Гексаметры

Чудо

В жизни чудес не ищи; есть мелочи -- родинки жизни;

мелочь такую заметь,-- чудо возникнет само.

Так мореход, при луне увидавший моржа на утесе,

внуков своих опьянит сказкой о деве морской.

Очки Иосифа

Слезы отри и послушай: в солнечный полдень, старый

плотник очки позабыл на своем верстаке. Со смехом

мальчик вбежал в мастерскую, замер, заметил, подкрался,

тронул легкие стекла, и только он тронул,-- мгновенно

по миру солнечный зайчик стрельнул, заиграл по далеким

пасмурным странам, слепых согревая и радуя зрячих.

Сердце

Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то

в локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,

скорбно разбилось на песни. Прими же осколки. Не знаю,

кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нес.

7 марта 1923

Памяти Гумилева

Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.

Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем

медном Петре и о диких ветрах африканских -- Пушкин.

19 марта 1923

--------

Родине

Посвящается моей сестре Елене

Воркующею теплотой шестая --

чужая -- наливается весна.

Все ждет тебя душа моя простая,

гадая у восточного окна.

Позволь мне помнить холодок щемящий

зеленоватых ландышей, когда

твой светлый лес плывет, как сон шумящий,

а воздух -- как дрожащая вода.

Позволь мне жить, искать Творца в творенье,

звать изумленье рифмы и любви.

Не укоряй в час трудного горенья,

что вот я вспомнил ландыши твои.

Как тень твоя, чужой апрель мне сладок.

Взволнованно душа тебя зовет,

текучий блеск твоих дождей и радуг,

когда весь лес лепечет и плывет.

Твой будет взлет неизъяснимо ярок,

а наша встреча -- творчески-тиха;

склонюсь, шепну: вот мой простой подарок,

вот капля солнца в венчике стиха.

31 марта 1923

--------

Река

Каждый помнит какую-то русскую реку,

но бессильно запнется, едва

говорить о ней станет: даны человеку

лишь одни человечьи слова.

А ведь реки, как души, все разные... нужно,

чтоб соседу поведать о них,

знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,

изумрудную речь водяных.

Но у каждого в сердце, где клад заковала

кочевая стальная тоска,

отзывается внятно, что сердцу, бывало,

напевала родная река.

Для странников верных

качнул я дыханьем души

эти качели слогов равномерных

в бессонной тиши.

Повсюду --

в мороз и на зное --

встретишь

странников этих,

несущих, как чудо,

как бремя страстное,

родину.

Сам я, бездомный,

как-то ночью стоял на мосту

в городе мглистом,

огромном,

и глядел в маслянистую

темноту

рядом с тенью случайно любимой,

стройной, как черное пламя,

да только с глазами

безнадежно чужими.

Я молчал, и спросила она на своем языке:

"Ты меня уж забыл?" --

и не в силах я был

объяснить,

что я там, далеко, на реке

илистой, тинистой, с именем милым,

с именем что камышовая тишь...

Это словно из ямочки в глине

черно-синий

выстрелит стриж.

И вдоль по сердцу

носится

с криком своим изумленным: вий-вии!

Это было в России,

это было в раю...

Вот,

гладкая лодка плывет

в тихоструйную юность мою,

мимо леса,

полного иволог, солнца, прохлады грибной,

мимо леса,

где березовый ствол чуть сквозит белизной

стройной

в буйном бархате хвойном,

мимо красных крутых берегов

парчевых островков,

мимо плавных полянок сырых, в скабиозах

и лютиках.

Раз! -- и тугие уключины

звякают,-- раз! -- и весло на весу

проливает огнистые слезы

в зеленую тень.

Чу!-- в прибрежном лесу

кто-то легко зааукал...

Дремлет цветущая влага, подковы

листьев ползучих, фарфоровый купал

цветка

водяного.

Как мне запомнилась эта река,

узорная, узкая.

Вечереет...

(и как объяснить,

что значило русское

"вечереет?")

стрекоза, бирюзовая нить,

два крыла слюдяных -- замерла

на перилах купальни...

солнце в черемухах. Колокол дальний.

Тучки румяные, русые.

Червячка из чехла

выжмешь, за усики

вытащишь, и на крючок.

Ждешь. Клюет.

Сладко дрогнет леса, и блеснет,

шлепнет о мокрые доски

голубая плотва, головастый бычок

или хариус жесткий.

А когда мне удить надоест,

на деревянный навес

взберусь

(...Русь!..)

и оттуда беззвучно ныряю

в отраженный закат...

Ослепленный, плыву наугад,

ширяю,

навзничь ложусь -- и не ведаю, где я --

в небесах, на воде ли.

Мошкара надо мною качается

вверх и вниз, вверх и вниз -- без конца...

Вечер кончается.

Осторожно сдираю с лица

липкую травку.

В щиколку щиплет малявка:

сладок мне рыбий

слепой поцелуй.

В лиловеющей зыби

узел огненных струй --

и плыву я,

горю,

глотаю зарю

вечеровую...

А теперь в бесприютном краю,

уж давно не снимая котомки,

качаю -- ловлю я, качаю -- ловлю

строки о русской речонке,

строки, как отблески солнца, бессвязные...

А ведь реки, как души, все разные,

нужно,

чтоб соседу поведать о них,

знать) пожалуй, русалочий лепет жемчужный,

изумрудную речь водяных.

Но у каждого в сердце, где клад заковала

кочевая стальная тоска,

отзывается внятно, что сердцу, бывало,

напевала родная река...

8 апреля 1923, Берлин

--------

X x x

Когда я по лестнице алмазной

поднимусь из жизни на райский порог,

за плечом, к дубинке легко привязан,

будет заплатанный узелок.

Узнаю: ключи, кожаный пояс,

медную плешь Петра у ворот.

Он заметит: я что-то принес с собою --

и остановит, не отопрет.

"Апостол,-- скажу я,-- пропусти мя!.."

Перед ним развяжу я узел свой:

два-три заката, женское имя

и темная горсточка земли родной...

Он поводит строго бровью седою,

но на ладони каждый изгиб

пахнет еще гефсиманской росою

и чешуей иорданских рыб.

И потому-то без трепета, без грусти

приду я, зная, что, звякнув ключом,

он улыбнется и меня пропустит,

в рай пропустит с моим узелком.

21 апреля 1923

--------

X x x

В часы трудов счастливых и угрюмых

моя благая слушает тоска,

как долгой ночью в исполинских думах

ворочаются в небе облака.

Ударит и скользнет Господь по лире,

здесь отзвук -- свет еще одной зари...

Здесь все творит в сладчайшем этом мире

и от меня все требует: твори.

Гул дантовский в тебе я слышу, тополь,

когда ты серебришься пред грозой,

и муравьиный вижу я Акрополь,

когда гляжу на хвойный холм живой.

Поет вода, молясь легко и звонко,

и мотыльковых маленьких мадонн

закат в росинки вписывает тонко

под светлый рассыпающийся звон.

Так как же мне, в часы нагие ночи

томясь в себе, о, как же не творить,

когда весь мир, весь мир упрямый хочет

со мной дышать, гореть и говорить?

28. 4. 23.

--------

X x x

О, как ты рвешься в путь крылатый,

безумная душа моя,

из самой солнечной палаты

в больнице светлой бытия!

И, бредя о крутом полете,

как топчешься, как бьешься ты

в горячечной рубашке плоти,

в тоске телесной тесноты!

Иль, тихая, в безумье тонком

гудишь-звенишь сама с собой,

вообразив себя ребенком,

сосною, силовьем, совой.

Поверь же соловьям и совам,

терпи, самообман любя,--

смерть громыхнет тугим засовом

и в вечность выпустит тебя.

2 мая 1923

--------

X x x

Нет, бытие -- не зыбкая загадка!

Подлунный дол и ясен, и росист.

Мы -- гусеницы ангелов; и сладко

въедаться с краю в нежный лист.

Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,

и чем жадней твой ход зеленый был,

тем бархатистей и великолепней

хвосты освобожденных крыл.

6. 5. 23.

--------

X x x

Я странствую... Но как забыть? Свистящий

рвал ветер твой платок, дышал прибой,

дышала ты... на гальке шелестящей

прощался я с отчизной и тобой.

Мотало ялик. Полоса тумана

луну пересекала пополам,

вздымалось море отгулом органа,

стекало по заплаканным скалам.

И ты на небывалое изгнанье

благословляла жалобно меня,

и снилось мне, что ночь твое дыханье,

что ты умрешь при мановенье дня.

И клялся я, что вечно и повсюду,

на всех распутьях мировой глуши,

о, как беречь, как праздновать я буду

гнев и любовь -- бессонницу души.

И море встало. Холодом и дымом

отхлынул берег, весь тобой звеня.

Я странствую... На берегу родимом

ты, верная, еще не ждешь меня.

Берлин, май 1923 г.

--------

X x x

Зовешь, -- а в деревце гранатовом совенок

полаивает, как щенок.

В вечерней вышине так одинок и звонок

луны изогнутый клинок.

Зовешь, -- и плещет ключ вечернею лазурью.

Как голос твой, вода свежа,

и в глиняный кувшин, лоснящийся глазурью,

луна вонзается дрожа.

26. 7. 23.

--------

X x x

Как бледная заря, мой стих негромок,

и кратко звуковое бытие,

и вряд ли мой разборчивый потомок

припомнит птичье прозвище мое.

Что ж делать, муза, жизнь моя. Мы будем

в подстрочном примечанье скромно жить...

Не прозвенеть, не высказать мне людям,

что надо Божьей тенью дорожить.

Что Божья тень волнистая сквозь наши

завесы разноцветные видна;

что день и ночь -- две дорогие чаши

живой воды и звездного вина.

Не прозвенеть, не высказать -- и скоро

мою забудут бледную зарю,

и первая забудет та, которой

последние лучи я подарю.

И все же, муза, счастлив я... Ты нежность,

ты -- тишина; с тобой нельзя грустить;

ты в пенье дней житейскую мятежность,

как лишний слог, не можешь допустить.

31. 8. 23.

--------

X x x

Ночь свищет, и в пожары млечные,

в невероятные края,

доваливаясь в бездны вечные,

идет по звездам мысль моя,

как по волнам во тьме неистовой,

где манит Господа рука

растрепанного, серебристого,

скользящего ученика...

2. 9. 23.

--------

X x x

Я помню в плюшевой оправе

дагерротипную мечту

и очи в северной дубраве,

и губы в громовом порту.

Но ты... Прямой и тонкой тенью,

как бы ступая по стеклу,

внимая призрачному пенью,

вникая пристально во мглу,

-- во мглу, где под железным кленом

я ждал, где, завернув с угла,

сквозные янтари со стоном

текли в сырые зеркала --

безгласно в эту мглу вошла ты,

и все, что скучно стыло встарь,

все сказкой стало: клен зубчатый,

геометрический фонарь...

Ты... Платье черное мне снится,

во взгляде сдержанный огонь,

мне тихо на рукав ложится

продолговатая ладонь.

И вдруг, улыбкою нежданной

блеснув, указываешь мне:

клин теневой, провал обманный

на бледной, на косой стене.

Да, правда: город угловатый

играет жизнью колдовской

с тех пор, как в улицу вошла ты

своей стеклянною стопой.

И в этом мире небывалом

теней и света мы одни.

Вчера нам снились за каналом

венецианские огни.

И Гофман из зеркальной двери

вдруг вышел и в плаще прошел,

а под скамьею в темном сквере

я веер костяной нашел.

И непонятный выступ медный

горит сквозь дальнее стекло,

а на стене, косой и бледной --

откуда? -- черное крыло.

Гадая, все ты отмечаешь,

все игры вырезов ночных,

заговорю ли -- отвечаешь,

как бы доканчивая стих.

Таинственно скользя по гласным,

ты шепчешь, замираешь ты,

и на лице твоем неясном

ловлю я тень моей мечты.

А там над улицею сонной,

черты земные затая,

стеною странно освещенной

стоит за мною жизнь моя.

Берлин, 25. 9. 23.

--------

X x x

Санкт-Петербург -- узорный иней,

ex libris беса, может быть,

но дивный... Ты уплыл, и ныне

мне не понять и не забыть.

Мой Пушкин бледной ночью, летом,

сей отблеск объяснял своей

Олениной, а в пенье этом

сквозная тень грядущих дней.

И ныне: лепет любопытных,

прах, нагота, крысиный шурк

в книгохранилищах гранитных;

и ты уплыл, Санкт-Петербург.

И долетая сквозь туманы

с воздушных площадей твоих,

меня печалит музы пьяной

скуластый и осипший стих.

Берлин, 25. 9. 23.

--------

Поиск по сайту: