Творчество С. Эйзенштейна в контексте советского кино 1930 — 1940-х годов

Из опыта советского кино этого периода наиболее показа­ тельны в своем сопоставлении три последних картины С. Эй­ зенштейна. «Бежин луг» — редкий в кинематографе пример, когда фильм имеет две даты рождения (1935 и 1937 гг.). В осно­ ве сюжета — интерпретация истории Павлика Морозова, при­ чем авторы целиком сохранили идеологическую формулу. Тем не менее, художественный совет в 1935 г. картину не принял. Эйзенштейн переработал фильм целиком, сменив исполнителя роли отца-кулака и придав этому образу более агрессивные черты. Однако на этот раз (в 1937 г.) картина была не просто отклонена, а казнена: изображение с пленки смыли. И только благодаря монтажеру сохранилось большое количество кадров, которые в 1960-е годы были смонтированы в фотофильм (изображение ста­ тично), позволяющий судить как о художественном уровне «Бе- жина луга», так и о причинах его запрета.

По сути Эйзенштейн переместил конфликт произведения из социальной плоскости в философскую, что придало всем образам более глубокое измерение. Главный герой Степок вы­ писан в духе «луча света в темном царстве»: белокурый маль­ чик с вечно вздыбленной челкой и в неизменно белой рубашке существует в затхлом мрачном мире отца как посланник новой светлой жизни. Видимо, этот ангельский ореол персонажа и его «неадекватные» действия, определившие метафорическую суть картины, не позволяли превратить «Бежин луг» в киноп­ лакат. Конфликт фильма складывается из трех этапов проти­ востояния и всякий раз разрешается через образ Степка, кото­ рый снимает напряжение, не позволяя враждующим сторонам сцепиться в жестокой схватке. В кульминационном эпизоде смертельно раненый Степок, выхватив ружье из рук отца, не совершает ответный выстрел, а забрасывает оружие в рожь и сам падает навзничь. Столь настойчивое и мудрое «непротив­ ление злу насилием» со стороны мальчика-подростка, пропи­ санное Эйзенштейном в качестве символического надтекста фильма, со всей убедительностью приводит зрителя к христи­ анскому выводу — не убий!

Фильм «Бежин луг» с традиционной для С. Эйзенштейна экспрессивностью киноязыка мог стать выдающимся произве­ дением советского мастера, сопоставимым с «Броненосцем "Потемкиным"». Художественная сила и неоднозначность образного строя картины вскрывала трагическую суть социа­ листической эпохи, в которой господствовала не мораль, но идеология. Это и предрешило судьбу фильма «Бежин луг».

Следующая лента Эйзенштейна вышла на экраны в 1938 г. и была удостоена Государственной премии и многочисленных хвалебных отзывов. Однако с художественной точки зрения

«Александр Невский» — наименее убедительное экранное про­ изведение выдающегося режиссера. Открыто бутафорская при­ рода картины совершенно не соответствовала стилистической концепции драмы-хроники, которую развивал в своем преды­ дущем творчестве С. Эйзенштейн. Композиции кадров утрати­ ли свою рельефность: ни острых ракурсов, ни контрастного освещения, ни выразительных деталей. Фронтально выстроен­ ные мизансцены, преобладание маловыразительных средних планов, бравурность актерских интонаций, условно-сказочные костюмы — все это придавало экранному зрелищу лишь оперную декоративность и... не совпадало с музыкальной экспрессией С. Прокофьева. Музыкальные темы были настоль­ ко самодостаточны в своей выразительности, что не нуждались в изображении. Например, в наиболее яркой сцене Ледового побоища складывается ощущение, что не композитор иллюс­ трирует эпизоды, а наоборот — режиссер иллюстрирует музы­ кальные темы. Хотя в процессе создания фильма Прокофьев решал прикладную задачу: после просмотра смонтированных отрывков сочинял к ним музыку. Доказательством этой неожи­ данной аудиовизуальной несовместимости стал тот факт, что музыка С. Прокофьева очень быстро обрела статус самостоя­ тельного художественного произведения в виде кантаты

«Александр Невский».

Думается, что фильм С. Эйзенштейна «Александр Нев­ ский» был вынужденным компромиссом мастера с властью. В случае неприятия и этой картины режиссер как минимум был бы лишен возможности работать в кино.

Последнее произведение — «Иван Грозный» (1947) — яви­ лось для С. Эйзенштейна подведением творческих и жизнен­ ных итогов. Известно, что в январе 1941 г. режиссеру передали

предложение Сталина экранизировать историческую тему Ивана Грозного. «Эпоха консолидации» (1939—1941), пришед­ шая на смену «большому террору», требовала квазиисторичес­ кого оправдания кровавых репрессий: сталинский «большой террор» должен был найти свои политические традиции в разгуле опричнины, а сам Сталин — в наделенном абсолютной властью Иване. С. Эйзенштейн попытался обратить внешний заказ в суверенную творческую деятельность. Кроме того, ре­ жиссера с юности «тревожила» странная историческая и одновременно мифологическая фигура царя. Первой сценой, зародившейся в сознании режиссера и ставшей импульсом к вызреванию режиссерского замысла, была сцена покаяния и исповеди Ивана: «после кровавого похода опричников на Новгород царь Иван в Успенском соборе, распростертый перед фреской Страшного суда, приносит Небесному Царю свои раскаяния в злодействах, совершенных во имя великого дела».

Таким образом, Эйзенштейн, соглашаясь на сталинский за­ каз, не брался за апологию тотальной власти, а задумывал по­ казать трагедию автократии, в которой идеологическую тему

«цель оправдывает средства» заменяет нравственная тема ис­ купления. Соответственно, режиссер обратился к композиции триптиха, где намеревался развернуть идею во всем ее траги­ ческом противоречии: первая серия — образ «доброго царя», вторая — «одинокого монарха», третья — «поверженного духа». И, как отражение,— судьба фильма: первая часть удостоена Сталинской премии, вторая — запрещена, третья — и вовсе смыта (за исключением нескольких чудом уцелевших эпизодов).

Поэтика «Ивана Грозного» определяется многослойной структурой конфликта. Внешний (антагонистический) — это противостояние царя и бояр. Внутренний (психологический) развивается на личностном уровне главного героя — царь и че­ ловек. И, наконец, в символико-метафорическом надтексте фильма можно обнаружить сложные и странные параллели су­ деб героя и автора. Если проследить фабулу первого уровня, то на экране предстанет лишь типичная дворцовая драма с хитросплетениями интриг в борьбе за трон (доминирующее место событий — царские палаты).

Нарастание психологического напряжения в фильме связа­ но с развитием внутреннего конфликта: «По какому праву меч

карающий заносишь?»,— риторически вопрошает царь Иван и... принимает на душу свою грех новых расправ. В данном ключе трансформировано и художественное пространство фильма. Все кульминационные всплески: венчание на царство («Один править буду»), у фоба Анастасии («Прав ли я? Не Божья ли кара?»), ссора с Митрополитом («Отныне Грозным буду!»), убийство брата кровного Владимира Старицкого — сосредоточены в соборе. Собор — храм Бога, царские палаты — храм государя. Таким образом С. Эйзенштейн увязывает в ху­ дожественном контексте фильма взаимоисключающие устрем­ ления равноангельского жития и безбожия. В данной тональ­ ности задана и световая формула экранной образности: люди и тени. Причем по мере развития сюжета царство Ивана Грозно­ го превращается в царствование Теней.

Наряду с историко-политическими ассоциациями в карти­ не (особенно во второй ее части) весьма ощутим эффект авто- портретизма, когда режиссер в определенной степени самоо­ тождествляется с персонажем. Вся драма одиночества Ивана пропитана эйзенштейновским личностным ощущением

«затравленности» и экзистенциальной отчужденности.

С точки зрения художественной фактуры фильм предстает как синтез искусств. «"Иван Грозный" — это и драма, и фреска, и архитектура, и опера...— и однако же это настоящий фильм... вмещающий в себя мысли, взоры, движения и ритмы, оказав­ шиеся недоступными для других искусств»,— отмечал извес­ тный французский режиссер Э. Ромер [29, с. 85]. Следует подчеркнуть, что в данном случае музыка С. Прокофьева вошла в ткань картины как абсолютно однородный элемент не­ расторжимого целого.

Таким же образным слагаемым стал цвет. Во второй части фильма в сцене царского пира, и одновременно пирровой побе­ ды, режиссер вводит символико-цветовую трактовку темы че­ рез драматическое сплетение золотого (власть), красного (кровь) и черного (смерть). Причем черное постепенно погло­ щает весь колорит.

С. Эйзенштейн умер в 1948 г., признавшись в одной из дневниковых записей, что работа над «Иваном Грозным» была для него «довольно сложным способом обходного типа самоубийства» [28, с. 332].

Поиск по сайту: