ПОСВЯЩЕНИЕ 4 страница

постоянно слабеет и поэтому они были бы рады, если бы оно было подкреплено

одобрением других. И более того, заметьте, что безбожники стремятся иметь

учеников, как это принято и в других сектах, и, что самое важное, среди них

есть такие, которые и пострадают за безбожие, и не отрекутся; в то время как

если бы они действительно думали, что такого явления, как Бог, не

существует, то чего ради им беспокоиться? Эпикура обвиняют, что он

притворялся, дабы сохранить репутацию своего имени когда утверждал наличие

благословенных существ, таких, которые лишь наслаждаются своим

существованием, не имея никакого отношения к управлению миром. В этом, как

утверждают, он приспосабливался к обстоятельствам, хотя втайне и полагал,

что Бога нет. Однако его, несомненно, оклеветали, ибо его слова благородны и

исполнены любви к Богу: "Non deus vulgi negaro profanum; sed vulgi opiniones

diis applicare profanum"^[83], Платон вряд ли сказал бы лучше. И

хотя Эпикур был достаточно убежден, чтобы отрицать их управление, он был не

в силах отрицать их природу.

У западных индейцев есть имена для всех их отдельных богов, хотя у них

нет имени для Бога (как и язычники имели имена -- Юпитер, Аполлон, Марс и т.

п., но не слово "deus"); это показывает, что даже у этих варварских народов

имеется понятие о Боге, хотя и не во всем его объеме и широте. Так что

против безбожников даже дикие народы выступают совместно с самыми

утонченными философами. Размышляющий безбожник встречается редко; сюда

относятся Диагор, Бион, возможно, Лукиан^[84] и некоторые другие; и

все же их представляют большими атеистами, чем они были на самом деле, ибо

все те, кто подвергает сомнению принятую религию или укоренившиеся суеверия,

клеймятся противной стороной как безбожники. Самые величайшие безбожники в

действительности лицемеры, которые постоянно хватаются за святые предметы,

но без всякого чувства; так что они должны бы сгореть, когда наступит конец

света.

Причины безбожия следующие: расколы в религии, если их много, ибо

какой-нибудь один раскол увеличивает религиозное рвение обеих сторон, но

множество расколов приводит к безбожию. Другая -- скандальное поведение

священников, когда оно доходит до того, как сказал св. Бернард, что "non est

jam dicere, ut populus, sic sacerdos; quia nec sic populus, ut

sacerdos"^[85]. Третья причина -- привычка насмешливо

богохульствовать о святых делах, что мало-помалу подрывает благоговение

перед религией. И наконец, времена учености, особенно в периоды мира и

процветания, ибо смуты и несчастья более склоняют умы людей к религии.

Те, кто отрицает Бога, уничтожают благородство человека, ибо человек по

телу своему, несомненно, близок животным; и если он не будет близок Богу по

своему духу, то останется презренным и низменным созданием. Они уничтожают

также великодушие и возвышенность человеческой натуры. Ибо возьмите,

например, собаку и заметьте, какое в ней великодушие и мужество, когда она

знает, что ее содержит человек, который для нее является как бы богом или

melior natura^[86]; очевидно, что, не имея веры в природу, более

высокую, чем ее собственная, эта тварь никогда бы не достигла такого

мужества. Так и человек, когда он полагается на божественную защиту и

благосклонность и уверен в ней, накапливает такую силу и веру, которой

человеческая натура сама по себе не могла бы добиться. Поэтому как безбожие

ненавистно во всех отношениях, так и в этом: оно лишает человеческую натуру

средства возвыситься над человеческой бренностью. Это справедливо как в

отношении отдельных лиц, так и в отношении народов. Никогда не было более

великодушного государства, чем Рим. Послушайте, что говорит об этом

государстве Цицерон: "Quam volumus licet, patres conscripti, ipsi nos

amemus, tamen nec numero Hispanos nec robore Gallos nec calliditate Paenos

nec artibus Graecos nec denique hoc ipso huius gentis ac terrae domestico

nativoque sensu Italos ipsos ac Latinos, sed pietate ac religione atque hac

una sapientia, quod deorum numine omnia regi gubernarique perspeximus, omnis

gentis nationesque superavimus"^[87].

XVII. О суеверии ^[88]

Лучше вообще не иметь никакого мнения о Боге, чем иметь такое, которое

его недостойно. Ибо первое есть неверие, второе же -- оскорбление, и,

разумеется, суеверие есть оскорбление божества. Очень хорошо по этому поводу

выразился Плутарх. "Конечно, -- сказал он, -- я скорее предпочел бы, чтобы

многие люди заявили, что такого человека, как Плутарх, вообще не было, чем

чтобы они говорили, что жил такой Плутарх, который пожирал своих детей, как

только они появлялись на свет"^[89], т. е. как писали поэты о

Сатурне. И чем сильнее оскорбление для Бога, тем больше опасность суеверия

для людей. Безбожие не отнимает у человека разума, философии, естественных

чувств, законов, репутации; все они могут быть путями достижения внешней

моральной добродетели, хотя и не религии; но суеверие все это уничтожает,

воздвигая в душах людей абсолютную монархию. Поэтому безбожие никогда но

потрясало государства: ведь оно заставляет людей быть осторожными по

отношению к самим себе и не смотреть никуда больше; и мы видим, что времена,

склонные к безбожию (как, например, времена Цезаря Августа), были спокойными

временами. Суеверие же явилось причиной смуты во многих государствах и

привнесло новый primum mobile, который поразил все сферы управления.

Мастером суеверий является простой народ, и во всех суевериях мудрые люди

следуют за глупцами, а аргументы подгоняются под практику извращенным

образом. Некоторые из прелатов на Тридентском соборе^[90], где

учение схоластиков имело большое влияние, не без основания говорили, что

схоластики подобны астрономам, которые выдумали эксцентрики и эпициклы и

тому подобные механизмы небесной сферы, чтобы спасти явления, хотя они

знали, что таких вещей не существует; так и схоластики изобрели целый ряд

хитроумных и запутанных аксиом и теорем, чтобы спасти практику церкви.

Причинами суеверия являются: приятные и чувствительные обряды и

церемонии; чрезмерная внешняя фарисейская святость; чрезмерное обожание

традиций, которые только лишь обременяют церковь; уловки прелатов, на

которые они идут ради собственного честолюбия и выгоды; излишняя

благосклонность к добрым намерениям, которая открывает ворота тщеславным

замыслам и новшествам; приписывание божеству человеческих целей, которое не

может создать ничего, кроме смеси фантастических представлений, и, наконец,

времена варварства, в особенности если они соединяются с бедствиями и

несчастьями. Ничем не прикрытое суеверие уродливо; ведь, чем больше обезьяна

похожа на человека, тем больше это увеличивает ее уродство; так и сходство

суеверия с религией делает его более уродливым. И подобно тому как здоровое

мясо портится и превращается в мелких червяков, так и хорошие формы и

установления разлагаются на ряд мелочных обрядов, которые надо соблюдать.

Когда люди, стремясь избежать старого суеверия, полагают, что лучше всего

поступают, уходя от него как можно дальше, они могут впасть в новое

суеверие; поэтому следует остерегаться, чтобы (как это случается в

нездоровых очищениях) хорошее не изымалось вместе с дурным, что обычно

бывает тогда, когда реформатором выступает народ.

XVIII. О путешествиях

В юности путешествия служат пополнению образования, в зрелые годы --

пополнению опыта. Кто отправляется в страну, не освоившись прежде с ее

языком, отправляется в учение, а не в путешествие. Не плохо, когда юноши

путешествуют с наставником или степенным слугой, лишь бы с таким, который

знает язык страны и бывал там ранее; в этом случае он сможет указать юношам,

что в посещаемой стране достойно внимания, чьего общества следует искать,

чему можно там научиться и в чем упражняться; иначе они будут как бы с

завязанными глазами и мало что увидят. Не странно ли, что в морских

плаваниях, где нечего смотреть, кроме неба и вод, люди ведут журналы; а в

путешествиях сухопутных, где столь многое можно наблюдать, они большей

частью пренебрегают этим обычаем, словно случайность -- более достойный

предмет для пера, нежели наблюдения. Итак, пусть наш путешественник ведет

дневник.

Посещать и наблюдать надлежит такие места, как королевский двор,

особенно во время приема послов; суд, когда там разбирается дело, а также

церковные консистории; храмы и монастыри с находящимися там памятниками;

стены и укрепления городов, а также гавани и пристани; памятники старины;

библиотеки; колледжи, диспуты и лекции, где таковые случаются; корабли и

верфи; дворцы и общественные сады вблизи больших городов; арсеналы, склады

боеприпасов; биржи; торговые склады; конные ристалища; состязания в

фехтовании; места обучения войск и тому подобное; комедию, какую посещает

порядочное общество; сокровищницы драгоценностей; кунсткамеры и антикварные

лавки, -- словом, все достопримечательности посещаемой страны, о которых

наставникам или слугам надлежит тщательно собрать сведения. Что касается

торжественных процессий, представлений, празднеств, бракосочетаний,

погребений, публичных казней и тому подобных зрелищ -- то о них напоминать

нет нужды, хотя пренебрегать ими не следует.

Если хотите, чтобы юноша не мешкал в своих путешествиях и за короткий

срок собрал обильную жатву, вот что надлежит делать. Во-первых, он должен,

как уже было сказано, прежде чем отправиться в путь, несколько ознакомиться

с чужим языком. Затем, что также уже было сказано, он должен иметь при себе

слугу или наставника, знакомого со страной. Пусть достанет себе карту или

книгу, содержащую описание страны, где он путешествует: они будут хорошим

ключом для его изысканий. Пусть также ведет дневник. Пусть не медлит подолгу

в одном городе, а уделяет каждому столько внимания, сколько тот заслуживает

(но не чересчур много), и, даже находясь в одном городе, пусть переезжает с

квартиры на квартиру в разных его концах: это отличный способ заводить

знакомства. Пусть не ищет общества соотечественников и столуется там, где

есть хорошее общество из числа местных жителей. При переездах же с одного

места на другое пусть добывает рекомендательные письма к тамошним знатным

особам, дабы заручиться содействием в том, что он захочет узнать или

осмотреть. Таким путем он сможет с большой пользой сократить срок своего

путешествия. Что касается знакомств, которых надлежит искать в путешествиях,

то наиболее полезны знакомства с секретарями и чиновниками при посланниках,

ибо таким образом, путешествуя по одной стране, можно получить сведения о

многих. Пусть также посещает всякого рода именитых людей, прославленных за

рубежами их родины, дабы убедиться, насколько заслужена их слава. Что до

ссор, то их надобно тщательно избегать, а случаются они всего чаще за вином,

из-за женщин, из-за места или неудачного слова. Надо также избегать общества

людей раздражительных и вспыльчивых, иначе окажешься вовлечен в какую-нибудь

чужую ссору.

Возвратясь домой, пусть путешественник не распростится с увиденными

странами, но поддерживает с ними связи перепиской с теми из новых знакомых,

которые наиболее того достойны. И пусть увиденное им скажется более в

беседах, чем в одежде или повадках; а в беседах пусть он более заботится об

осмотрительности ответов, чем о бойкости россказней; и пусть будет каждому

видно, что он не изменил обычаям родины ради чужеземных, но только хочет

украсить их лучшим из того, чему научился в чужих краях.

XIX. Об искусстве властвовать ^[91]

Жалок тот, кто ничего не желает и всего опасается; а ведь именно таков

обычный удел монархов. Вознесенные превыше всех людей, они не имеют желаний

и оттого томятся тоской; зато много воображают опасностей и страхов и оттого

утрачивают ясность суждения. В этом одна из причин, почему, как говорит

Писание, "сердце царей непроницаемо"^[92]. Ибо множество тревог и

отсутствие главного стремления, которому подчинялось бы все остальное, любое

человеческое сердце делают непостижимым. Отсюда же проистекает и то, что

государи зачастую придумывают себе желания и тешатся игрушками: один --

возведением зданий, другой -- учреждением ордена, кто -- задариванием

любимца, кто -- достижениями в каком-либо искусстве или мастерстве. Так,

Нерон играл на арфе, Домициан упражнялся в стрельбе из лука, Коммод -- в

борьбе, Каракалла правил колесницей и тому подобное. Это может показаться

невероятным тем, кому неизвестно, что "человека больше утешают и радуют

мелкие дела, идущие успешно, нежели большое дело, в котором встретились

препятствия". Мы видим также, что монархи, оказавшиеся вначале удачливыми

завоевателями, но испытавшие затем поворот фортуны (ибо никто не может

преуспевать бесконечно), становятся впоследствии суеверны и мрачны; так было

с Александром Великим, с Диоклетианом, а на нашей памяти -- с Карлом V и

другими; ибо тот, кто привык быстро двигаться вперед, вынужденный

остановиться, становится немил сам себе и уже не тот, что раньше. Переходя к

вопросу о том, каков наилучший характер правления, следует сказать, что это

вещь редкая и соблюсти его трудно, ибо всякий порядок, и плохой и хороший,

состоит из противоположностей. Но одно дело -- сочетать противоположности, а

иное -- переходить от одной к другой. Весьма поучителен ответ

Аполлония^[93] Веспасиану. Веспасиан спросил о причинах падения

Нерона, на что получил ответ: "Нерон хорошо умел играть на арфе и

настраивать ее, но в делах правления он иногда чрезмерно натягивал струны,

иногда же слишком ослаблял их". И действительно, ничто так не расшатывает

власть, как колебания правительства и неожиданные, несвоевременные переходы

от излишней суровости к чрезмерным послаблениям.

Правда, в наше время мудрость монархов состоит, скорее, в том, чтобы

удачно ускользать от опасностей и сторониться бед, когда они близко, нежели

в расчетливом их предотвращении. Но это значит действовать наудачу и

допускать опасный материал для мятежа. А если горючие вещества готовы, можно

ли уберечься от искры или предсказать, откуда она возникнет? Тяготы

монаршего сана многочисленны и велики, но самые большие из затруднений

государя часто порождаются собственным его характером. Государям, как

говорит Тацит, свойственны противоречивые желания: "Sunt plerumque regum

voluntates vehementes, et inter se contrariae"^[94]. Ведь обычное

заблуждение власть имущих -- это думать, что можно достичь желаемой цели,

отвергнув надлежащие средства.

Монархам приходится иметь дело с соседними державами, со своими женами

и детьми, с духовенством, знатью, дворянством второго ранга, или джентри,

купечеством, простым народом и войском; и отовсюду им грозят опасности,

избежать которых можно лишь величайшей осмотрительностью.

Что касается отношений с соседями, здесь не может быть дано никаких

общих правил (настолько бывают разнообразны случаи), кроме одного, всегда

пригодного, а именно: государи должны следить, чтобы никто из соседей не

становился опаснее, чем был раньше (ни путем увеличения своих владений, ни

приближением ее к чужим границам, ни расширением торговли и т. п.).

Предусмотреть это и этому воспрепятствовать является обычно делом постоянных

государственных советов. Во времена триумвирата королей Генриха VIII

Английского, Франциска I Французского и императора Карла V^[95] за

этим следили так тщательно, что стоило одному из троих завладеть хоть пядью

земли, как оба других тотчас восстанавливали равновесно либо посредством

союза, либо, если было необходимо, войной; и ни один не соглашался платить

за мир с процентами. Нечто подобное делала и та Лига (по словам Гвиччардини,

обеспечившая безопасность Италии), которую создали Фердинанд Неаполитанский

и Лоренцо Медичи и Лодовико Сфорца, правители Флоренции и

Милана^[96]. Нельзя согласиться с мнением некоторых схоластиков,

будто справедливая война возможна лишь как ответ на оскорбление или

нападение^[97]. Нет сомнения в том, что обоснованное опасение, хотя

бы удар и не был нанесен, является законным поводом к войне.

Что касается государевых жен, то тут известны крайне жестокие примеры.

Ливия покрыла себя позором, отравив своего супруга; Роксалана, жена

Солимана, была причиной гибели славного султана Мустафы и нарушила порядок

престолонаследия; жена Эдуарда II Английского была главной участницей

низложения и убийства своего мужа^[98]. Наиболее опасны,

следовательно, те жены, которые составляют заговоры в пользу своих детей,

или же те, которые имеют фаворитов.

Из-за детей также разыгралось немало кровавых трагедий; и обычно

подозрения отцов, направленные против детей, бывали чреваты бедствиями.

Убийство Мустафы, уже нами упоминавшееся, оказалось столь роковым для

Солиманова рода, что и по сей день происхождение турецкой династии от

Солимана считается сомнительным, ибо Селим II^[99] был, как говорят,

подменен в детстве. Убийство юного Криспа, царевича на редкость кроткого, по

велению отца его, Константина Великого, также была роковой для царского

дома, ибо два других его сына, Константин и Констант, погибли насильственной

смертью; не лучшая судьба постигла последнего сына царя, Констанция,

который, правда, скончался от болезни, но после того как Юлиан поднял против

него оружие^[100]. Убийство Деметрия, сына Филиппа II Македонского,

обратилось против его отца, который умер от раскаяния^[101].

Подобных примеров множество; но вряд ли когда-нибудь случалось, чтобы отцам

пошла впрок такая подозрительность, -- кроме разве тех случаев, когда

сыновья открыто выступали против них с оружием, как Селим I против Баязета

или трое сыновей Генриха II Английского^[102].

Надменные и могущественные прелаты также представляют опасность; так

было с Ансельмом и Томасом Бекетом^[103], архиепископами

кентерберийскими, которые дерзнули помериться своими епископскими посохами с

королевским мечом, хоть и имели дело с государями сурового и надменного

нрава -- Вильгельмом Рыжим, Генрихом I и Генрихом II. Однако сословие это

действительно опасно лишь тогда, когда оно зависит от чужеземной власти или

же когда духовные лица получают пожалования не от короля или отдельных

патронов, но от народа.

Что касается высшего дворянства, то государю следует держать его на

почтительном от себя расстоянии; однако подавление его хотя и усиливает

абсолютную власть государя, но зато делает положение его менее прочным и

лишает его возможности осуществлять многие свои замыслы. Это я отметил в

моей истории Генриха VII Английского^[104], угнетавшего свою знать,

отчего в его царствование произошло много смут и возмущений, ибо знать, хотя

и оставалась ему покорной, не помогала в его делах, так что ему поневоле

приходилось делать все самому.

Что касается дворян второго ранга, то они вследствие своей

разрозненности не представляют особой опасности. Порой они ведут дерзкие

речи, но в этом нет еще большой беды; к тому же они составляют как бы

противовес высшему дворянству, не давая ему слишком усилиться; и наконец,

будучи поставлены непосредственно над простым народом, они всего лучше

умеряют народные волнения.

Что до купечества, то это есть vena porta^[105] политического

тела: когда оно не процветает, государство может иметь хорошо сформированные

члены, но крови в его сосудах будет мало и питания недостаточно. Налоги и

пошлины на торговлю редко бывают выгодны королевской казне, ибо то, что она

соберет по округу, она потеряет по графству; налог на то или другое

возрастет, общий же объем торговли, скорее всего, сократится.

Что касается простого народа, то он опасен лишь в двух случаях: когда

имеет выдающегося и могущественного вождя или когда задеты его верования,

обычаи или средства к существованию.

Что же касается войска, то оно опасно, если содержать его крупными

частями и приучать к наградам; примеры тому -- янычары и преторианская

гвардия Рима^[106]. Однако, если обучать и содержать войска в

различных местах, подчинив их нескольким военачальникам и не давая подачек,

это служит делу обороны и опасности не представляет.

Государи подобны небесным светилам, от расположения которых зависят

хорошие или дурные времена; им много почестей, но нет покоя. Все наставления

монархам заключены в следующих двух предостережениях: "Memento quod es homo"

и "memento quod es deus" или "vice dei"^[107], из коих одно

обуздывает их власть, другое -- их волю.

XX. О совете

Просить совета есть величайшее доверие, какое один человек может

оказать другому. Ибо в других случаях мы доверяем лишь часть того, что

имеем: землю, имущество, детей, доброе имя или какое-либо одно дело; но тем,

кого избираем мы советниками, вверяется все это вместе; насколько же

обязывает это советников к неподкупности и верности. Мудрейшие из государей,

полагаясь на советника, не должны почитать это за унижение своего величия

или умаление своей мудрости. Сам Господь не обошелся без такового, но сделал

имя "советник" одним из имен своего возлюбленного сына^[108]. А

Соломон провозгласил, что "Совет -- залог прочности"^[109]. Все дела

должны быть так или иначе проверены; если не подвергнуть их обсуждению на

совете, они буду подвергнуты всем превратностям случая и пойдут неладно и

шатко, как ходят пьяные. Сын Соломона на себе испытал все значение совета,

необходимость которого постиг еще его отец: ведь избранное Богом царство их

было впервые разрушено именно дурным советом; и совет этот в назидание нам

отмечен двумя признаками, обычно отличающими дурные советы, а именно:

советники были молоды, а совет призывал к насилию^[110].

Древние воплотили в образах неразрывную связь государей с советниками,

равно как и мудрое использование ими советов: первое -- в мифе о браке

Юпитера с Метидой^[111] (что означает "совет"), т. е. о союзе между

монархом и советником; а второе -- в последовавших за этим браком событиях,

которые были таковы: сочетавшись с Юпитером, Метида, как говорят, зачала от

него, но Юпитер не дал ей выносить плод, а проглотил ее, отчего сам

забеременел и родил из головы своей вооруженную Палладу. Этот чудовищный миф

содержит в себе одну из тайн власти. Он поучает монархов, как надо

пользоваться услугами своих государственных советников. Сперва они должны

передать дело на их рассмотрение (это будет как бы оплодотворением); когда

же семя созреет и плод оформится, не допускать советников до таких решений и

руководства, которые зависели бы только от них, но снова взять дело в свои

руки и показать миру, что окончательные решения (которые за их мощь и

мудрость уподоблены вооруженной Палладе) исходят от самих монархов -- и не

от одной лишь их власти, но (к вящей их славе) также и из их собственной

головы.

Обратимся теперь к неудобствам совета и к способам их избежать. Таких

неудобств можно насчитать три. Во-первых, разглашение дела, отчего оно

становится менее тайным. Во-вторых, умаление власти государей и их

самостоятельности. В-третьих, опасность неискреннего совета, направленного

более ко благу советника, чем того, кому совет предназначен. Для избежания

этих неудобств итальянцы придумали, а французы (при некоторых королях)

применяли тайные советы (cabinet counsels); но это лекарство хуже самой

болезни^[112].

Что касается тайны, то государи не обязаны поверять каждому советнику

всего дела целиком, но могут делать из него выборки. Нет также и надобности

в том, чтобы испрашивающий совета, как ему следует поступать, объявлял, как

он сам намерен поступить; пусть государи остерегаются, чтобы разглашение их

тайн не исходило от них самих. Что же касается тайных советов, их девизом

могло бы быть: "Plenus rimarum sum"^[113]. Один пустой человек,

почитающий заслугой болтовню, больше натворит бед, нежели многие, почитающие

своим долгом молчание. Бывают, конечно, дела, требующие полной тайны,

которые должны быть известны не более чем одному-двум лицам помимо государя.

И нельзя считать, чтобы подобные советы не были плодотворны; ведь помимо

тайны они обеспечивают также единство направления, ничем не нарушаемое. Это,

однако, возможно лишь при благоразумном монархе, который умеет, так сказать,

молоть вручную; и тайные советники также должны быть людьми мудрыми и особо

преданными своему государю. Такие порядки были при Генрихе VII Английском, в

важнейших делах не доверявшемся никому, кроме Мортона и Фокса^[114].

Что касается умаления монаршей власти, то наш миф указывает средство

пособить и этой беде. Нет, совет не только не унижает, а, скорее,

возвеличивает монарха. Никогда еще государь не лишался независимости через

своих советников, если только один из них не бывал вознесен сверх меры или

несколько из них не составляли чересчур тесного союза; а это легко бывает

обнаружить и исправить. Что до последнего неудобства, а именно склонности

людей давать советы, имея в виду собственную свою выгоду, несомненно, что

слова: "Non inveniet fidem super terram"^[115] -- имеют в виду

плохие времена, но не каждую отдельную личность. Есть люди по природе своей

верные, искренние, прямые и честные, без лукавства и двоедушия; их-то и

должны прежде всего приближать к себе государи. К тому же не столь уж

согласны бывают меж собой советники, чтобы один не следил за другим; так что

если кто-нибудь в советах своих руководствуется личными или групповыми

целями, это обычно доходит до слуха короля. Но всего лучше, чтобы государи

знали своих советников так же хорошо, как те знают их:

Principis est virtus maxima nosse suos^[116].

С другой стороны, советникам не следует быть излишне любопытными в том,

что касается личности монарха. Настоящему советнику подобает лучше

разбираться в делах своего господина, нежели в личных его свойствах, ибо

тогда он будет давать ему подлинные советы, а не потакать его причудам.

Государям полезно выслушивать советников и наедине, и сообща. Наедине мнения

высказываются более свободно, на людях -- более почтительно. Наедине человек

смелее обнаруживает собственные склонности, на людях скорее поддается чужим

влияниям, поэтому-то и надлежит выслушивать его и так, и этак; причем людей

пониже рангом лучше вопрошать наедине, дабы обеспечить им свободу, а высших

сановников -- сообща, дабы воздать им должное уважение. И тщетно стали бы

государи испрашивать совета о деле, если при этом они не спрашивают также о

лицах, ибо сами по себе все дела подобны безжизненным изваяниям, а

пробуждает их к жизни хороший подбор исполнителей. Недостаточно, однако,

совещаться о людях "secundum genera"^[117], точно об общей идее или

математической формуле, решая, какого рода этот человек должен быть: ведь

именно в выборе личностей совершаются величайшие ошибки, так же как

обнаруживается и наибольшая верность суждения. Истинно сказано, что "optimi

consiliarii mortui"^[118], ибо книги скажут правду там, где

советники не осмелятся. Хорошо поэтому быть в них сведущим, особенно в тех,

чьи авторы сами были некогда актерами на этой сцене.

Поиск по сайту: