Толстой

Картина в хрестоматии: босой

старик. Я поворачивал страницу,

мое воображенье оставалось

холодным. То ли дело -- Пушкин: плащ,

скала, морская пена... Слово "Пушкин"

стихами обрастает, как плющом,

и муза повторяет имена,

вокруг него бряцающие: Дельвиг,

Данзас, Дантес,-- и сладостно-звучна

вся жизнь его,-- от Делии лицейской

до выстрела в морозный день дуэли.

К Толстому лучезарная легенда

еще не прикоснулась. Жизнь его

нас не волнует. Имена людей,

с ним связанных, звучат еще незрело:

им время даст таинственную знатность,

то время не пришло; назвав Черткова,

я только б сузил горизонт стиха.

И то сказать: должна людская память

утратить связь вещественную с прошлым,

чтобы создать из сплетни эпопею

и в музыку молчанье претворить.

А мы еще не можем отказаться

от слишком лестной близости к нему

во времени. Пожалуй, внуки наши

завидовать нам будут неразумно.

Коварная механика порой

искусственно поддерживает память.

Еще хранит на граммофонном диске

звук голоса его: он вслух читает,

однообразно, торопливо, глухо,

и запинается на слове "Бог",

и повторяет: "Бог", и продолжает

чуть хриплым говорком,-- как человек,

что кашляет в соседнем отделенье,

когда вагон на станции ночной,

бывало, остановится со вздохом.

Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих,

теперь мигающих подслеповато,

яснополянский движущийся снимок:

старик невзрачный, роста небольшого,

с растрепанною ветром бородой,

проходит мимо скорыми шажками,

сердясь на оператора. И мы

довольны. Он нам близок и понятен.

Мы у него бывали, с ним сидели.

Совсем не страшен гений, говорящий

о браке или о крестьянских школах...

И, чувствуя в нем равного, с которым

поспорить можно, и зовя его

по имени и отчеству, с улыбкой

почтительной, мы вместе обсуждаем,

как смотрит он на то, на се... Шумят

витии за вечерним самоваром;

по чистой скатерти мелькают тени

религий, философий, государств,--

отрада малых сих... Но есть одно,

что мы никак вообразить не можем,

хоть рыщем мы с блокнотами, подобно

корреспондентам на пожаре, вкруг

его души. До некой тайной дрожи,

до главного добраться нам нельзя.

Почти нечеловеческая тайна!

Я говорю о тех ночах, когда

Толстой творил, я говорю о чуде,

об урагане образов, летящих

по черным небесам в час созиданья,

в час воплощенья... Ведь живые люди

родились в эти ночи... Так Господь

избраннику передает свое

старинное и благостное право

творить миры и в созданную плоть

вдыхать мгновенно дух неповторимый.

И вот они живут; все в них живет --

привычки, поговорки и повадка;

их родина -- такая вот Россия,

какую носим мы в той глубине,

где смутный сон примет невыразимых,--

Россия запахов, оттенков, звуков,

огромных облаков над сенокосом,

Россия обольстительных болот,

богатых дичью... Это все мы любим.

Его созданья, тысячи людей,

сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,

окрашивают даль воспоминаний,--

как будто впрямь мы жили с ними рядом.

Среди толпы Каренину не раз

по черным завиткам мы узнавали;

мы с маленькой Щербацкой танцевали

заветную мазурку на балу...

Я чувствую, что рифмой расцветаю,

я предаюсь незримому крылу...

Я знаю, смерть лишь некая граница:

мне зрима смерть лишь в образе одном,

последняя дописана страница,

и свет погас над письменным столом.

Еще виденье, отблеском продлившись,

дрожит, и вдруг -- немыслимый конец...

И он ушел, разборчивый творец,

на голоса прозрачные деливший

гул бытия, ему понятный гул...

Однажды он со станции случайной

в неведомую сторону свернул,

и дальше -- ночь, безмолвие и тайна...

<1928>

--------

Облака

Насмешлива, медлительна, легка

их мимика средь синего эфира.

Объятьям подражают облака.

Ленивая небесная сатира

на тщание географа, на лик

изменчивый начертанного мира;

грызет лазурь морская материк.

И -- масками чудовищными -- часто

проходят образы земных владык:

порою, в профиль мертвенно-лобастый

распухнет вдруг воздушная гора,

и тает вновь, как тает коренастый

макроцефал, которого вчера

лепили дети красными руками,

а нынче точит оттепель с утра.

И облака плывут за облаками.

25. 8. 29.

--------

X x x

Вздохнуть поглубже и, до плеч

в крылья вдев расправленные руки,

с подоконника на воздух лечь

и лететь, наперекор науке,

с переменным трепетом стрижа;

вдоль сада пронестись, и метить прямо

в стену, и, перешагнув, над самой

землей скользнуть, и в синеву, дрожа,

взмыть...

Боюсь, не вынесу полета.. --

Нет, вынес. На полу сижу впотьмах,

и в глазах пестро, и шум в ушах,

и блаженная в плечах ломота.

1929 г.

--------

Поиск по сайту: