ПОСВЯЩЕНИЕ 11 страница

кто лжет, на языке вскочит волдырь". Безусловно, умеренная похвала,

высказанная в подходящий момент и соответствующим образом, приносит пользу

тому, кого хвалят. Соломон сказал: "Кто громко хвалит друга своего с раннего

утра, будет для него проклятием"^[223]. Слишком сильное возвеличение

человека или дела поистине приводит к умалению его достоинства, а со стороны

противников вызывает зависть и презрение.

Хвалить самого себя неприлично, за исключением некоторых редких

случаев; но хвалить свою должность и профессию вполне допустимо, и это можно

делать даже со своего рода великодушием. У римских кардиналов -- теологов,

монахов и схоластов -- есть слово, выражающее их явное презрение и

неуважение к гражданским делам, ибо они называют все мирские дела -- войны,

посольства, правосудие и другие занятия -- словом "sbirrerie", т. е.

полицейство, как будто все эти дела подходят только полицейским и судебным

приставам; хотя эти полицейские приносят во много раз больше пользы, чем

высокомерные рассуждения кардиналов. Когда св. Павел хвалил себя, он часто

вставлял слова: "Скажу по неразумию", но, говоря о своей миссии, он сказал:

"Magnificabo apostolatum meum"^[224].

LIV. О тщеславии

Хорошо выразился Эзоп в одной из басен: "Муха села на ось воза и

сказала: какую пыль я подымаю!"^[225]. Таковы и некоторые тщеславные

люди, которые, где бы что ни двигалось само по себе или под воздействием

более сильных причин, думают, что они это двигают, хотя иногда они даже не

приложили к этому рук. Тщеславные люди неизбежно должны вносить разногласия

и раскол в любое дело, ибо всякое тщеславие познается в сравнении. Они

неизбежно должны быть шумливыми, дабы подтвердить свое хвастовство. Они не

могут быть скрытными и поэтому не достигают своей цели; как говорит

французская пословица: "Beaucoup de bruit, peu de fruit" -- много шума, мало

проку. Однако, безусловно, в гражданских делах можно найти применение даже

этому качеству; где необходимо создать мнение или прославить добродетель или

величие, эти люди являются хорошими трубачами. Как заметил Тит Ливий в

отношении Антиоха и этолийцев, "иногда перекрестная ложь приводит к большим

последствиям"^[226]; например, если какой-либо человек, ведущий

переговоры между двумя государями с целью вовлечь их в войну против

третьего, действительно сверх меры преувеличивает силы каждого из них перед

другим; а иногда тот, кто имеет дело с двумя людьми, приобретает больше

доверия в глазах обоих, притворяясь, что он проявляет больше интереса, чем у

него есть на самом деле, к каждому из них. И в этих и других подобных

случаях часто получается так, что из ничего создается нечто, ибо лжи

достаточно, чтобы породить мнение, а мнение влечет за собой действие.

Тщеславие является важной чертой военачальников и солдат; ибо подобно

тому, как железо заостряется железом, так восхвалением мужества одного

заостряется мужество другого. В случаях, требующих большой предприимчивости,

связанных с нападением и риском, сочетание тщеславных натур действительно

вдыхает жизнь в эти предприятия; а солидные и трезвые натуры, скорее, служат

балластом, чем парусом. Что касается славы в ученом мире, то ее полет будет

медленным, если в ней не будет нескольких перьев хвастовства: "Qui de

contemnenda gloria libros scribunt, nomen suum inscribunt"^[227].

Сократ, Аристотель, Гален были полны хвастовства. Тщеславие, безусловно,

помогает увековечить память о человеке; и добродетель не бывает обязана за

свое прославление только тому, что получает из вторых рук. Слава Цицерона,

Сенеки, Плиния Младшего не пережила бы их века, если бы к ней не

присоединилось их тщеславие, подобно лаку, который придает полу не только

блеск, но и прочность.

Но все время, пока я говорю о тщеславии, я имею в виду не то качество,

которое Тацит приписывает Муциану: "Omnium, quae dixerat feceratque arte

quadam ostentator"^[22][8]; ибо оно происходит не от

тщеславия, а от природного великодушия и благоразумия, и у некоторых людей

оно не только благообразно, но и грациозно. Ибо оправдания, притворные

уступки, сама скромность, которой хорошо владеют, есть всего лишь приемы

хвастовства. И среди этих приемов есть один непревзойденный, о котором

говорит Плиний Младший и который состоит в том, чтобы щедро раздавать

похвалы другим в отношении того, в чем сам человек достиг какого-либо

совершенства. Ибо, как весьма остроумно замечает Плиний: "Восхваляя другого,

ты воздаешь должное самому себе; ибо тот, кого ты хвалишь, либо превосходит

тебя в том, что ты восхваляешь, либо уступает тебе в этом. Если он тебе

уступает и если его хвалят, то ты тем более заслуживаешь похвалы; если же он

превосходит тебя и если его не хвалят, то тем менее нужно хвалить и

тебя"^[22][9].

Тщеславные люди возбуждают презрение у мудрых, восхищение у глупцов,

становятся идолами паразитов и рабами своей собственной похвальбы.

LV. О почестях и славе

Завоевание почестей есть лишь обнаружение -- без помех -- достоинств и

добродетелей человека. Некоторые во всех своих деяниях стремятся к почестям

и известности. О таких обычно говорят много, но втайне думают дурно. Другие,

напротив, не умеют показать своих достоинств, так что им не воздают

должного.

Если человек совершит что-либо, что до него не предпринималось, или

было начато и оставлено, или же выполнено не столь удачно, ему достанется

больше чести, чем за более трудное дело, где он явится лишь последователем.

Кто сумеет так повести себя, чтобы угодить всем партиям и группировкам, того

будут славить всего громче. Кто предпримет что-либо, что грозит большим

позором в случае неудачи, нежели обещает почестей при свершении, тот плохо

заботится о своей славе. Слава, отнятая у соперника, сверкает всего ярче,

как граненый алмаз. Старайтесь же превзойти всех соперников, поразить их,

так сказать, собственным их оружием.

Много содействуют доброй славе слуги и приближенные, если они не

болтают лишнего. "Omnis fama a domesticis emanat"^[230]. Чтобы

избежать зависти, пагубной для доброй славы, лучше всего заявлять, что целью

ваших стремлений является не слава, но единственно лишь служение, и

приписывать ваши успехи более божественному промыслу и удаче, нежели

собственным вашим достоинствам или образу действий.

Лиц, облеченных верховной властью, я разместил бы на лестнице славы в

следующем порядке. На первом месте -- "conditores imperiorum", основатели

государств и содружеств, как Ромул, Кир, Цезарь, Осман,

Исмаил^[231]. На втором -- "legislatores", законодатели, называемые

также "вторыми основателями" или "perpetui principes", потому что они и

после смерти управляют посредством своих законов; таковы Ликург, Солон,

Юстиниан, Эдгар, Альфонсо Кастильский Мудрый, создатель "Siete

partidas"^[232]. На третьем месте стоят "liberatores", или

"salvatores", которые кладут конец долгим бедствиям гражданской войны или

освобождают отечество от чужеземного ига или тирана; таковы Цезарь Август,

Веспасиан, Аврелиан, Теодорих, Генрих VII Английский, Генрих IV

Французский^[233]. На четвертом месте стоят "propagatores", или

"propugnatores imperii"^[234], -- те, кто в почетной войне

раздвигает границы своих государств или доблестно защищается от

завоевателей. На последнем месте стоят "patres patriae"^[235] -- те,

кто правит по справедливости, составляя счастье своих подданных. Последние

две категории не нуждаются в примерах, столь они многочисленны.

Подданные заслуживают почестей в следующем порядке. Вначале --

"participes curarum", те, на кого государи возлагают главное бремя правления

и кого называют обычно их правой рукой. Далее следуют "duces belli" --

великие полководцы, помощники государей в делах войны. На третьем месте

стоят "gratiosi", фавориты, но только те из них, кто умеет держаться в

границах и, служа утехой государю, не причиняют вреда народу. На четвертом

месте стоят "negotiis pares" -- те, кто занимает высокие должности в

государстве и добросовестно их отправляет. Есть и еще род славы, из числа

величайших, но редко кому выпадающий, -- это честь пожертвовать собой на

благо родины, как это сделали М. Регул и оба Деция^[236].

LVI. О правосудии ^[237]

Судьям надлежит помнить, что их дело "jus dicere", а не "jus dare" --

толковать законы, а не создавать и издавать их. Иначе будет похоже на ту

власть, какую присваивает себе римская церковь, которая под предлогом

толкования Писания не останавливается перед добавлениями и изменениями,

находит там то, чего нет, и под видом охраны старого вводит

новое^[23][8]. Судьям подобает более учености, чем

остроумия, более почтительности, чем искусности в доказательствах, более

осмотрительности, чем самоуверенности. Но главной их добродетелью является

неподкупность. "Проклят нарушающий межи ближнего своего"^[239], --

гласит Писание. Кто сдвинет межевой знак, достоин осуждения. Но никто не

смещает столько межевых знаков, сколько неправедный судья, неверно межующий

земли и владения. Один дурной приговор пагубнее множества дурных примеров,

ибо последние оскверняют поток, первые же -- самый родник. Так говорит и

Соломон: "Fons turbatus et vena corrupta est justus cadens in causa sua

coram adversario"^[2][40]. В отправлении своей должности

судьи имеют дело с тяжущимися сторонами, с защищающими их адвокатами, с

подчиненными им судейскими писцами и чиновниками и с государем или

правительством, которому они сами подвластны.

Скажем сперва об отношении судей к тяжущимся сторонам. "Есть такие, --

говорит Писание, -- которые суд превращают в

отраву"^[2][41], а есть и такие, что превращают правосудие

в уксус, ибо оно становится горьким от несправедливости и кислым от

проволочек. Главная обязанность судьи состоит в обуздании насилия и

плутовства, причем насилие пагубнее, когда оно явно, а плутовство -- когда

оно тайно. Добавьте к этому спорные дела, которые судам следовало бы

изрыгать, не обременяя своего чрева. Судья должен готовить справедливый

приговор, как Бог прокладывает свой путь, "наполняя всякий дол и понижая

всякий холм"^[2][42]. Если с какой-либо стороны окажутся

произвол, насилие, хитрость, сговор, сильная заручка, искусный защитник, вот

тогда-то и должен праведный судья уравнять неравенство и как бы уравновесить

весы правосудия. "Qui fortiter emungit, elicit

sangninem"^[2][43], и где винный пресс жмет чересчур

сильно, вино получается терпким и отзывается косточками. Пусть судьи

остерегаются толкований в дурную сторону и натянутых выводов, ибо нет пытки

хуже, нежели пытка законом. Особенно в части уголовных законов они должны

стараться, чтобы острастка не превратилась в жестокость; и чтобы не обрушить

на народ того бедствия, о котором говорит Писание: "Pluet super eos

laqueos"^[2][4][4]; ведь суровые уголовные законы

для народа не что иное, как тенета и ловушки. А потому пусть те уголовные

законы, кои пребывали в долгой спячке или стали непригодны для новых времен,

мудрыми судьями применяются ограниченно: "Judicis officium est, ut res, ita

tempora rerum, etc."^[2][4][5]. Там же, где дело

идет о жизни и смерти, судьям надлежит (поскольку дозволяет закон), верша

правосудие, помнить о милосердии и взирать суровым оком на дурной пример, но

милосердным -- на самого виновника.

Скажем, далее, об отношении судей к адвокатам, защищающим дело. Умение

выслушивать терпеливо и невозмутимо составляет важную часть судейских

обязанностей; многоречивый судья не есть "кимвал бряцающий". Судье не

подобает первому высказывать то, что он может своевременно услышать от

адвокатов, щеголять своей сметливостью, прерывая на полуслове свидетеля или

защитника, и прерывать показания вопросами, хотя бы и уместными. Обязанности

судьи при слушании дела могут быть сведены к четырем: направлять показания;

умерять многословие, повторения и неуместные речи; отобрать и свести воедино

наиболее существенное из сказанного и вынести решение или приговор. Все, что

сверх этого, излишне и проистекает из тщеславия и словоохотливости, или от

нетерпения, или от беспамятности, или от неумения сосредоточить свое

внимание. Странно видеть, как может влиять на судью бессовестный адвокат;

тогда как судье надлежит, подобно Богу, чьим наместником он является,

"гордым противиться, а смиренным давать

благодать"^[2][4][6]. Но еще более странно, что у

судей бывают любимцы. Ведь это неизбежно влечет за собой повышение платы

адвокатам и подозрения в лихоимстве. Когда дело защищалось правильно и по

чести, судья обязан выразить адвокату известное поощрение, в особенности же

адвокату проигравшей стороны, ибо это внушает тяжущемуся доверие к адвокату

и колеблет его убеждение, что дело его и без того верное. С другой стороны,

когда имеются налицо плутни, грубое небрежение, неосведомленность, давление

или наглость, судья обязан публично вынести адвокату порицание. И пусть

адвокат на суде не пререкается с судьей и после вынесения приговора не

пытается вновь вмешаться в дело; но пусть и судья со своей стороны не спешит

с решением и не дает какой-либо из сторон повод жаловаться, что его защитник

или свидетели не были выслушаны.

Скажем, далее, о судейских писцах и чиновниках. Суд есть место

священное, а потому не только судейское кресло, но и подножье его и все

подступы к нему должны быть охраняемы от соблазнов и худой славы. "Нельзя,

-- гласит Писание, -- собирать виноград с

терновника"^[2][4][7]. Так и правосудие не может

дать своего сладостного плода среди шипов и терниев, какими являются алчные

и корыстные писцы и чиновники. Крючкотворы эти встречаются в четырех

разновидностях. Первые из них -- мастера плодить тяжбы, от которых жиреют

судьи и беднеет народ. Вторые -- это те, кто вовлекает суды в столкновения

по поводу границ их юрисдикции, а на деле является не "amici curiae", но

"parasiti curiae"^[2][4][8], ибо ради собственных

выгод подстрекают суды к превышению их полномочий. Третьи -- это те, кого

можно назвать левой рукой правосудия: люди, имеющие в запасе всевозможные

ловкие и темные плутни и ухищрения, которые мешают прямому ходу правосудия и

ведут его кривыми и запутанными путями. Четвертые -- это вымогатели, из-за

которых суд часто сравнивают с терновым кустом, где овцы, ищущие убежища от

непогоды, непременно оставляют часть своей шерсти. И напротив, старый

чиновник, сведущий в прецедентах, осмотрительный в судопроизводстве и

опытный во всех делах, является превосходным руководителем и нередко может

указать путь самому судье.

Что касается государя и государства, то здесь судьям надлежит прежде

всего помнить заключительные слова римских Двенадцати Таблиц: "Salus populi

suprema lex"^[2][49] -- и знать, что законы, если они не

служат этой цели, суть лишь вздорные и ложные прорицания. Благо тому

государству, где король и правители часто совещаются с судьями, а судьи

часто совещаются с правителями и королем; первые -- когда в государственные

дела замешаны вопросы права, вторые -- когда вопросы права сталкиваются с

политическими соображениями. Ибо нередко дело по видимости сводится к

понятиям "meum" и "tuum"^[2][50], тогда как последствия его

могут затрагивать интересы государства. Делом государственным я называю не

только права верховной власти, но все, что влечет за собой важные перемены,

или создает опасный прецедент, или касается большой части населения. И пусть

никто не думает, что справедливые законы и разумная политика враждебны друг

другу, ведь они подобны нервам и мускулам: одно без другого не действует.

Пусть судьи памятуют также, что трон Соломонов поддерживаем был с обеих

сторон львами. И пусть они будут львами, но львами у подножия трона, и не

ставят никаких препон верховной власти. Вместе с тем пусть судьи достаточно

знают свои права, чтобы понимать, что мудрое применение законов остается их

главнейшей прерогативой. Ибо им, наверное, ведомо, что сказал апостол о

другом, высшем законе: "Nos scimus quia lex bona est, modo quis ea utatur

legitime"^[2][5][1].

LVII. О гневе

Надеяться совершенно смирить свой гнев -- это всего лишь показное

стремление стоиков. У нас есть более верные оракулы: "Гневаясь, не

согрешайте. Солнце да не зайдет во гневе

вашем"^[2][5][2]. Гнев необходимо ограничивать и

сдерживать как в силе выражения, так и в продолжительности. Мы сначала

поговорим о том, как естественная склонность и привычка сердиться может быть

поставлена под контроль и усмирена; во-вторых, как можно подавлять

конкретные действия, вызываемые гневом, или по крайней мере как можно

избежать беды во гневе; в-третьих, как возбуждать или усмирять гнев у

других.

Что касается первого, то нет другого пути, как хорошенько подумать и

поразмыслить о последствиях гнева, о том, какое беспокойство он приносит в

жизнь человека. Самое лучшее время для этого -- тот момент, когда приступ

гнева совершенно прошел. Сенека хорошо сказал: "Гнев подобен падающему

зданию, которое разбивается о то, что оно сбивает". Писание требует от нас,

чтобы мы "терпением своим спасали души

свои"^[2][5][3]. И тот, кто потерял терпение,

потерял свою душу. Люди не должны превращаться в пчел.

Animasque in vulnere ponunt^[2][5][4].

Гнев, безусловно, является одним из видов низменного, что хорошо

проявляется в слабости тех, в ком он царит: в детях, женщинах, стариках,

больных. Необходимо только иметь в виду, что в гневе лучше выказывать

презрение, чем страх, с тем чтобы казаться, скорее, выше обиды, чем ниже ее;

что легко сделать, если человек сам управляет собой.

Что касается второго пункта, то причины и мотивы гнева главным образом

сводятся к трем. Первая -- слишком большая чувствительность к обиде, ибо

человек не испытывает гнева, если он не чувствует, что его обидели. Поэтому

нежные и тонкие натуры гневаются чаще, так как их задевает много таких

вещей, которые более грубые натуры даже почти не ощущают. Затем --

восприятие и истолкование обиды: то, как она была нанесена, в каких

обстоятельствах, нанесена ли с полным презрением. Ведь презрение является

тем фактором, который разжигает гнев в той же мере или даже сильнее, чем

сама обида. И поэтому, когда люди искусны в определении тех обстоятельств,

которые свидетельствуют о презрении, они, действительно, очень сильно

разжигают свой гнев. Наконец, мысль о том, что это затрагивает репутацию

человека, умножает и заостряет гнев. Лекарством от этого является обладание,

как имел обыкновение говорить Гонсальво, "telam honoris

crassiorem"^[2][5][5]. Но при всех попытках

сдержать гнев самое лучшее средство состоит в том, чтобы выиграть время;

заставить себя поверить тому, что время для мщения еще не наступило, но

непременно наступит; а пока успокоить себя и оставить за собой право на

мщение.

Чтобы сдержать гнев и не допустить беды, даже если человек уже в гневе,

нужно обратить особое внимание на два обстоятельства, с которыми надо быть

особенно осторожным. Первое, не допускать чрезвычайной ожесточенности

выражений, особенно если они будут ядовиты и крепки; ибо "communia

maledicta"^[2][5][6] есть многозначительное ничто;

и еще, чтобы в припадке гнева не раскрыть секретов, ибо это ставит человека

вне общества. Второе, нельзя в припадке гнева бесповоротно ломать какое-либо

дело; и как бы вы ни выражали свою горечь, не делайте ничего, чего нельзя

было бы поправить.

Что касается возбуждения и успокоения гнева в другом человеке, то это

достигается главным образом выбором подходящего времени, когда люди наиболее

упрямы и плохо настроены, дабы рассердить их; или же тем, что вы собираете

(как было упомянуто ранее) все то, что может усугубить презрение. А для

успокоения имеются два противоположных средства. Первое -- выбрать

подходящее время, чтобы впервые сообщить человеку о деле, которое может

вызвать его гнев, ибо первое впечатление много значит; а второе -- пресечь в

той мере, в какой это возможно, истолкование обиды как нанесенной с

презрением; отнести ее за счет непонимания, страха, аффекта или всего чего

угодно.

LVIII. О превратностях вещей

"Нет ничего нового под солнцем"^[2][5][7], --

сказал Соломон. И, как Платон считает, что "Всякое знание есть лишь

припоминание", так Соломон говорит, что "Все новое есть лишь

забвенное"^[2][5][8], -- откуда можно видеть, что

воды Леты текут не только под землей, но и на земле. У одного астролога

находим мы следующее темное высказывание: "Не будь на свете двух постоянных

вещей (а именно: неподвижных звезд, всегда находящихся друг от друга на

одном расстоянии, не приближаясь и не удаляясь; и неизменного ежедневного

вращения, которое отсчитывает время), никто не мог бы существовать и одного

мгновения".

Одно можно сказать с достоверностью: материя не знает покоя и находится

в вечном движении. Есть два обширных савана, все под собой погребающих, --

потопы и землетрясения. Что касается пожаров и больших засух, то они хотя и

разрушительны, но не совсем истребляют население. Кони Фаэтона понесли

только раз^[2][5][9]. А трехлетняя засуха во

времена Илии была только частичной и оставила жителей в

живых^[26][0]. Точно так же и пожары, возникающие от молний

и часто наблюдаемые в Вест-Индии, -- действие их местное и ограниченное.

Тогда как при потопе и землетрясении, если и случится кому уцелеть, то это

обычно люди темные, жители глухих горных мест, не сохранившие памяти о

прошлом; поэтому забвение поглощает страну так, словно бы никого в живых и

не оставалось. Возьмем хотя бы население Вест-Индии; весьма возможно, что

это народ более новый или молодой, чем обитатели Старого Света, и что

бедствие, некогда там происшедшее, было всего вероятнее не землетрясением

(как говорил египетский жрец Солону об острове Атлантида)^[261], но

частичным потопом, ибо землетрясения в тех краях редки. Зато реки у них

столь мощны, что рядом с ними реки Азии, Африки и Европы кажутся ручьями.

Точно так же и горы их, Анды, много выше наших; почему и представляется

возможным, что жители после такого потопа частью уцелели. Что же касается

замечания Макиавелли, который главную причину исчезновения памятников

прошлого видит во вражде религиозных сект и обвиняет Григория Великого в

усердном истреблении языческих древностей^[262], то я что-то не

вижу, чтобы подобное рвение достигало цели или имело длительные последствия;

так было и на сей раз, ибо Григорию наследовал Сабиниан, взявшийся за

восстановление древностей.

Превратности или перемены в небесных сферах не являются подходящим

предметом для моего рассуждения. Быть может, Платонов Великий

Год^[263], если только мир наш продержится до тех пор, окажет

некоторое действие -- не в смысле воскрешения отдельных личностей (ибо это

лишь пустые бредни тех, кто воображает, будто небесные светила имеют более

влияния на земные дела, чем это есть в действительности), но в смысле общих

перемен. Такое же действие и влияние на общий ход вещей, несомненно, имеют

кометы. Но у нас принято более дивиться им и следить за их движением, нежели

должным образом наблюдать их действие, особенно в его взаимосвязях, а именно

какие кометы -- по величине, цвету, направлению лучей, положению в небе и

длительности появления -- какое действие оказывают.

Мне довелось слышать один пустяк, который, однако же, не хотелось бы

оставлять без внимания. Говорят, что в Нидерландах (не знаю только в какой

их части) каждые тридцать пять лет повторяются в том же порядке все явления

природы, как-то: большие морозы, проливные дожди, сильные засухи, теплые

зимы, холодные лета и так далее. И называется это у них "Примой". Пример

этому я привожу тем охотнее, что, произведя некоторые вычисления за

прошедшие годы, обнаружил ряд совпадений.

Но обратимся теперь от природы к человеку. Величайшей превратностью в

делах человеческих являются смены сект и вероучений. Ведь именно они всего

более властвуют над умами. Истинная религия зиждется на скале; остальные же

являются игралищем волн времени. Итак, поговорим о причинах появления новых

сект и дадим по этому поводу некоторые советы в той мере, в какой слабый

человеческий разум способен оказывать действие на события такой важности.

Когда общепринятая религия раздираема спорами; когда нравы ее

служителей исполнились греха и соблазна, а времена темны и невежественны --

тогда должно ожидать появления новой секты, если к тому же явится

неспокойный и мятущийся дух, чтобы стать ее основателем. Все эти

обстоятельства были налицо, когда Магомет возгласил свой закон. Но есть еще

два признака, обязательных для новой секты; иначе нечего и опасаться ее

распространения. Во-первых, надо, чтобы она противостояла установленной

власти и стремилась заменить ее, ибо нет ничего популярнее этого; а

во-вторых, чтобы давала простор чувственным страстям. Ибо ересь

умозрительная (каковым было в древние времена арианство, а ныне --

арминианство)^[264], хотя и сильно воздействует на умы, все же не

производит переворотов в государствах, разве лишь в сочетании с

политическими событиями. Насаждение новой веры происходит тремя путями:

силой чудес и знамений, красноречивыми и мудрыми речами и увещеваниями и

силой оружия. Мученичество причисляю я также к чудесам, ибо оно превышает,

по-видимому, силы человеческой природы. Туда же склонен я отнести и

выдающиеся примеры необычайной святости жизни. Для борьбы с новыми сектами и

ересями нет лучшего способа, как искоренять злоупотребления, примирять

несущественные разногласия, действовать с умеренностью, не прибегая к

кровавым расправам; главных же зачинщиков лучше привлекать подкупами и

милостями, нежели озлоблять преследованиями.

Превратности и перемены в войнах многочисленны, но более всего

подвержены им три вещи: театр военных действий, оружие и способы ведения

войны. В древности войны имели преимущественно направление с востока на

запад, ибо персы, ассирийцы, арабы, татары (т. е. все завоеватели) были

народами восточными. Правда, галлы относятся к числу западных; но из их

набегов нам известны лишь два: один -- на Галатию, другой -- на

Рим^[265]. Восток и запад не являются, однако, постоянными точками

на небе: так же и о войнах нельзя с точностью заключить, свойственно ли им

восточное направление или западное. Тогда как север и юг являются

направлениями постоянными; и редко или даже никогда не случалось южному

народу завоевать северный, а бывало как раз наоборот. Отсюда явствует, что

жители северных стран по природе своей более воинственны, будь то влияние

Поиск по сайту: