Размеры. Что хочешь ты? Чтоб стих твой говорил,

Глебу Струве

Что хочешь ты? Чтоб стих твой говорил,

повествовал?-- вот мерный амфибрахий...

А хочешь петь -- в эоловом размахе

анапеста -- звон лютен и ветрил.

Люби тройные отсветы лазури

Эгейской -- в гулком дактиле; отметь

гекзаметра медлительного медь

и мрамор,-- и виденье на цезуре.

Затем: двусложных волн не презирай;

есть бубенцы и ласточки в хорее:

он искрится все звонче, все острее,

торопится... А вот -- созвучий рай,--

резная чаша: ярче в ней, и слаще,

и крепче мысль; играет по краям

блеск, блеск живой! Испей же: это ямб,

ликующий, поющий, говорящий...

<1923>

--------

Родина

Когда из родины звенит нам

сладчайший, но лукавый слух,

не празднословно, не молитвам

мой предается скорбный дух.

Нет, не из сердца, вот отсюда,

где боль неукротима, вот --

крылом, окровавленной грудой,

обрубком костяным -- встает

мой клекот, клокотанье: Боже,

Ты, отдыхающий в раю,

на смертном, на проклятом ложе

тронь, воскреси -- ее... мою!..

<1923>

--------

На рассвете

Я показывал твой смятый снимок

трем блудницам. Плыл кабак ночной.

Рассвело. Убогий город вымок

в бледном воздухе. Я шел домой.

Освещенное окно, где черный

человечек брился, помню; стон

первого трамвая; и просторный,

тронутый рассветом небосклон.

Боль моя лучи свои простерла,

в небеса невысохшие шла.

Голое переполнялось горло

судорогой битого стекла.

И окно погасло: кончил бриться.

День рабочий, бледный, впереди.

А в крови все голос твой струится:

"навсегда", сказала, "уходи".

И подумала; и где-то капал

кран; и повторила: "навсегда".

В обмороке, очень тихо, на пол

тихо соскользнула, как вода.

Берлин, 8. 2. 24.

--------

Окно

При луне, когда косую крышу

лижет металлический пожар,

из окна случайного я слышу

сладкий и пронзительный удар

музыки; и чувствую, как холод

счастия мне душу обдает;

кем-то ослепительно расколот

лунный мрак; и медленно в полет

собираюсь, вынимая руки

из карманов, трепещу, лечу,

но в окне мгновенно гаснут звуки,

и меня спокойно по плечу

хлопает прохожий: "Вы забыли",--

говорит,-- "летать запрещено".

И, застыв, в венце из лунной пыли,

я гляжу на смолкшее окно.

6 марта 1924, Берлин

* В С.: без заглавия.

--------

Санкт-Петербург

Ко мне, туманная Леила!

Весна пустынная, назад!

Бледно-зеленые ветрила

дворцовый распускает сад.

Орлы мерцают вдоль опушки.

Нева, лениво шелестя,

как Лета льется. След локтя

оставил на граните Пушкин.

Леила, полно, перестань,

не плачь, весна моя былая.

На вывеске плавучей -- глянь --

какая рыба голубая.

В петровом бледном небе -- штиль,

флотилия туманов вольных,

и на торцах восьмиугольных

все та же золотая пыль.

26 мая 1924, Берлин

--------

Вечер

Я в угол сарая кирку и лопату

свалил с плеча и пот отер,

и медленно вышел навстречу закату

в прохладный розовый костер.

Он мирно пылал за высокими буками,

между траурных ветвей,

где вспыхнул на миг драгоценными звуками

напряженный соловей.

И сдавленный гам, жабий хор гуттаперчевый

на пруду упруго пел.

Осекся. Пушком мимолетным доверчиво

мотылек мне лоб задел.

Темнели холмы: там блеснул утешительный

трепет огоньков ночных.

Далече пропыхивал поезд. И длительно

свистнул... длительно утих.. --

И пахло травой. И стоял я без мысли.

Когда же смолк туманный гуд,

заметил, что смерклось, что звезды нависли,

что слезы по лицу текут.

10. 7. 24.

--------

Исход

Муза, с возгласом, со вздохом шумным,

у меня забилась на руках.

В звездном небе тихом и безумном

снежный поднимающийся прах

очертанья принимал, как если

долго вглядываться в облака:

образы гранитные воскресли,

смуглый купол плыл издалека.

Через Млечный Путь бледно-туманный

перекинулись из темноты

в темноту -- о, муза, как нежданно! --

явственные невские мосты.

И, задев в седом и синем мраке

исполинским куполом луну,

скрипнувшую как сугроб, Исакий

медленно пронесся в вышину.

Словно ангел на носу фрегата,

бронзовым протянутым перстом

рассекая звезды, плыл куда-то

Всадник, в изумленье неземном.

И по тверди поднимался тучей,

тускло озаренной изнутри,

дом; и вереницею текучей

статуи, колонны, фонари

таяли в просторах ночи синей,

и, неспешно догоняя их,

к Господу несли свой чистый иней

призраки деревьев неживых.

Так проплыл мой город непорочный,

дивно оторвавшись от земли.

И опять в гармонии полночной

только звезды тихие текли.

И тогда моя полуживая

маленькая муза, трепеща,

высунулась робко из-за края

нашего широкого плаща.

11 сентября 1924, Берлин

--------

X x x

Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем?

Скажи мне, отчего твои уста, летун,

как мертвые, бледны, а крылья пахнут морем?

И демон мне в ответ: "Ты голоден и юн,

но не насытишься ты звуками. Не трогай

натянутых тобой нестройных этих струн.

Нет выше музыки, чем тишина. Для строгой

ты создан тишины. Узнай ее печать

на камне, на любви и в звездах над дорогой."

Исчез он. Тает ночь. Мне Бог велел звучать.

Берлин, 27. 9. 24.

--------

Костер

На сумрачной чужбине, в чаще,

где ужас очертанья стер,

среди прогалины -- горящий,

как сердце жаркое, костер.

Вокруг синеющие тени,

и сквозь летающую сеть

теней и рдяных отражений

склоненных лиц не разглядеть.

Но, отгоняя сумрак жадный,

вот песня вспыхнула в тиши,

гори, гори, костер отрадный,

шинели наши осуши.

И снова всколыхнулись плечи,

и снова полуночный взмах,

кипят воинственные речи

и слезы светятся в глазах.

Зверье, блуждающее в чащах,

лесные духи и ветра

бегут от этих глаз горящих

и от поющего костра.

Зато с каким благоговеньем,

с какою верой в трудный путь,

утешен пламенем и пеньем,

подходит странник отдохнуть.

Ноябрь 1924, Берлин

--------

Утро

Шум зари мне чудился, кипучий

муравейник отблесков за тучей.

На ограду мрака и огня,

на ограду реющего рая

облокачивался Зодчий Дня,

думал и глядел, не раскрывая

своего туманного плаща,

как толпа работников крылатых,

крыльями блестящими треща,

солнце поднимает на канатах.

Выше, выше... выше! Впопыхах

просыпаюсь. Купол занавески,

полный ветра, в синеватом блеске

дышит и спадает. Во дворах

по коврам уже стучат служанки,

и пальбою плоской окружен,

медяки вымаливает стон

старой, удивительной шарманки...

Берлин, 5. 12. 24.

--------

Овца

Над Вифлеемом ночь застыла.

Я блудную овцу искал.

В пещеру заглянул -- и было

виденье между черных скал.

Иосиф, плотник бородатый,

сжимал, как смуглые тиски,

ладони, знавшие когда-то

плоть необструганной доски.

Мария слабая на чадо

улыбку устремляла вниз,

вся умиленье, вся прохлада

линялых синеватых риз.

А он, младенец светлоокий

в венце из золотистых стрел,

не видя матери, в потоки

своих небес уже смотрел.

И рядом, в темноте счастливой,

по белизне и бубенцу

я вдруг узнал, пастух ревнивый,

свою пропавшую овцу.

11 декабря 1924, Берлин

* В С. под загл. "В пещере"

--------

Поиск по сайту: