал римлянам превыше всего ценить воинское

искусство, и тогда, сказал он, станут они величайшей державой мира. В Спарте

государственный строй был полностью (хоть и неразумно) подчинен той же цели.

Очень недолго господствовала она у персов и македонян. Некоторое время -- у

галлов, германцев, готов, саксов, норманнов и др. У турок она существует по

сей день, хотя и клонится к упадку. В христианской Европе имеется она, в

сущности, у одних лишь испанцев. Человек всего более преуспевает в том, чему

всего усерднее предается -- положение это настолько бесспорно, что

останавливаться на нем долее нет нужды; довольно будет на него указать. Ни

один народ, если он не занимается воинским искусством, не вправе ждать,

чтобы величие свалилось на него с небес. А с другой стороны, очевидно, что

те нации, кои долгое время в нем упражняются (как, например, Рим или

Турция), творят чудеса. И даже там, где оно процветало лишь временно, обычно

достигалось величие, сохранявшееся долгое время спустя, когда воинское

искусство уже приходило в упадок.

Заметим, кстати, что государству надлежит иметь такие законы и обычаи,

которые предоставляли бы справедливые (или могущие быть названы таковым)

поводы к войне. Ибо люди по врожденному чувству справедливости не вступают в

войну (отчего происходит множество бедствий), если нет к тому хоть

сколько-нибудь благовидных предлогов. У турок таким удобным предлогом к

войне служит распространение их веры; этот предлог всегда у них под рукой.

Римляне хотя и ставили расширение границ империи в заслугу своим

полководцам, когда они это свершали, однако никогда не довольствовались

одним этим предлогом, чтобы начать войну. Пусть нации, стремящиеся к

величию, будут, во-первых, чувствительны к обидам, кому бы они ни были

нанесены -- пограничным жителям, купцам или посланникам, и не сносят

бесчестье безропотно. Во-вторых, пусть постоянно будут готовы не медля

прийти на помощь союзникам; это всегда соблюдалось Римом, так что, когда

союзник его имел договоры также и с другими государствами и при вражеском

вторжении обращался за помощью к каждому из них, римляне всегда опережали

других и этой чести никому не уступали. Что же касается войн, некогда

ведшихся в интересах какой-либо партии или из стремления навязать повсюду

свой строй, то им трудно найти оправдание. Такова была война римлян за

свободу Греции; войны лакедемонян и афинян за создание или свержение

демократий и олигархий; или когда войны велись иноземцами под предлогом

защиты или борьбы за справедливость, ради освобождения чужих подданных

из-под ига тиранов, и тому подобное. Довольно будет сказать, что ни одно

государство не может стать великим, если не готово вооружиться по каждому

справедливому поводу.

Нет здоровья без упражнения; этого требует организм. как человеческий,

так и политический. А лучшим упражнением для государства служит справедливая

и почетная война. Гражданская война -- та действительно подобна горячке; но

война с иноземцами, если и горячит, то лишь как упражнение, способствующее

здоровью. Ибо периоды мирной лени несут с собой утрату мужества и

испорченность нравов. Как бы там ни было для благополучия, для величия

державы готовность к войне есть бесспорное преимущество. Именно мощь

постоянной армии (хотя это и немалый расход) заставляет всех соседей

слушаться или по крайней мере прислушиваться, как это мы видим на примере

Испании, где постоянная армия существует вот уже много десятилетий подряд.

Господство на морях имеет для королевства первостепенное значение.

Цицерон, когда писал Аттику о планах Помпея против Цезаря, говорил:

"Consilium Pompeii plane Themistocleum est; putat enim, qui mari potitur,

eum rerum potiri"^[151]. И Помпей, несомненно, взял бы Цезаря

измором, если бы самонадеянно не отказался от своего плана. Морские битвы

имеют, как мы знаем, важные следствия: битва при Акции решила, кому владеть

миром; Лепантский бой положил конец величию Турции. Есть много примеров,

когда морские битвы решали исход войны; но это бывает, если государь или

государство возлагают на них свои надежды. Одно, во всяком случае, верно:

господствующий на море действует с полной свободой и распоряжается войной по

своему усмотрению, тогда как имеющие перевес на суше часто, несмотря на это,

попадают в беду. В нынешней Европе преимущества, даваемые силой на морях

(ценнейшим наследием, доставшимся нашему британскому королевству), поистине

велики, как потому, что большинство государств Европы имеет главным образом

морские, а не внутренние границы, так и потому, что господство на морях дает

свободный доступ к сокровищам обеих Индий.

По сравнению с той славой и честью, какие доставались воинам древности,

войны нового времени ведутся словно в потемках. Для поощрения воинской

Поиск по сайту: