ИЛИ О ЦАРСТВЕ ЧЕЛОВЕКА 14 страница

были только те, кто, зная его истинные склонности и поведение, упорно и едва

ли не тупо делали вид, что ничего не замечают. То же самое было свойственно

и Людовику XI, королю Франции, человеку очень осторожному и хитрому. Не без

тонкости в мифе упоминается грот Эндимиона, ибо у тех людей, которые

пользуются подобного рода милостями государей, вошло в привычку иметь уютные

и укромные уголки, куда бы они могли приглашать государей спокойно отдохнуть

и развлечься, освободившись от бремени своего величия. И те, кто пользуется

таким расположением, живут обычно счастливо, ибо государи, хотя, может быть,

и не назначают их на высокие должности, однако же искренне, а не только из

соображений пользы любят их и щедро одаряют.

IX. Сестра гигантов, или Молва

Поэты рассказывают, что гиганты, порожденные Землей, пошли войной

против Юпитера и богов, но были рассеяны молниями и в страхе бежали. Земля

же, рассерженная гневом богов, желая отомстить за детей своих, породила

Мойву, последнюю сестру гигантов.

Оную Матерь Земля, на богов распаленная гневом,

Младшую, как повествуют, сестру Энкеладу с Кеем

Произвела...^[7]

Смысл этого мифа, мне кажется, следующий: Земля здесь означает природу

толпы, всегда наглой и злобной по отношению к правителям, всегда чреватой

бунтом. Выждав удобный случай, она порождает мятежников и бунтовщиков,

дерзко и нечестиво замышляющих потрясти и низвергнуть власть государей, а

когда мятежники подавлены, та же самая плебейская природа толпы,

сочувствующая негодяям и не терпящая спокойствия, порождает слухи,

зловредное шушуканье, сеет панику, распространяет клеветнические книжонки и

тому подобное, для того чтобы вызвать ненависть к власть имущим. Как

действия мятежников, так и подстрекательские слухи имеют одну и ту же

природу и происхождение, только различаются как бы по полу: если последние

представляются женскими, то первые -- мужскими.

X. Актеон и Пенфей, или Любопытный

Человеческое любопытство, стремление подглядеть тайну, безумное желание

познать ее древние осуждают в двух мифах: в мифе об Актеоне и в мифе о

Пенфее. Актеон, случайно увидевший Диану без одежды, был превращен в оленя и

растерзан собственными собаками. Пенфей, который взобрался на дерево, чтобы

увидеть таинства бога Вакха, был поражен безумием. Безумие Пенфея выражалось

в том, что ему все вещи казались двойными, так что он все время видел два

солнца, двое Фив, и всякий раз, когда он направлялся в Фивы, он тотчас же

видел другие Фивы и возвращался, и так он метался то туда, то сюда в вечном

и безостановочном движении.

Так в безумии Пенфей видит толпы Эвменид,

Видит солнце двойным, двойными представшие Фивы^[8].

Первый из этих мифов, как мне кажется, имеет в виду тайны государей,

второй -- божественные тайны. Ведь те, кто без позволения государей и

вопреки воле последних стал причастным к их тайнам, обязательно становятся

предметом ненависти государей. Поэтому, зная, что они в немилости и что

только ждут случая с ними расправиться, они живут, подобно оленям, всегда в

страхе и беспокойстве. Более того, нередко случается, что их слуги и

домашние, желая угодить государям, доносят на них и предают их: ведь когда

известна немилость государя, то обычно, сколько слуг, столько и предателей;

так что таких людей ожидает участь Актеона. Несчастье Пенфея иного рода.

Ведь тех, кто дерзко и безрассудно, забывая о своей смертной природе,

стремится познать божественную тайну, поднявшись на вершины природы и

философии (как Пенфей поднялся на дерево), -- тех ожидает наказание вечного

непостоянства, вечного колебания и нерешительности в суждении. Ведь так как

свет природного знания -- одно, а божественного -- другое, с ними происходит

так, как если бы они видели два солнца. А поскольку и действия жизни, и

решения воли зависят от интеллекта, эти люди в равной мере нерешительны и в

волевых и в мыслительных своих актах; они вообще никогда не бывают

последовательны и поэтому сразу видят двое Фив. Фивы же означают цели

действий и поступков (ведь дом Пенфея в Фивах). В результате они не знают,

куда им направиться, не имеют четкого представления о главном и мечутся от

одной вещи к другой, подчиняясь внезапным импульсам и беспорядочно хватаясь

за частности.

XI. Орфей, или Философия

Миф об Орфее, хотя и хорошо известный, но все же еще недостаточно

объясненный во всех подробностях, как мне кажется, дает образ универсальной

философии (philosophia universa). Ибо личность Орфея, человека

удивительного, поистине божественного, владеющего любой гармонией, умевшего

сладостными мелодиями волновать и увлекать всех и вся, очень легко может

быть использована как изображение философии. Деяния Орфея в такой же мере

превосходят деяния Геркулеса своим величием и мощью, как творения мудрости

превосходят творения силы. Орфей из любви к жене, похищенной безвременной

смертью, полагаясь на свою лиру, решил спуститься к подземным богам, чтобы

упросить их, и не обманулся в своей надежде. Сладостным пением и звуками

струн он умилостивил и смягчил подземных владык, так что они позволили ему

увести жену с собой, с тем, однако, условием, чтобы она следовала за ним, он

же не должен оглядываться до тех пор, пока они не выйдут из подземного

царства. И когда Орфей, несмотря на это, побуждаемый нетерпеливой любовью и

заботой (когда он уже почти был у цели) все же оглянулся, договор был

нарушен, и супруга его тотчас вновь была низвергнута в подземное царство. С

той поры Орфей в отчаянии, возненавидя женщин, удалился в пустынные места и

там такими же сладостными звуками лиры и пением сначала привлек к себе всех

зверей; а те, утратив свою природу, свою дикую свирепость, не подвластные

больше побуждениям похоти и ярости, не заботясь, как удовлетворить голод или

как выследить свою добычу, стояли вокруг него, как в театре, добродушные и

кроткие, лишь жадно вслушиваясь в звуки его лиры. Но это не все. Такова была

сила и могущество музыки, что она приводила в движение даже леса и сами

камни, и они тоже оставляли свои места и располагались вокруг него в чинном

порядке. И вот когда все это столь счастливо и столь удивительным образом

удалось ему, появились фракийские жены; возбужденные Вакхом, они наполнили

все дикими хриплыми звуками рогов, и из-за этого грохота уже нельзя было

больше услышать звуков его музыки. И тогда, когда исчезло то, что создавало

этот порядок и согласие, все пришло в замешательство и все звери вновь

обрели свою природу и, как и прежде, снова набросились друг на друга; камни

и леса тоже вернулись на свои места, а сам Орфей в конце концов был

растерзан беснующимися женщинами, и члены его были разбросаны по земле.

Геликон (река, посвященная Музам) в отчаянии и негодовании из-за его смерти

скрыл под землей свои воды и уже только в других местах вновь вышел наружу.

Смысл мифа, как мне кажется, следующий. У Орфея есть две песни: одна

призвана смягчить подземных богов, другая -- увлечь зверей и леса. Первая

очень хорошо подходит для изображения естественной философии, вторая --

нравственной и гражданской. Ведь самая благородная задача естественной

философии -- это восстановление и укрепление всего преходящего и как частная

задача от этой более общей цели -- сохранение тел в свойственном им

состоянии и замедление процесса разложения и гниения. Этого можно достичь

(если это вообще достижимо) только соответствующим искусным управлением

природой, которое мы могли бы уподобить гармонии лиры и стройному ритму. И

однако же эта задача невероятно сложна, и попытки решить ее обычно кончаются

неудачей, причем не по какой-нибудь иной причине, а лишь из ненужной

суетливости и подстегиваемого любопытством нетерпения. Поэтому философия,

чувствуя себя почти бессильной перед этой громадной задачей и потому,

естественно, охваченная отчаянием, обращается к людским делам с

красноречивыми наставлениями, внушая сердцам людей любовь к добродетели,

справедливости и миру, побуждает народы объединиться, принять на себя ярмо

законов, подчиниться власти и, покорно слушая наставления науки, забыть о

необузданных аффектах. Вслед за тем поднимаются здания, возводятся города,

засеваются поля, засаживаются деревьями сады, так что получает смысл и

рассказ о том, как созываются и сходятся вместе камни и леса. Эта забота о

гражданских делах закономерно появляется уже после настойчивых попыток

возрождения смертного тела, потерпевших в конце концов неудачу; ибо

неизбежность смерти, ставшая еще более очевидной, заставляет людей искать

путь к бессмертию уже собственными деяниями и славой своего имени. Очень

разумно говорится в мифе также и о том, что Орфею была отвратительна мысль о

браке; ведь радости брака и любовь к детям очень часто отвлекают людей от

великих и возвышенных деяний на благо государства, и они считают

достаточным, если достигнут бессмертия не своими делами, а своим потомством.

Но и сами творения мудрости, хотя они и возвышаются среди прочих людских

дел, все же ограничены своим временем. Ибо случается и так, что после

периодов расцвета государств вдруг начинаются волнения, восстания и войны; в

их грохоте законы умолкают, люди вновь обретают худшие стороны своей

природы; и в деревнях, и в городах царит опустошение. А вскоре (если все эти

яростные бури продолжаются), несомненно, и науки, и философия оказываются

растерзанными, так что только их обломки удается найти кое-где, подобно

доскам корабля после кораблекрушения; и тогда наступают времена варварства,

воды Геликона скрываются под землю, до тех пор пока по прошествии должного

времени и смены обстоятельств они вновь не вырвутся наружу, но, быть может,

уже в других местах и у других народов.

XII. Уран, или Истоки

Поэты рассказывают, что Уран (Coelum) был самым древним из богов. Его

сын Сатурн ножом отсек у него детородные части. Сам Сатурн породил

многочисленное потомство, но сразу же пожирал своих детей. Только Юпитеру

удалось избежать гибели, и он, когда вырос, низверг своего отца Сатурна в

Тартар и захватил престол; более того, он тем же самым ножом, каким тот у

Урана, отсек детородные части у отца и бросил их в море, и от этого родилась

Венера. Но едва царство Юпитера упрочилось, как ему пришлось испытать две

достопамятные войны. Первая была война с титанами, в которой ему огромную

помощь оказал Гелиос (Солнце) -- единственный из титанов, вставший на

сторону Юпитера. Второй -- была война с гигантами, которые были рассеяны

молниями Юпитера; после того как они были покорены, Юпитер царствовал

совершенно спокойно.

Этот миф, по-моему, является аллегорическим рассказом о происхождении

вещей, весьма близким к той философии, которую позднее развивал Демокрит,

яснее всех других утверждавший вечность материи и отрицавший вечность нашего

мира, в чем он довольно близко подошел к истине божественного глагола,

заявляющего, что материя была бесформенной до дней творения. Смысл этого

мифа таков. Уран (Небо) -- это тот свод, или оболочка, которая содержит в

себе материю; Сатурн же -- это сама материя, которая поглощает всю

производящую силу своего родителя. Сумма материи постоянно остается одной и

той же, и само количество материи не увеличивается и не уменьшается.

Волнения же и движения материи производят сначала несовершенные и плохо

соответствующие друг другу связи вещей, своего рода эскизы миров, а уже

потом с течением времени возникает это здание, которое может поддерживать и

сохранять свою форму. Таким образом, первая попытка устройства мира

изображается как царство Сатурна, который представлен пожирающим своих

сыновей, что обозначает частые распадения связей и непродолжительное

существование вещей. Второе распределение материи, вторую стадию становления

мира изображает царство Юпитера, который низверг в Тартар все эти

беспрерывные и внезапные изменения материи. Тартар и обозначает место

беспорядочного смешения. Это место считают расположенным между нижней частью

неба и глубинами земли; именно в этом промежутке сосредоточено все

изменчивое, хрупкое, все смертное, все, что подвержено разложению. И в

течение первого периода возникновения вещей, относящегося к царству Сатурна,

Венера не родилась. Ведь до тех пор, пока в универсальной материи раздор

сильнее и могущественнее согласия, изменения неизбежно происходят всюду, и

даже в самом целокупном здании мира. Так вещи производились до тех пор, пока

Сатурн не был оскоплен. Вслед за тем этот способ порождения сменился другим,

введенным благодаря Венере: тогда созрело и приобрело силу согласие вещей, и

изменения стали происходить только в отдельных частях, оставляя неизменным и

незыблемым само мироздание. Рассказывают, однако, что Сатурн был низвергнут

и изгнан, но не погиб и не уничтожен; поэтому, по мнению Демокрита, мир

может снова впасть в первоначальное состояние хаоса и безвластия, чего,

кстати, Лукреций боялся для своего времени:

Да отвратит испытанье такое судьбины кормило!

И не на деле уж лучше уверимся мы, а рассудком,

Что уничтожиться все с ужасающим грохотом может^[9].

И даже тогда, когда мир установился во всей своей массе и силе, все же

вначале не было еще покоя. Потому что последовали значительные сдвиги в

небесных сферах, остановленные, однако, силой солнца, господствующего на

небе, с тем чтобы мир сохранил устойчивое состояние. А затем то же самое

произошло и на земле: когда наводнения, бури, ураганы, землетрясения

улеглись, наступил наконец более длительный и более спокойный и мирный

период согласия вещей. Но об этом мифе можно говорить по-разному: можно

утверждать, что миф этот имеет философское содержание, и, наоборот, можно

сказать, что философия заключает в себе миф. Ведь, согласно вере, мы знаем,

что все это не что иное, как пророчества, уже давно утратившие свой смысл,

ибо и материя, и строение мира на самом деле суть творения создателя.

XIII. Протей, или Материя

Поэты рассказывают, что Протей был пастухом у Нептуна, что он был

стариком и обладал пророческим даром; предсказателем же он был

замечательным, как говорят, "трижды великим". Ибо знал он не только будущее,

но и прошлое, и настоящее, так что помимо предсказания будущего он знал все,

что случилось в прошедшем, и все тайны настоящего. Жил он в огромной пещере.

У него было обычаем около полудня пересчитывать свое стадо тюленей и только

потом засыпать. Тот, кто хотел воспользоваться его помощью в каком-нибудь

деле, мог добиться этого единственным путем: связав его и сковав цепями. А

Протей, чтобы освободиться, превращался в разнообразные и удивительные формы

-- в огонь, воду, зверей, пока наконец не возвращался в свой первоначальный

облик.

Смысл мифа, как мне кажется, касается глубочайших тайн природы и

свойств материи (conditiones materiae). В лице Протея изображается материя,

древнейшее из всего сущего после бога. Материя располагается под сводом

неба, как бы под сводом пещеры. Протей -- раб Нептуна, потому что всякое

действие и всякое распределение происходят в жидком состоянии. Скот же, или

стадо Протея, как мне кажется, есть не что иное, как виды животных,

растений, минералов, в которых материя как бы разливается и тратит себя, так

что, после того как она завершает создание этих видов (как бы исполнив свою

работу), она спокойно засыпает, и уже, по-видимому, больше не пытается

создать другие виды. Это как раз и означает пересчет стада Протеем, и

наступающий за ним сон. Все это происходит в полдень, а не утром или

вечером, т. е. когда наступает подходящее, как бы законное время для

создания и формирования видов из должным образом подготовленной и

предрасположенной материи; время это приходится на период между их первыми

зачатками и их упадком. Мы достаточно хорошо знаем из священной истории, что

материя находилась в таком состоянии как раз перед самым моментом творения;

тогда-то в силу того божественного глагола "Да произведет!" материя по воле

создателя, а не собственными кружными путями внезапно слилась воедино и, до

конца доведя свое дело, установила виды. На этом миф завершает повествование

о свободном и несвязанном Протее и его стаде. Ибо Вселенная с ее

естественными структурами и системами видов есть облик материи несвязанной,

свободной -- так сказать, стада материальных творений. Тем не менее, если

какой-нибудь опытный служитель природы применит насилие к материи и начнет

мучить и терзать ее, будто он поставил своей целью уничтожить ее, то материя

в свою очередь (поскольку уничтожение или подлинная гибель материи может

совершиться только всемогущим Господом), оказавшись в столь затруднительном

положении, претерпевает удивительные превращения, принимает различные

образы, переходя от одного изменения к другому, до тех пор пока не совершит

весь круговорот и не возвратится в прежнее состояние, если только продолжает

испытывать воздействие этой силы. Способ связывания, или обуздания, материи

при этом более легок и удобен, когда материя заключается в наручники, т. е.

в свои крайние пределы. Рассказ же о том, что Протей был предсказателем и

знал настоящее, прошедшее и будущее, прекрасно согласуется с природой

материи. Ведь для того чтобы познать претерпевания и процессы материи,

необходимо понимание в целом всего сущего -- и того, что было, и того, что

есть, и того, что будет, хотя бы знание это и не распространялось на

отдельные частности.

XIV. Мемнон, или Скороспелый

Поэты говорят, что Мемнон был сыном Авроры. Он носил прекрасные

доспехи, его прославляла народная молва. Придя к стенам Трои, он, горя

нетерпеливым желанием великих подвигов, вступил в поединок с Ахиллом,

храбрейшим из греков, и пал от его руки. Юпитер, скорбя о нем, послал птиц,

чтобы они беспрерывными заунывными кликами сопровождали его похороны.

Говорят также, что его статуя, когда ее озаряли лучи восходящего солнца,

издавала жалобный стон.

Мне кажется, что миф рассказывает о несчастных исходах великих надежд

юношества. Ведь они подобны сыновьям Авроры: чванясь пустой видимостью и

чисто внешними вещами, они часто дерзают на то, что превосходит их силы,

идут на могучих героев, вызывают их на бой и гибнут в неравной борьбе. Их

смерть всегда вызывает безграничную скорбь, ибо нет ничего печальнее среди

человеческих судеб, чем безвременно скошенный цвет доблести. Ведь молодость

их оборвалась, они не насытились жизнью и еще не возбудили к себе зависти,

которая была бы способна смягчить скорбь кончины или умерить сострадание.

Более того, не только вокруг их погребальных костров, подобно этим зловещим

птицам, летают стенания и плач; нет, эта печаль и скорбь длятся и дальше; и

особенно остро возрождается тоска по ним, когда начинаются новые движения,

когда замышляются великие деяния, подобные утренним лучам солнца.

XV. Титон, или Пресыщение

Изящный миф существует о Титоне. Его любила Аврора, которая, желая

вечно быть с ним, попросила Юпитера, чтобы Титон никогда не умирал, но по

женскому легкомыслию она забыла попросить также и о том, чтобы он никогда не

состарился. Итак, он был избавлен от смерти, но его настигла страшная и

жалкая старость, как это естественно должно было случиться с тем, кому

отказано в смерти, а сам он с годами все больше и больше дряхлел. В конце

концов Юпитер, сжалившись над его жалкой судьбой, превратил его в цикаду.

Этот гениальный миф представляется мне аллегорическим изображением

наслаждения. Оно сначала (как бы на заре жизни) так приятно, что люди

желают, чтобы эти радости никогда их не покидали и были бы вечными, забыв о

том, что пресыщение и отвращение незаметно подкрадываются к ним, подобно

старости. И наконец, когда люди уже физически не могут получать наслаждения,

а желание и страсти продолжают жить в них, они обычно утешаются лишь

разговорами и воспоминаниями о том, что в молодости доставляло им

наслаждение. Мы видим это на примере двух категорий людей -- сластолюбцев и

военных. Первые любят рассказывать непристойности, вторые -- перечислять

свои былые подвиги, подобно цикадам, вся сила которых заключена только в

голосе.

XVI. Жених Юноны, или Непристойность

Поэты рассказывают, что Юпитер, желая овладеть тем или иным предметом

своей любви, принимал различные облики: быка, орла, лебедя, золотого дождя.

Добиваясь же любви Юноны, он принял облик самый недостойный, вызывающий

презрение и насмешки: он превратился в жалкую кукушку, мокрую и трясущуюся

от дождя и непогоды, еле живую.

Это мудрый и нравственно глубокий миф. Смысл же его таков: люди не

должны слишком любоваться собой, полагая, что их достоинства могут сделать

их приятными и дорогими каждому. Ведь все зависит от природы и нравственного

облика тех, за кем они ухаживают и кому хотят понравиться: если это люди, не

отмеченные сами никакими талантами и достоинствами, а лишь наделенные

заносчивым и злобным правом (то, что представлено в образе Юноны), то -- да

будет известно таким женихам -- им необходимо полностью отрешиться от всех

тех своих черт, которые несут в себе хоть малейший намек на достоинство и

красоту, и они глубоко ошибаются, если выбирают какой-либо иной путь. И

здесь мало одного лишь отвратительного угодничества: они ничего не достигнут

до тех пор, пока не превратятся во что-то совершенно отталкивающее и

мерзкое.

XVII. Купидон, или Атом

То, что поэтами рассказано о Купидоне, или Амуре, собственно, не может

быть отнесено к одному и тому же лицу. Все же это расхождение таково, что

можно, не смешивая этих персонажей, говорить об их сходстве. Рассказывают,

что Амур был самым древним из богов и даже из всех вещей, за исключением

Хаоса, который изображается его ровесником. Однако древние никогда не

причисляли Хаоса к числу богов и не называли его богом. У этого Амура вообще

не было родителей; правда, некоторые говорят, что он родился из яйца,

порожденного Ночью. Сам же он из Хаоса произвел и богов, и все сущее. У него

четыре атрибута: он вечный младенец, он слепой, нагой, вооружен стрелами.

Был и другой Амур, самый младший из богов, сын Венеры, на которого

переносили атрибуты более старшего и на которого он был вообще чем-то похож.

Миф рассказывает о самой колыбели, самых истоках природы. Этот Амур,

как мне кажется, есть стремление, или побуждение, первичной материи, или,

чтобы яснее выразиться, естественное движение атома. Ведь это та самая сила,

первоначальная и единственная, которая создает и формирует из материи все

сущее. Она вообще не имеет родителя, т. е. не имеет причины, ибо причина --

это как бы родитель следствий, а у этой силы вообще не может быть в природе

никакой причины (мы не говорим здесь о Боге). Ведь нет ничего, что было бы

раньше ее самой, следовательно, никакого производящего начала; нет ничего

более близкого природе -- следовательно, ни рода, ни формы. Поэтому, какова

бы она ни была, она положительна и невыразима (surda). И даже если возможно

познать способ ее существования (modus) и ее движение (processus), она тем

не менее не может быть познана через причину, так как, являясь после Бога

причиной причин, она сама не имеет причины. И быть может, не следует

надеяться, что человеческое познание полностью охватит ее, поэтому полное

основание имеет упоминание о яйце, порожденном Ночью. По крайней мере святой

философ заявляет так: "Все он сделал прекрасным в свое время и передал мир

на их суд, хотя человек не может постигнуть дел, которые Бог творит от

начала до конца"^[10]. Ведь общий закон природы, или сила этого

Купидона, приданная Богом первичным частицам вещей, которая собирает их

вместе и, повторяясь и умножаясь, производит все разнообразие вещей, -- этот

общий закон может лишь коснуться мышления смертных, но едва ли может быть

схвачен им. Философия греков, внимательная и проницательная в исследовании

материальных начал вещей, в исследовании начал движения (в которых заключена

сила всякого действия), оказывается небрежной и бессильной. Ну а в той

области, о которой мы говорим здесь, она оказывается и вовсе слепой и не

может произнести ни одного внятного слова, ибо мнение перипатетиков о

лишении как стимуле материи по существу не идет дальше слов и, скорее,

называет явление, чем объясняет его. Те же, кто все это относит к Богу,

поступают, конечно, прекрасно, но они поднимаются к цели одним скачком, а не

постепенно, шаг за шагом. Ведь несомненно, единственный и общий закон,

которому подчиняется природа, является субститутом Бога; это тот самый

закон, о котором в только что цитированном тексте говорится словами:

"Содеянное Богом от начала до конца". Демокрит же, который глубже

рассматривает предмет, наделяет атом определенными размерами и формой и

приписывает ему только этого Купидона, или первоначальное движение --

простое и абсолютное и вторичное -- относительное. Ведь он, собственно,

считал, что все движется к центру мира; и то, что обладает большим весом,

движется к центру быстрее, и, сталкиваясь с тем, что обладает меньшим весом,

отбрасывает его, и толкает в противоположном направлении. Однако эта теория

слишком узка и неприменима ко многим случаям. Ведь по-видимому, ни круговое

движение небесных тел, ни сжатие и расширение объемов не могут быть

подведены под этот принцип. Мнение же Эпикура об отклонении атома и

произвольном движении -- это чистейшие пустяки, оно свидетельствует о

незнании предмета. Поэтому слишком верно (больше, чем нам хотелось бы), что

этот Купидон окутан ночью.

А теперь рассмотрим его атрибуты. Изящно изображение Купидона в виде

вечного крохотного младенца: ведь вещи сложны и велики и имеют возраст;

первоначальные же семена вещей, т. е. атомы, малы и остаются в вечном

младенчестве. Очень верно и то, что он изображается обнаженным, ибо все

сложное для правильно мыслящего представляется как бы замаскированным и

одетым и, строго говоря, ничто не является обнаженным, кроме первоначальных

элементов вещей. Очень мудрая аллегория заключена в слепоте Купидона. Ведь

этот Купидон (каким бы он ни был), по-видимому, почти совсем лишен

способности предвидения и продвигается вперед, следуя тому, на что он

наталкивается, на ощупь, как это обычно делают слепые. И тем удивительнее

высшее божественное провидение, поскольку из вещей, полиостью лишенных

способности предвидения и как бы слепых, оно, однако, по определенному

судьбой закону создает весь этот прекрасный порядок мира. Наконец, Купидон

вооружен стрелами, т. е. сила его такова, что действует на расстоянии. А

все, что действует на расстоянии, представляется как бы пускающим стрелы.

Ведь всякий, кто признает атом и пустоту (хотя бы он и считал эту пустоту

смешанной с атомами, а не существующей отдельно), неизбежно должен признать

силу атома, действующую на расстоянии, ибо если исключить такую силу, то

невозможно было бы никакое движение (из-за пустоты, разделяющей их) и все

оставалось бы в полной неподвижности и оцепенении. Что же касается того,

младшего Купидона, то вполне закономерно он считается самым младшим из

богов, так как он не мог обрести силу, до того как были установлены виды. В

его изображении аллегория носит уже моральный характер. Но есть, однако, и

определенное сходство его с древним Купидоном. Венера возбуждает стремление

к соединению и порождению потомства вообще; Купидон же, ее сын, внушает этот

Поиск по сайту: