ПОСВЯЩЕНИЕ 2 страница

лицемерие за правило. Ибо не умеющему выбирать пути лучше идти путем

безопаснейшим, как подслеповатому лучше всего ступать потихоньку. Наиболее

даровитые из людей действовали прямо и откровенно и славились своей

правдивостью, но ведь это потому, что они, как выезженные кони, отлично

знали, где остановиться или свернуть; а когда, по их мнению, требовалось

притворство и они применяли его, прежняя добрая слава об их честности и

чистосердечии никому не давала этого заметить.

Есть три степени того, как можно скрыть и завуалировать свое истинное

лицо. Первая состоит в молчаливости, сдержанности и скрытности, когда

человек не дает проникнуть в себя и узнать, что он такое; вторая -- в

притворстве, когда он знаками и намеками способствует ложному о себе мнению;

третья будет уже собственно лицемерием, когда он намеренно и усердно

притворяется не тем, что он есть.

Что до первой из них -- молчаливости, то это лучшее качество

исповедника. Умеющий молчать слышит много признаний. Ибо кто же откроется

болтуну или сплетнику? А кто слывет молчаливым, вызывает на откровенность,

подобно тому как спертый воздух всасывает воздух более редкий; и, как

исповедь служит не житейским целям, но облегчению души, так и умеющие

молчать узнают много вещей; с ними люди не столько делятся мыслями, сколько

отделываются от того, что их тяготит. Словом, скрытному открыты все тайны.

Кроме того, нагота неприглядна -- как телесная, так и духовная; скрытые

легким покровом дела человеческие выглядят много почтеннее. Что же касается

говорунов и пустословов, то они обычно тщеславны и притом легковерны. Кто

выбалтывает, что знает, будет говорить и о том, чего не знает. А потому

возьми себе за правило сдержанность: оно и благоразумнее, и пристойнее. И

тут надобно, чтобы лицо не опережало язык; у кого мысли написаны на лице,

тот выдает себя с головой; ведь лицу придают куда больше веры, нежели

словам.

Вторая степень, которая есть уже притворство, нередко следует за первой

по необходимости. Кто желает сохранить тайну, вынужден отчасти и

притворствовать, ибо люди хитры и не допустят, чтобы ты ничем себя не выдал.

Они так будут досаждать расспросами, так выведывать и вызывать на разговор,

что, если только не упорствовать в нелепом молчании, придется обнаружить,

куда склоняешься. А если и нет, тогда из твоего молчания они заключат не

меньше, чем из слов. Ведь темных и двусмысленных отговорок надолго не

хватит. Вот почему нельзя быть скрытным, не позволяя себе также и некоторой

доли притворства, которое как бы тянется следом за скрытностью.

Что же касается третьей степени, т. е. собственно лицемерия и лживости,

это считаю я более предосудительным и менее благоразумным, за исключением

чрезвычайных и редких случаев. Привычное лицемерие есть порок, порождаемый

либо врожденной лживостью, либо робостью, либо существенными нравственными

изъянами, которые человек принужден скрывать, а для этого притворяться и во

всем другом, дабы не утратить в притворстве сноровки.

Лицемерие и притворство имеют три преимущества. Во-первых, усыпляют

бдительность противника и застигают его врасплох, ибо открыто объявленные

намерения, подобно сигнальному рожку, собирают всех врагов. Во-вторых,

обеспечивают отступление, ибо, связав себя открытым объявлением своих целей,

надо идти до конца или пасть. В-третьих, помогают выведать чужие замыслы,

ибо тому, кто открывает себя людям, едва ли отвечают тем же, но дают ему

волю и, что было бы на языке, держат на уме. Умна поэтому испанская

поговорка: "Солги и узнаешь правду", т. е. правду не узнаешь иначе как

притворством. Зато и невыгод тоже три. Первая состоит в том, что лицемерие и

притворство указывают обычно на боязливость, а это во всяком деле

препятствует прямому движению к цели. Вторая -- в том, что они смущают и

отталкивают многих, кто иначе, быть может, помог бы, и оставляют человека

почти в одиночестве. А третья и величайшая невыгода заключается в том, что

человек лишается одного из важнейших средств успеха, а именно доверия. Лучше

всего сочетать добрую славу человека чистосердечного, привычку к

сдержанности, при случае -- способность к скрытности, а в крайней нужде -- и

к притворству.

VII. О родителях и детях

Радости родителей скрыты, так же как их горести и страхи; они не могут

открыто проявить первые и не хотят обнаруживать вторые. Дети делают труды

более приятными, а несчастья, напротив, еще более горькими; они увеличивают

тяготы жизни, но и смягчают мысль о смерти. Продолжение рода свойственно

всем животным; сохранение же памяти, достоинств и благородных дел характерно

только для человека. Ведь, разумеется, всякому должно быть известно, что

самые благородные дела и начинания происходят от тех людей, у которых нет

детей и которые стремятся оставить потомкам образы своего духа, раз уж им не

удалось оставить им образы своего тела; так что забота о потомстве сильнее

всего у тех, кто не имеет потомства. Те, кто первым прославляет свой род,

наиболее снисходительно относятся к своим детям, считая их продолжением не

только своего рода, но и своего дела, т. е. не только детьми, но и

творениями.

Отношение родителей к своим детям, если их несколько, во многих случаях

но одинаково; а иногда родители, особенно мать, любят и недостойных. Соломон

сказал однажды: "Разумный сын радует отца, глупый же -- приносит печаль

матери"^[38]. В доме, полном детей, можно видеть, что одного или

двух старших уважают, а самых младших балуют; однако из средних детей,

которых как бы забывают, не раз между тем выходили самые лучшие люди.

Скупость родителей в содержании детей является вредной ошибкой; она делает

детей бесчестными, толкает их на хитрости, вынуждает связываться с дурной

компанией и заставляет больше предаваться излишествам, когда они становятся

богатыми. И поэтому лучший результат достигается тогда, когда родители

больше заботятся о своем авторитете у детей, а не о кошельке.

У людей (родителей, школьных учителей и слуг) есть глупый обычай

вызывать и поддерживать соревнование между братьями в пору их детства, что

много раз приводило к ссорам, когда они становились взрослыми, и нарушало

спокойствие семей. Итальянцы почти не делают различия между своими детьми и

племянниками или другими ближайшими кровными родственниками; им все равно,

являются они порождением их собственной плоти или нет, раз они принадлежат к

одному роду. И если говорить правду, в природе дело обстоит очень похоже на

это, причем до такой степени, что, иногда случается, мы видим племянника,

более похожего на дядю или на другого близкого родственника, чем на своего

собственного родителя. Пусть родители заблаговременно выберут занятия и

карьеру, которым, по их мнению, должны посвятить себя их дети, ибо тогда они

наиболее податливы; и пусть они не слишком руководствуются наклонностями

своих детей, полагая, что они лучше всего привяжутся к тому, к чему они

более всего расположены. Правда, если дети проявляют какие-либо необычайные

склонности, или способности, тогда правильно будет не противоречить им; но

обычно хороша та заповедь: "Optimum elige, suave et facile illud faciet

consuetudo"^[39]. Младшие братья обычно более удачливы, но редко или

никогда там, где старшие братья лишены наследства.

VIII. О браке и безбрачии

Тот, у кого есть жена и дети, отдал заложников судьбе, ибо семья

является помехой на пути свершения великих предприятий, как добродетельных,

так и злонамеренных. Несомненно, что самые лучшие начинания, принесшие

наибольшую пользу обществу, исходили от неженатых и бездетных людей, которые

и своими привязанностями, и своим богатством как бы слились с обществом и

одарили его. И все же есть серьезное основание полагать, что тем, у кого

есть дети, более всех необходимо заботиться о будущем, которому, как они

знают, они должны передать свои самые дорогие заклады. Есть и такие,

которые, хотя и ведут одинокую жизнь, тем не менее думают только о себе и

считают, что будущее их никак не касается. Есть даже и такие, которые

считают жену и детей только платежными счетами. Более того, есть некоторые

глупые богатые скряги, которые гордятся, что у них нет детей, с тем чтобы их

считали еще богаче, ибо, возможно, они где-то слышали разговоры примерно

такого рода: "Такой-то человек очень богат", на что следовало продолжение:

"Да, но у него на попечении много детей"; как будто его богатство от этого

уменьшается.

Но самой распространенной причиной безбрачия является стремление к

свободе, особенно у некоторых самодовольных и привередливых людей, которые

настолько чувствительны ко всякому стеснению, что готовы даже свои пояса и

подвязки считать оковами и кандалами. Холостые мужчины -- лучшие друзья,

лучшие хозяева, лучшие слуги; но не всегда лучшие подданные, ибо они скорее

готовы покинуть свою страну, и почти все беженцы относятся именно к этой

категории людей. Безбрачие хорошо подходит церковникам, ибо милостыня вряд

ли оросит землю там, где сначала она должна заполнить пруд. Для судей и

исполнителей власти не имеет значения, состоят ли они в браке или нет, ибо

если они будут уступчивы и продажны, то у них будет слуга в пять раз хуже,

чем жена. Что касается солдат, то известно, что военачальники в своих

призывах напоминают солдатам об их женах и детях; и я думаю, что презрение к

браку, распространенное среди турок, делает этих грубых солдат еще более

низкими.

Несомненно, жена и дети являются своего рода школой человечности; а

одинокие, хотя они во много раз щедрее женатых, ибо обладают большими

возможностями делать милость, вместе с тем все же более жестоки и

бесчувственны (из них выходят суровые инквизиторы), потому что к их нежности

не так часто взывают. Серьезные натуры, руководствующиеся обычаем и потому

постоянные, обычно являются любящими мужьями; как было сказано об Улиссе:

"Vetulam suam praetulit immortalitate"^[40].

Целомудренные женщины часто бывают горды и высокомерны, они слишком

злоупотребляют этим достоинством -- своим целомудрием. Если жена считает

своего мужа мудрым, то она привязывается к нему самыми лучшими узами --

узами целомудрия и послушания, чего не будет, если она обнаружит, что он

ревнив. Жены -- это любовницы и властительницы молодых, подруги зрелых и

няньки стариков; так что мужчина может иметь причину для женитьбы в любом

возрасте, когда ему захочется. Все же мудрецом посчитали того человека,

который на вопрос, когда мужчине следует жениться, ответил: "Молодому еще

рано, старому уже поздно". Часто можно наблюдать, что у плохих мужей очень

хорошие жены; происходит ли это из-за того, что жены больше ценят доброту

своих мужей, когда она редко проявляется, или же из-за того, что они

гордятся споим терпением, но это всегда справедливо, если плохие мужья

выбраны ими самими, вопреки совету друзей, ибо тогда, конечно, им приходится

делать хорошую мину при плохой игре.

IX. О зависти

Никакая страсть так не околдовывает человека, как любовь и зависть. Им

обеим свойственны пламенные желания, обе во множестве порождают вымыслы и

соблазны, и обе выражаются во взгляде, особенно в присутствии своего

предмета; а это всего более способствует колдовским чарам, если они вообще

существуют. Недаром Писание говорит о дурном глазе, а астрологи называют

пагубное излучение светил дурными аспектами. Как видно, признано, что

зависть проявляется в некоем излучении. Иные подметили даже, что завистливый

глаз всего опаснее, когда созерцает свой предмет в час его торжества, ибо

зависть от этого обостряется; к тому же в эти часы дух счастливца более

всего устремляется наружу и становится, таким образом, более уязвим.

Но оставим эти диковинки (не вовсе, впрочем, недостойные рассмотрения в

надлежащем месте) и посмотрим, кто именно склонен к зависти, кто всего чаще

становится ее предметом и чем различается зависть в общественной и частной

жизни.

Человек, лишенный достоинств, неизменно завидует им в других, ибо душа

человеческая питается либо собственным благом, либо чужим несчастьем; кому

не хватает первого, тот будет упиваться вторым; кто не надеется сравняться с

ближним в достоинствах, старается сквитаться с ним, нанося ущерб его

благополучию.

Человек любопытный и докучливый обычно также и завистлив, ибо вряд ли

он так вникает в чужие дела потому, что это касается его самого; нет, он

дивится на чужое счастье. И напротив, кто знает лишь свои дела, мало находит

пищи для зависти. Ведь зависть -- зевака; она бродит по улицам, а дома ей не

сидится: "Non est curiosus, quin idem sit malevolus"^[41].

Люди знатного рода замечены в зависти к людям новым при их возвышении;

ведь расстояния при этом меняются, а им, как это бывает при обманах зрения,

кажется, будто они сами идут назад, потому только, что другие ушли вперед.

Завистливы уроды, евнухи, старики, незаконнорожденные. Ибо кто не в

силах помочь собственной беде, обращает свои усилия на то, чтобы вредить

другому, исключая, впрочем, те случаи, когда в уродливом теле живет

геройский дух, который и уродство свое стремится обратить к своей чести,

чтобы заставить людей говорить: "Вот какие великие дела мог свершить евнух

или хромец". Так было с евнухом Нарсесом, с Агесилаем и

Тамерланом^[42], которые оба были хромые.

Завистливы люди, перенесшие бедствия, а также те, кто не в ладу с

временами, ибо горе других они считают возмещением за собственное.

Неизменно завистливы те, кто из прихоти и тщеславия желает преуспеть во

всем сразу. У них всегда найдется кому позавидовать, ибо невозможно, чтобы

многие хоть в чем-нибудь их не превосходили. Таков был нрав императора

Адриана, снедаемого завистью к поэтам, живописцам и всякому мастерству, в

котором он сам стремился блистать.

Наконец, завистливы близкие родичи и те, кто вместе рос или вместе

начинал службу, если вчерашняя родня или ровня их опередит. Это им как бы

постоянный укор; это им колет глаза и нейдет из ума, да и людям всегда

заметно; а ведь зависть усиливается от чужих речей и похвал. Зависть Каина к

брату Авелю тем более гнусна, что, когда жертва Авелева оказалась угоднее

Богу, свидетелей при этом не было. Таковы те, кто склонен к зависти.

Обратимся теперь к тем, кто становится ее предметом. Меньше завидуют

возвышению людей достойных, ибо оно представляется лишь должным воздаянием;

а кто же позавидует уплате долга? Завидуют только дарам и щедротам. К тому

же в зависти всегда таится сравнение; а где невозможно сравнение, нет и

зависти -- вот почему королям завидуют одни короли. Следует, однако ж,

отметить, что недостойным больше завидуют поначалу, а потом примиряются;

достойным же, напротив, всего более завидуют тогда, когда счастье их длится

долго, ибо с течением времени если не самые достоинства их, то слава о них

идет на убыль, и новые люди являются им на смену.

Менее завидуют возвышению высокородных, ибо оно как бы подобает им по

праву рождения, да и не столь уж много прибавляет к их благоденствию. А ведь

зависть, как солнечный луч, сильнее бьет по возвышенности, чем по ровным

местам. По той же причине возвышение постепенное менее возбуждает зависть,

нежели внезапное, per saltum^[43].

Менее завидуют тем, кому почести достались ценой тяжких трудов, забот

или опасностей; ибо эту цену люди считают высокой и склонны таких пожалеть,

а жалость исцеляет от зависти. Заметьте, что наиболее благоразумные из

высоких сановников на вершине своего величия вечно жалуются на тяжелую долю

и стонут: quanta patimur^[44] -- не потому, чтобы они на самом деле

так думали, но чтобы несколько оградить себя от зависти. Разумеется, так

говорить они могут только о делах, возлагаемых на них, но отнюдь не о тех,

за которые берутся сами; ибо ничто так не возбуждает зависть, как излишнее

честолюбивое стремление все дела захватить в свои руки, и ничто так ее не

смиряет, как соблюдение важным сановником всех прав своих подчиненных, ибо

этим приобретает он в их лице заслоны против завистников.

Всего более навлекают зависть те, кто в высокой должности держит себя

надменно и гордо и никому не дает забыть о своем величии либо внешней

пышностью, либо подавлением противников и соперников; тогда как мудрый готов

приносить умягчительные жертвы зависти и для этого порой намеренно уступает

в вещах маловажных. Впрочем, пользуясь высоким положением открыто и прямо

(лишь бы без заносчивости и чванства), меньше возбуждаешь зависть, нежели

пускаясь на хитрости; ибо в последнем случае как бы отрекаешься от щедрот

судьбы и сознаешься в своей недостойности; а ведь это и создает завистников.

В заключение этой части скажем: коль скоро зависть сродни колдовству,

то и средство против нее таково же, а именно: отвлечь злые чары на другого.

Вот для этого-то мудрейшие из великих мира всегда выдвигают рядом с собой

кого-либо, на кого и направляется зависть: иногда чиновника или слугу,

иногда соратника или помощника; ибо всегда найдутся неистовые натуры,

которые дорогу к власти оплатят любой ценой.

Что касается зависти в общественной жизни, то в ней есть и хорошие

стороны -- чего никак не скажешь про зависть личную. Ибо зависть в жизни

общественной есть род остракизма, поражающего тех, кто чрезмерно вознесся, и

служит поэтому уздой для облеченных властью.

Такая зависть по-латыни зовется "invidia", а в новых языках именуется

недовольством; о ней мы еще скажем, говоря о мятежах. В государстве она

подобна моровой язве, ибо, как моровая язва постепенно заражает все

здоровое, так и зависть, раз появившись в стране, порочит самые благие дела

и толкует их дурно. Тогда мало пользы и от уступок, ибо они лишь укажут на

слабость правителей и страх перед завистью, а от этого бывает только хуже,

опять-таки как с заразой, которую, чем больше бояться, тем легче схватить.

Зависть в общественной жизни направлена большей частью на главных

чиновников и министров, а не на государей и государство. Но если

недовольство каким-либо чиновником сильнее, чем он того заслуживает, или же

распространяется на все их сословие, это есть верный признак того, что

недовольство втайне направлено против самого государства. На этом покончим с

завистью в общественной жизни, или, иначе, недовольством, и с отличиями ее

от зависти в частной жизни, о которой была речь вначале.

Вообще же добавим, что зависть из всех страстей самая упорная и

неугомонная. Для других страстей есть час и время; о зависти же недаром

сказано: "Invidia festos dies non agit"^[45]. Замечено также, что

любовь и зависть иссушают человека, -- не то, что другие страсти,

действующие не столь постоянно. Зависть также есть гнуснейшая из страстей --

недаром является она главной принадлежностью дьявола: он и есть тот

завистник, который, "когда люди спали, пришел, и посеял между пшеницею

плевелы, и ушел"^[46]. Ибо зависть всегда творит свое дело во мраке

и втайне, на погибель добрым посевам.

X. О любви

Сцена более благосклонна к любви, чем человеческая жизнь. Ибо на сцене

любовь, как правило, является предметом комедий, и лишь иногда -- трагедий;

но в жизни она приносит много несчастий, принимая иногда вид сирены, иногда

-- фурии. Можно заметить, что среди всех великих и достойных людей, (древних

или современных, о которых сохранилась память) нет ни одного, который был бы

увлечен любовью до безумия; это говорит о том, что великие умы и великие

дела, действительно, не допускают развития этой страсти, свойственной

слабым. Тем не менее необходимо сделать исключение в отношении Марка

Антония, соправителя Рима, и Аппия Клавдия, децемвира и законодателя, из

которых первый был действительно человеком сластолюбивым и неумеренным, а

второй -- строгим и мудрым. А поэтому нам представляется, что любовь (хотя и

редко) может найти путь не только в сердце, для нее открытое, но и в сердце,

надежно от нее защищенное, если не быть бдительным. Плохо говорит Эпикур:

"Satis magnum alter alteri theatrum sumus"^[47] -- как будто

человек, созданный для созерцания небес и всех благородных предметов, не

должен делать ничего, как стоять на коленях перед маленьким идолом и быть

рабом, не скажу, низменных желаний (подобно животным), но зрения, которое

было дано ему для более возвышенных целей.

Интересно отметить эксцессы, свойственные этой страсти, и то, как она

идет наперекор природе и истинной ценности вещей; достаточно вспомнить

постоянное употребление гипербол в речи, которые приличествуют только когда

говорят о любви, и больше нигде. И дело не только в гиперболе; ибо хотя и

хорошо было сказано, что архильстецом, в присутствии которого все мелкие

льстецы кажутся разумными людьми, является наше самолюбие, однако,

безусловно, влюбленный превосходит и его. Ведь нет такого гордого человека,

который так до абсурда высоко думал бы о себе, как думают влюбленные о тех,

кого они любят; и поэтому правильно сказано, что "невозможно любить и быть

мудрым". И нельзя сказать, что эту слабость видят только другие люди, а тот,

кого любят, ее не видит: нет, ее видит прежде всего любимый человек, за

исключением тех случаев, когда любовь взаимна. Ибо истинное правило в атом

отношении состоит и том, что любовь всегда вознаграждается либо взаимностью,

либо скрытым и тайным презрением. Тем более мужчины должны остерегаться этой

страсти, из-за которой теряются не только другие блага, но и она сама. Что

касается до других потерь, то высказывание поэта действительно хорошо их

определяет: тот, кто предпочитает Елену, теряет дары Юноны и Паллады. Ведь

тот, кто слишком высоко ценит любовную привязанность, теряет и богатство, и

мудрость. Эта страсть достигает своей высшей точки в такие времена, когда

человек более всего слаб, во времена великого процветания и великого

бедствия, хотя в последнем случае она наблюдалась меньше; оба эти состояния

возбуждают любовь, делают ее более бурной и тем самым показывают, что она

есть дитя безрассудства.

Лучше поступает тот, кто, раз уж невозможно не допустить любви,

удерживает ее в подобающем ей месте и полностью отделяет от своих серьезных

дел и действий в жизни: ибо если она однажды вмешается в дела, то

взбаламучивает судьбы людей так сильно, что люди никак не могут оставаться

верными своим собственным целям. Не знаю, почему военные так предаются

любви; я думаю, это объясняется тем же, почему они предаются вину, ибо

опасности обычно требуют того, чтобы их оплачивали удовольствиями. В природе

человека есть тайная склонность и стремление любить других; если они не

расходуются на кого-либо одного или немногих, то, естественно,

распространяются на многих людей и побуждают их стать гуманными и

милосердными, что иногда и наблюдается у монахов. Супружеская любовь создаст

человеческий род, дружеская любовь совершенствует его, а распутная любовь

его развращает и унижает.

XI. О высокой должности^[48]

Высокая должность делает человека слугой трех господ: слугой государя

или государства, слугой людской молвы и слугой своего дела; он уже не хозяин

ни себе, ни своим поступкам, ни своему времени. Не странно ль стремиться к

власти ценой свободы или к власти над людьми ценой власти над собою?

Возвышение стоит трудов; а там одни тяготы влекут за собой другие,

тягчайшие; возвышение требует порой унижения, а честь достается бесчестьем.

На высоком месте нелегко устоять, но нет и пути назад, кроме падения или по

крайней мере заката -- а это печальное зрелище: "Cum non sis, qui fueris,

non esse, cur velis vivere"49. Нет, люди не в силах уйти на покой, когда

хотели бы; не уходят они и тогда, когда следует; уединение всем нестерпимо,

даже старости и немощам, которые надо бы укрывать в тени; так, старики вечно

сидят на пороге, хотя и предают этим свои седины на посмеяние.

Высоким особам, чтобы считать себя счастливыми, необходимо справляться

о мнении других, ибо сами они не могут чувствовать счастья. Им надо думать о

себе то, что думают о них другие, кто охотно оказался бы на их месте, и

тогда они счастливы или слывут таковыми. Но втайне они, быть может, иного

мнения; ведь они первыми узнают о своих горестях и последними -- о своих

ошибках. И всегда высокие особы -- чужие самим себе; в сутолоке дел им

недосуг позаботиться о здоровье телесном или душевном: "Illi mors gravis

incubat, qui notus nimis omnibus, ignotus moritur sibi"^[50].

Высокая должность позволяет творить как добро, так и зло; в этом смысле она

-- проклятие, ибо, чтобы уберечься от зла, мало не хотеть его, надо еще и не

мочь. Зато возможность делать добро есть подлинное и законное оправдание

властолюбию, ибо добрые помыслы, конечно, угодны Богу, но людям от них не

более проку, чем от сладостных снов, покуда помыслы не воплощены в дела; а

это невозможно без высокого сана и власти, служащих удобной позицией.

Заслуги и добрые дела есть цель наших трудов, а сознание таковых -- венец

нашего отдыха. Кто может, как господь Бог, созерцать свои творения, может и

почить от трудов своих. "Et conversus deus, ut aspiceret opera, quae

fecerunt manus suae, vidit quod omnia essent bona nimis"^[51] -- а

там и отдохнул в день субботний.

В отправлении должности следуй лучшим образцам, ибо примеры стоят

целого сборника прописей. А спустя немного, возьми за образец себя самого и

со всей строгостью выясни, не лучше ли шло у тебя дело вначале. Не

пренебрегай и примером тех, кто в той же должности выказал себя дурно -- не

для того, чтобы порочить их память и тем прибавлять себе заслуг, но чтобы

знать, чего надлежит избегать. Итак, вводи улучшения без похвальбы и без

поношения предшественников и прежних порядков; но возьми себе за правило не

только следовать достойным примерам, а и самому создавать их. Возводи все

установления к первооснове и старайся проследить, в чем и как подверглись

они искажениям; но совета ищи и у старых времен и у новых: у старых

заимствуй, что лучше, у новых -- что пригоднее. По возможности будь

последователен, дабы люди заранее знали, чего ожидать; но не будь чересчур

самонадеян и своеволен и разъясняй свое поведение, если отступаешь от

обычных своих правил. Блюди подобающие тебе права, но не взывай при этом к

законам; лучше утвердиться в своем праве молча и de facto, нежели заявлять о

нем громко и вызывающе. Блюди также права своих подчиненных и считай за

большую честь руководить в главном, нежели вмешиваться во все. Привлекай

помощников и советников и не гони за докучливость тех, кто осведомляет тебя,

но, напротив, встречай их приветливо.

Власть имущим присущи четыре главных порока: промедления, подкупность,

грубость в обхождении и податливость. Чтобы не было промедлений, облегчи к

себе доступ; держись назначенных сроков; не откладывай повседневных дел и

без крайней нужды не берись за несколько дел сразу. Чтобы не было подкупов,

свяжи не только руки берущие -- т. е. свои и слуг своих, но также и руки

дающие -- своих просителей. Для первого надо лишь быть неподкупным, для

второго же -- открыто о том заявлять и клеймить лихоимство. Избегай не

только проступка, но и подозрения. Кто переменчив и меняется без видимой

причины, может быть заподозрен в подкупности. Поэтому всякую перемену во

Поиск по сайту: