Комната

Вот комната. Еще полуживая,

но оживет до завтрашнего дня.

Зеркальный шкал глядит, не узнавая,

как ясное безумье, на меня.

В который раз выкладываю вещи,

знакомлюсь вновь с причудами ключей;

и медленно вся комната трепещет,

и медленно становится моей.

Совершено. Все призвано к участью

в моем существованье, каждый звук:

скрип ящика, своею доброй пастью

пласты белья берущего из рук.

И рамы, запирающейся плохо,

стук по ночам -- отмщенье за сквозняк,

возня мышей, их карликовый грохот,

и чей-то приближающийся шаг:

он никогда не подойдет вплотную;

как на воде за кругом круг, идет

и пропадает, и опять я чую,

как он вздохнул и двинулся вперед.

Включаю свет. Все тихо. На перину

свет падает малиновым холмом.

Все хорошо. И скоро я покину

вот эту комнату и этот дом.

Я много знал таких покорных комнат,

но пригляжусь, и грустно станет мне:

никто здесь не полюбит, не запомнит

старательных узоров на стене.

Сухую акварельную картину

и лампу в старом платьице сквозном

забуду сам, когда и я покину

вот эту комнату и этот дом.

В другой пойду: опять однообразность

обоев, то же кресло у окна...

Но грустно мне: чем незаметней разность,

тем, может быть, божественней она.

И может быть, когда похолодеем

и в голый рай из жизни перейдем,

забывчивость земную пожалеем,

не зная, чем обставить новый дом...

1926 г.

--------

Мать

Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,

спускается толпа, виясь между олив,

подобно медленному змию;

и матери глядят, как под гору, в туман

увещевающий уводит Иоанн

седую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет он,

и будет до утра подслушивать сквозь сон

ее рыданья и томленье.

Что, если у нее остался бы Христос

и плотничал, и пел? Что, если этих слез

не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;

у гроба, в третий день, виденье встретит жен,

вотще купивших ароматы;

светящуюся плоть ощупает Фома,

от веянья чудес земля сойдет с ума,

и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей!

Неосязаемо над горестью твоей

дни проплывают, и ни в третий,

ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,

твой смуглый первенец, лепивший воробьев

на солнцепеке, в Назарете.

1925, Берлин

--------

Весна

Помчал на дачу паровоз.

Толпою легкой, оробелой

стволы взбегают на откос:

дым засквозил волною белой

в апрельской пестроте берез.

В вагоне бархатный диванчик

еще без летнего чехла.

У рельс на желтый одуванчик

садится первая пчела.

Где был сугроб, теперь дырявый

продолговатый островок

вдоль зеленеющей канавы:

покрылся копотью, размок

весною пахнущий снежок.

В усадьбе сумерки и стужа.

В саду, на радость голубям,

блистает облачная лужа.

По старой крыше, по столбам,

по водосточному колену --

помазать наново пора

зеленой краской из ведра --

ложится весело на стену

тень лестницы и маляра.

Верхи берез в лазури свежей,

усадьба, солнечные пни --

все образы одни и те же,

все совершеннее они.

Вдали от ропота изгнанья

живут мои воспоминанья

в какой-то неземной тиши:

бессмертно все, что невозвратно,

и в этой вечности обратной

блаженство гордое души.

--------

В раю

Моя душа, за смертью дальней

твой образ виден мне вот так:

натуралист провинциальный,

в раю потерянный чудак.

Там в роще дремлет ангел дикий,

полупавлинье существо.

Ты любознательно потыкай

зеленым зонтиком в него,

соображая, как сначала

о ней напишешь ты статью,

потом... но только нет журнала

и нет читателей в раю.

И ты стоишь, еще не веря

немому горю своему:

об этом синем сонном звере

кому расскажешь ты, кому?

Где мир и названные розы,

музей и птичьи чучела?

И смотришь, смотришь ты сквозь слезы

на безымянные крыла.

1927, Берлин

--------

Из книги "Poems and Problems"

--------

Поиск по сайту: