Сентября 1998 года

—Дыши, давай, дыши! Ты знаешь как... Ради Бога, дыши!

Тихий сухой глоток—рот открылся, но грудь не двигается. Что-то заело, что-то мешает ему... Я заметил быстрое движе­ние глаз, уровень кислорода в крови стремительно падал. Еще тридцать секунд максимум, и мозгу конец, если сначала не разорвутся легкие—абсурд, но интересная возможность.

Потом я понял, что знаю эти симптомы, наблюдал за ни­ми достаточно часто. Какое-то время умирающие больные борются с неожиданным исходом, но вдруг их уносит за ро­ковую черту, откуда нет возврата. Я начал хладнокровно отмечать детали поэтапного умирания больного.

Голова откинулась в сторону. Амплитуда осциллографа подпрыгнула на экране, оставляя истеричный янтарный точечный след — хаотичную запись затухающей жизни мозга, выполняемую под монотонное хныканье электрон­ного «биипера». Удивительно устойчивый безошибочный «биип-биип-биип» говорил, что сердце, похоже, будет ра­ботать, с мозгом или без мозга.

Ошеломленный, я ощутил свой собственный сердеч­ный ритм, сливающийся с ударами сердца умирающего.

Непреодолимая тяжесть тянула меня вниз, в бездну. Уте­кали последние капли моей, а не его жизни...

Потом цвета взорвались, ритмичный электронный пульс сменился хаотичным кольцом. Тревога? Сбой аппа­рата? Темно, не могу привести мысли в порядок, будто кто-то нагнетает в легкие влажный песок. Я рвусь на по­верхность подобно бакену со дна темного океана, холод­ный пот выступает на лбу. Остается только звон...

Это телефон. Я лежу в постели, часы на радиоприем­нике показывают четыре часа утра. Выждав минуту, что­бы прийти в себя, я потянулся к трубке; такой ранний звонок может означать только одно — вызов в госпиталь. Как ни старался, я все-таки умудрился опрокинуть ста­кан воды на ночной столик, когда нащупывал трубку.

— Алло? — в моем голосе звучало раздражение.

— Доктор Зохар? Доброе утро! — Это был бодрый голос Майка Силверштейна, нашего резидента четвертого года. Наполовину я был уже разбужен его утренним взрывом счастья, но другая половина полагала, что это не имеет никакого отношения ко мне в четыре утра.

— Доброе утро, Майк! — прокашлялся я, не делая боль­ших усилий, чтобы казаться вежливым. Отодвинувшись от теплого тела жены, я глубоко вздохнул.

— Сожалею, что разбудил вас, — продолжал Майк, не обращая внимания на мое явное недовольство. У нас экс­тренный случай, вы уже проснулись?

Я тянул с ответом, заполняя паузу громкими стонами.

— Продолжай... — ответил я с закрытыми глазами, го­ды практики научили меня мысленно сосредотачиваться на ситуации, обсуждаемой по телефону.

— Мужчина, пятьдесят пять лет, курильщик, пьющий. Инфаркт миокарда был два года назад, без признаков сер­дечной недостаточности, никаких лекарств не прини­мал... Хотя нет, простите, он на аспирине... Вчера в пять вечера поступил в приемное отделение с рвотой свежей кровью, артериальное давление было низким. Состояние улучшилось после переливания нескольких литров жидко­сти. Гастроэнтеролог сделал ему эндоскопию и обнаружил

большую язву в двенадцатиперстной кишке, она кровила. Они что-то инъецировали в окружающие ткани с целью гемостаза. Час назад его опять рвало — целая пинта сгуст­ков, давление снизилось до восьмидесяти...

Я сел на край кровати, пытаясь спасти свои очки от во­ды, разлившейся по столу. Больной нуждался в немедлен­ной операции. Силверштейн был нашим лучшим рези­дентом, я уважал его интеллект и доверял его профессио­нальным навыкам и клиническому описанию.

— Алло, — Силверштейн вывел меня из задумчивости (в таких случаях моя жена спрашивает: «Ты со мной?»).

— Да... — сказал я осторожно.

Если Силверштейн видит проблему, значит, она сущест­вует Ему можно верить, в отличие от одного нашего шефа-резидента с Берега Слоновой Кости. Когда тот говорит, что кому-то нужно открывать живот, на самом деле речь идет о какой-нибудь глупости типа гастроэнтерита. Разговари­вая с ним, я не паникую до тех пор, пока он не скажет, что с пациентом все в порядке.

—Хорошо, Майк, этот парень должен быть быстро про­оперирован.

— Я знал, что вы так скажете, доктор Зохар, операци­онная заказана, уже все готово. Радецки занят катетери­зацией центральной вены, кровь на подходе... Когда мы можем начать?

— Я буду через сорок пять минут.

— Доктор Зохар, только одна деталь, ее вам следует знать: пациента зовут Пеллегрино, ему принадлежит рес­торан, и у него хорошая медицинская страховка!

— Майк, ты много болтаешь, готовь этого парня, мы не можем оперировать труп.

— Нет, — засмеялся он, — никак не можем.

— До встречи...

Платежеспособный пациент? Это хорошо. Кто откажет­ся оперировать такого? Но это не Силверштейна ума де­ло... И потом, в неотложных случаях я стараюсь не знать о возможностях пациента, сначала операция. Если он мо­жет заплатить — приятная неожиданность, если нет —

ничего нового. Большинство моих пациентов не были за­страхованы или сидели на «Медикэр» — медицинской страховке, по которой платили гроши. Пациенты с хоро­шей страховкой почти никогда ко мне не попадали — они были профильтрованы и отобраны нашей внутренней хирургической мафией.

Как бы там ни было, срочная абдоминальная операция может принести несколько тысяч баксов, и это лучше, чем несколько сотен, которые заплатит «Медикэр». Я не голодал, но кому не хочется заработать побольше денег? Это было бы хорошей компенсацией за столь ранний подъем и пропущенный завтрак.

Я быстро побрился, оделся: брюки хаки, белая рубаш­ка, синий галстук с изображением хирургического кол­леджа, блейзер того же цвета, купленный по дешевке в магазине «Масу» в прошлом году и уже изношенный на рукавах, тяжелые черные британские ботинки. Про­щальный поцелуй Хейди. Она приоткрыла сонные глаза, заметив, как я тороплюсь.

— Срочная операция твоему очередному бедному пациенту?

Это был не мой пациент, случай был экстренным. Мне было стыдно, когда приходилось делать повторную опера­цию, это означало, что я допустил ошибку на предыду­щей... На этот раз все было хорошо, и вопрос Хейди не ис­портил моего настроения.

Спустившись на кухню, я выпил стакан апельсинового сока и прошел в гараж. Посмотрел на часы: пятнадцать минут от спальни до гаража, неплохо. Утренний свежий воздух ворвался мне в легкие, как только открылась авто­матическая дверь гаража.

Мой черный «кадиллак» достиг вершины моста Верраза-но и быстро приближался к Бруклину. Туман еще не рассе­ялся, поскольку солнце поднималось со стороны Кони-Ай­ленда. Я засмотрелся на великолепный вид. Впереди был Бруклин с яркими пятнами деревьев, покрытых красными и желтыми листьями, такими желанными в конце сентября. Направо Кони-Айленд, ниже спокойная синяя вода, усеян-

ная точками судов, парящих в гавани Нью-Йорка. Слева я смог разглядеть южную оконечность вершины Манхэттена и статую Свободы, освещенную первыми солнечными луча­ми. Позади меня был Стэйтен-Айленд, где меня разбудили полчаса назад. Было приятно ехать, не то что обычно, когда ползешь в час пик бампер к бамперу. Я настроил обществен­ную радиостанцию, было слишком рано для утренних ново­стей, но классическая музыка вполне меня устраивала.

Когда я веду машину, меня часто одолевают воспоми­нания, иногда оказываюсь перед госпиталем и не помню, как добрался. Сейчас мне не мешал поток машин, и мыс­ли дрейфовали все дальше и дальше.

...Окраина Йоханнесбурга в молочном зимнем рассве­те, воздух задымлен тысячами костров, на них черноко­жие из Суэто готовят свою кукурузную кашу на завтрак. Клиника Леди-Мэрси с ее приемным отделением, треща­щим по швам. Полумертвые пациенты в шерстяных одея­лах стонут на запачканных кровью полах. Ножи, топоры, отвертки, велосипедные спицы все еще торчат из их тел...

...Туман, поднимающийся над заливом Хайфы. Устой­чивый грохот израильских вертолетов, перевозящих ра­неных с северного фронта. Они появляются из ночной темноты, чтобы приземлиться на вертолетной площадке у моря и разгрузить кровавый груз... Девятнадцатилет­ний мальчик, вопящий в попытке засунуть свои выпав­шие кишки обратно в живот, когда мы рысцой тащим его в травматологическое отделение...

Бруклин. Я возвращаюсь к действительности, повора­чиваю на Тридцать восьмую авеню, где сразу же начались прыжки по выбоинам, напоминающим минные воронки. Я полностью проснулся к этому времени, и в моем теле притаилось волнение, предшествующее ожиданию неиз­вестного. Эта напряженность в центре живота не исчез­нет, пока не будет сделан первый разрез. Когда начинает­ся операция, ты сосредоточен на пациенте и только на па­циенте, твои чувства не имеют значения. Здесь нет места твоему желудку, совершающему сальто-мортале от беспо­койства перед операцией.

Пробовал ли кто-то передать те чувства, которые пере­живает хирург, пока он моет руки перед операцией? Я бы хотел их описать. Мгновение блестящего и творческого монолога, а в следующую минуту все слова уходят прочь, как в хирургический отсос.

Повернув с Четвертой авеню на Девятую, я подъехал к воротам автостоянки для врачей, вставил электронную карту, и ворота открылись. Парковка пока пуста, но это ненадолго. Скоро она будет забита всевозможными «мер-седес-бенцами», «БМВ», «лексусами» и внедорожниками, серая пыль от них заметно ляжет на травяные газоны, проложенные между бетонными дорожками. Я бросил взгляд на часы: сорок три минуты. Вовремя!

Из раковины поднимается пар от горячей воды, журча­щей из крана. Мы с преданным делу резидентом Павлом Радецки наблюдаем через стеклянную стену, как пациен­ту дают наркоз, моем руки и обсуждаем предстоящую опе­рацию. Я спокоен, мышцы шеи расслаблены, а движения рук плавные. Я уже забыл о том, что меня разбудили сре­ди ночи, стремлюсь быстрее начать, не ощущая обычной напряженности, возникающей во время мытья рук при сложной операции днем.

Если случай не экстренный, нервная дрожь спадет только после того, как живот широко открыт. Это начало серьезной работы, любая ошибка, неправильное сужде­ние, ошибочное движение или ложное решение могут привести к длинному списку осложнений. Если вы теряе­те больного, каждый укажет вам, что надо было сделать лучше, но хуже всего, что вы будете винить себя. Если же все пройдет успешно, никто и не вспомнит о вашей опера­ции. Вы хирург, это ваша работа!

Бывает, вы оперируете умирающего пациента или, точ­нее, пациента, который умрет, если вы не прооперируете его. У него все шансы, чтобы умереть, но вы его спасаете. Вы — звезда футбола, выпущенная на поле в заключи­тельные секунды игры, и вы забиваете гол с такого рас­стояния, с какого прежде не забивал никто. Но если вы не сможете — не так страшно. Если пациент умрет, никто не

обвинит вас, они поймут, что вы сделали все, что могли. Подобно солдату проигравшей стороны, возможно, вы и виноваты, возможно, и нет...

— Доктор Зохар, — заговорил Радецки, смывая анти­септик с рук. В его голосе мне послышалась тревога, а сей­час было не время для отрицательных эмоций.

— В чем дело. Пав? — ободряюще улыбнулся я, забыв, что мое лицо закрыто маской.

— Через две недели я должен буду представлять на М&М конференции* неудачную операцию доктора Манцура...

Спасибо небесам, что это не имеет никакого отношения к предстоящей операции! Речь шла о М&М конференции, где мы регулярно обсуждаем осложнения после операций, веду­щие к смерти пациента. Павел боялся Манцура, для рези­дента нелегко выступать на таких собраниях и разбирать случаи с вовлечением важных шишек, подобных Манцуру.

— Я просмотрел литературу, которую вы предложили,
и должен сказать, что это довольно щекотливый случай.

Надо было перевести разговор, чтобы сосредоточить его внимание на предстоящей операции.

— Не волнуйся заранее, Пав. Сомневаюсь, придет ли ту­
да Манцур, да если он и будет, никто не выдоит из него ни
слова. Надеюсь, что Вайнстоун позволит тебе предста­
вить этот случай. Он просил нас не разоблачать манцуро-
вы провалы, но мы это делаем. Я буду там и поддержу те­
бя. Не забудь, что первый на очереди Мошеш, приди в сле­
дующий вторник, он будет представлять другой провал
Манцура, на сонной артерии. Помнишь?

С поднятыми руками Радецки повернулся, открывая плечом дверь в операционную, его глаза улыбались по­верх маски, он успокоился.

— Сила пока есть, а?

Я пожал плечами и поднял брови. Радецки спасался шуткой, каждый хирург так делает. Глупый механизм защиты, но помогает. Я ополоснул руки и последовал

* М&М конференция (morbidity & mortality / осложнения и смерт­ность) — конференция по разбору послеоперационных осложнений и причин смерти больных в госпитале.

за ним в операционную. Радецки был в нетерпении, я чув­ствовал это, он был готов показать все, на что только спо­собен. Не каждый в этом госпитале так старался, некото­рые мои коллеги больше развлекались, чем лечили.

Пять минут спустя я наблюдал, как Радецки делает раз­рез, его рука твердо держала скальпель, открывающий живот. В операционную рану выглянул толстый слой жел­того жира, обрамленный темно-зеленой тканью. Всегда требуется немного времени для остановки кровотечения из мелких подкожных кровеносных сосудов...

— Поправьте этот чертов свет! — попросил я.

Меня охватило нетерпение, первоначальный настрой начал истощаться. Случай, казалось, был довольно стан­дартным. Я видел проблему и знал, как ее устранить. Ра­децки уставился на меня поверх маски, его синие глаза были увеличены парой толстых стекол. Я знал, что он ус­тал, что за ночь он не спал ни минуты, но кто сказал, что хирургические резиденты должны спать? Разве я спал, дежуря каждую вторую ночь? Разве кто-нибудь жалел ме­ня? Стоп! Успокойся и позволь ему продолжать.

— Да, да! Светите сюда! Мы работаем здесь! — пальцем я нарисовал круг в верхней части живота.

— Здесь, под диафрагмой, а не в чертовом тазу! Пав, неужели ты не видишь?

Еще много работы, два часа, не меньше... Я был раздра­жен: сколько лет еще терпеть ночные операции с двумя неуклюжими резидентами, полукоматозными медсестра­ми и невежественными анестезиологами? С годами мое внутреннее раздражение росло. Я бы закончил операцию через час или около того, только позвольте мне перемес­титься направо от больного, и мы выберемся отсюда к за­втраку. Прооперировав сотни кровоточащих желудков, я мог действовать с закрытыми глазами. Но здесь готовят хирургов, и Радецки должен учиться. В следующем году он должен будет самостоятельно разрезать какого-нибудь забулдыгу где-нибудь в маленьком городке. Он хороший парень, этот старина Радецки, мне он нравится. Пусть продолжает, успокойся и учи его, за это тебе платят.

— Джон, пожалуйста, открой глаза и потяни этот рет-
рактор...

Младший резидент, кажется, заснул, повиснув на крючковом металлическом инструменте, которым он дол­жен был оттянуть реберную дугу вверх и вперед. Это поз­волило бы нам обнажить печень и двенадцатиперстную кишку, скрытую внизу, если он проснется, конечно.

— Да, сэр! — ответил сонный резидент.

Я испытывал нежные чувства к Джону. Он был дисцип­линированным и блестящим молодым человеком, присое­динившимся к нашей программе хирургической резиденту-ры после окончания престижного медицинского универси­тета в Калифорнии. По всем статьям он пригоден для башен из слоновой кости и ведущих академических программ, и если не для госпиталей Джона Гопкинса или Массачусетс Дженерал, то уж точно для какого-нибудь солидного уни­верситетского госпиталя. С какой стати он выбрал нашу хи­рургическую программу для общества каторжников?

Он должен стать нормальным резидентом даже при том, что сейчас он наполовину спит. Младшие резиденты спят на ходу, спят сидя, спят стоя, в любое время. Это часть тренировок, упражнения для воспитания характе­ра. Я не против работать с сонной командой, но пока они выполняют мои указания. Много лет назад, помню, я опе­рировал разрыв аневризмы брюшной аорты, тогда по­мощники мои спали на ходу, и медсестры, и анестезиолог. Я пытался разбудить анестезиолога в конце операции, чтобы он вывел пациента из наркоза. Всегда забавно вспоминать, если все прошло гладко...

— Павел, что ты хочешь делать дальше?

Радецки закончил мобилизацию двенадцатиперстной, кишки в месте ее прикрепления на задней стенке живота.

— Я хочу открыть двенадцатиперстную кишку и про­шить кровоточащий сосуд, разрезом для пилоропластики.

— Если показатели пациента устойчивы, мы могли бы начать с ваготомии. Доктор Коэн, как дела у пациента? Кровяное давление?

Никакого ответа.

— Что выходит из желудочного зонда? Есть ли свиде­
тельства продолжающегося кровотечения?

Я посмотрел через занавеску, разделяющую стериль­ное операционное поле от головного конца стола. Наш ре­зидент по анестезиологии сидел, даже скорее спал, явно загипнотизированный монотонным щебетанием монито­ров. Маска сползла с его бородатого лица. Черт возьми! Старший анестезиолог завалился в кровать, как только пациент был заинтубирован, а это пресмыкающееся спит так же глубоко, как пациент.

— Доктор Ко-о-о-о-оэн! — прорычал я на него. — Эй,
проснитесь! Это не вросший ноготь на пальце ноги, а се­
рьезная операция.

Ответа не было, я невольно выругался про себя.

Только Радецки смотрел на меня, он был моим единствен­ным союзником в нашей вечной борьбе против природы, смерти, администрации, небрежности и этих клоунов. Я по­смотрел вокруг, операционный техник тоже была сонной, ее полузакрытые глаза уставились на зеленую плитку. Когда в последний раз я оперировал с настоящей операционной сестрой? С такой, которая бы знала ход операции, распоз­навала ее этапы лучше, чем шеф-резидент, и вручала вам правильные инструменты еще до того, как вы их попросите. Это было много лет назад, в другой стране.

В этом госпитале всех интересуют только деньги, эко­номят на всем. Операционного техника можно обучить за год, это вам не несколько лет для обучения зарегистриро­ванной медсестры. Техникам платят гроши по сравнению с зарплатой настоящей операционной медсестры. Кого волнует, что они ничего не знают об операции? Техники дешевы — только передают инструменты, но они и этого не могут сделать как следует в перчатках не по размеру, чтобы сохранить искусственные ногти.

—Давай начнем с ваготомии, Павел, у тебя пятнадцать минут, потом я возьму операцию на себя.

Я посмотрел на часы на стене, было семь утра, скоро придут хирурги на дневные операции, будут ворчать на нас и торопить.

— Теперь потяните ретрактор, — сказал я Джону, пока­
зывая рукой, как надо. Радецки мобилизовал левую долю
печени и обнажил пищевод, там скрыты два блуждающих
нерва, соединяющие мозг с желудком. Вы пересекаете их
для прекращения продукции желудочной кислоты и та­
ким образом излечиваете язву. Радецки сделал это отлич­
но: он продвинул указательный палец позади пищевода и
поднял правый нерв. Его лицо было рядом с моим, оно ды­
шало теплом. Какой парень! Напрасно я ругал его.

—Хорошо, доктор Радецки. Отличная работа! Ваша ма­ма в Польше гордилась бы вами. Мы сделали ваготомию, теперь давай оставим большую салфетку здесь и разбе­ремся с язвой.

— Доброе утро, господа!

Не поворачиваясь, я узнал громкий голос Махмуда Сор-ки. Что он делает здесь, в моей операционной, так рано?

— Доброе утро, доктор Сорки. Что вы хотели? — Я по­вернул голову, в то время как мои руки все еще находи­лись в животе пациента.

— А! Радецки, — начал Сорки, — это вы здесь забавляе­тесь! Большая операция, а? Но вы знаете, что делаете ее не с тем хирургом? Это больной не Зохара, а мой.

Сорки продолжал обращаться к Павлу.

— Господин Пеллегрино — пациент доктора Сусмана,
потом он был передан мне. В приемном напортачили, и
никто не поставил меня в известность. Я помогу вам за­
кончить эту небольшую операцию, с моей помощью вы
выйдете отсюда через тридцать минут.

Сорки смеялся, некоторые в операционной тоже за­смеялись, но так и не поняли, в чем дело. Я растерянно молчал, пытаясь осознать, что же случилось. Он ни под каким бы соусом не показался здесь, не будь у пациента хорошей страховки.

Большой Мо, так его называли, исчез за белой дверью. Миссис Макфадден, менеджер операционной, сухо улыб­нулась мне.

— Доктор Зохар, вам лучше теперь уйти, доктор Сорки
прав, это ужасная ошибка, я так сожалею...

Она полностью зависела от Сорки, он дал ей работу, как, впрочем, и половине штата этой больницы. «Он к то­му же и трахает ее», — подумал я прозаично. Слухи ходят о самых различных сексуальных аппетитах Большого Мо.

Я медленно снял грязные перчатки, попробовал забро­сить их в корзину и промазал. Никто не проронил ни сло­ва, они знали, что Сорки был самым большим боровом у корыта. Зачем им неприятности? Сорвав маску с лица, я посмотрел на Радецки, он был на моей стороне.

— Всего хорошего, леди!—Я поклонился операционному технику и циркулянтке, теперь полностью проснувшимся и с наслаждением наблюдавшим за представлением. Два хирурга борются за богатого пациента. Как забавно!

— Спасибо, Павел, до этого момента вы делали все пре­красно, постарайтесь не убить этого парня.

Пинком открыв дверь в коридор, я оглянулся на паци­ента. Я почти забыл, что он человек. Его жена, наверное, сидит снаружи. Должен я пойти и поговорить с нею? Нет, жирная свинья Сусман уже навешал ей лапши на уши: «Доктор Сорки — наш лучший хирург. Доктор Зохар уже начал операцию, а теперь доктор Сорки выполнит самые сложные этапы, ваш муж находится в лучших руках». Этот трюк мне знаком, уже не в первый раз они похища­ют пациентов у меня и моих коллег. Но сегодня — какова наглость! Увести пациента прямо с операционного стола!

Я снял зеленую операционную шапочку, сменил халат и пошел в буфет, где нас всегда ждали свежие рогалики, кофе и сливки. У меня не было во рту ни крошки, после тя­желой операции всегда ужасно хочется есть. По дороге к лифту я размышлял о случившемся, и мой гнев нарастал.

В ожидании лифта я рассматривал картины на стенах, настроение не улучшалось, несмотря на все попытки от­влечься. Наконец лифт прибыл, он оказался пустым; как только двери закрылись, я со злостью пнул стенку.

Черт! Удавить бы этого ублюдка...

В этот час буфет был пуст, там сидели лишь двое сон­ных частных врачей пенсионного возраста, поглощенных финансовыми страницами «Нью-Йорк Репорт». Телевизор

на стене был постоянно настроен на Си-Эн-Эн, которая передавала утренние новости с фондовой биржи, как буд­то они вызывали общий интерес врачей, посещающих буфет. На стене висели фотографии недавнего гала-обеда: одетые в смокинги доктора, самодовольные пьяные лица. В углу стояла большая кофеварка с двумя полными флягами кофе, в одной фляге кофе был обычным, в дру­гой — без кофеина. Мое внимание сосредоточилось на го­ре свежих рогаликов из ближайшей пекарни. Только в Бруклине можо найти такой восхитительный выбор рогаликов: обычные, с семенами сезама, мака, чесноком, луком, солью, яйцами, цельной пшеницей! Я разломил рогалик с маком и намазал его толстым слоем сливочно­го масла. Восхитительно! Пережевывая рогалик, с чаш­кой кофе в руке я вернулся к лифту и спустился в хирур­гическое отделение на шестом этаже.

Мой кабинет был весьма большим, с высоким потолком и толстыми стенами. Старая постройка, сейчас совсем не то — пластмассовые стены и полые фанерные перегород­ки комнат. Широкое окно впускало свет и шум с Шестой авеню под нами. Я гордился видом, открывающимся из окна на запад. Сначала церковь, позади нее железная дорога, по ней регулярно ходит поезд от Кони-Айленда до Манхэттена. Видна статуя Свободы, но она выглядит маленькой на фоне зубчатых небоскребов. Дальше Стэйтен-Айленд с паромной переправой. Паромы курси­руют все время, на их борту любопытные экскурсанты, ос­матривающие достопримечательности, и жители приго­родной зоны. На горизонте можно разглядеть Нью-Йорк­ский аэропорт, а на небе точки самолетов. Хоть сколько стой у окна и развлекайся.

— Доброе утро, доктор Зохар!

Я повернулся и увидел улыбающуюся Анн.

— Вы сегодня рано.

Я ответил ей кривой улыбкой. Анн была миниатюр­ной блондинкой с приветливым лицом, к сожалению, весьма испорченным рубцами после юношеских пры­щей. Она тщательно маскировала их толстым слоем

макияжа, но никакое количество косметики не могло спрятать синяк вокруг левого глаза. Все мы знали, что Анн избивал муж.

— Доктор Вайнстоун просил вас зайти, как только при­дете.

— Чего он от меня хочет? — громко проворчал я. Она пожала плечами, откуда ей знать?

— Хорошо, я зайду.

— Я слышала о вашей стычке с доктором Сорки в опе­рационной.

— К черту Сорки! — обрубил я, избегая расспросов.
Мой тон был отвратителен, сегодня не мой день. Анн

уступила мне дорогу.

* * *

«Лоренс Вайнстоун, доктор медицины, председатель хирургии» — медная табличка на тяжелой красного дерева двери. Я постучал и вошел как обычно, без паузы. У Вайн-стоуна был огромный угловой кабинет, в два раза больше моего, мне всегда казалось, что я захожу в средневековый зал. Окна занимают две стены и направлены на Бруклин. Непомерных размеров мебель, африканские и азиатские сувениры и огромный стол из красного дерева заполняют почти все пространство кабинета.

За столом, листая журналы, сидел председатель хирур­гии доктор Вайнстоун, близкие люди звали его просто Ларри. Ему было уже прилично за шестьдесят. На голове лысина, обрамленная венчиком тонких седых волос. Не­высокий и коренастый, хорошо упитанный, с пухлым, но приятным лицом. Не жена ли мне однажды сказала, что он ей напоминает хомяка?

На характерном для нашей нации носу сидели большие очки с толстыми стеклами, тяжелый двойной подбородок касался ярко-красного галстука «от Руччи». Председатель был безукоризненно одет в темный костюм, консерватив­ную белую рубашку, на ногах итальянские ботинки. Гар­дероб из Лондона или Парижа, где он бывал, или из луч­ших магазинов Манхэттена, с распродаж, разумеется...

Я познакомился с Вайнстоуном в 1995 году, когда он принял меня на работу из Миннесоты. Интересная лич­ность — об истории его жизни можно писать книгу! Как-то в воскресный день зимой мы сидели у камина в его до­ме, построенном на берегу залива в местечке, упомянутом в «Великом Гэтсби». Он долго рассказывал нам о себе, его короткие ноги свисали с кожаного дивана. Мы потягива­ли из бокалов ужасно сладкое токайское вино и слушали историю на совершенном английском языке, правда, с центральноевропейским произношением.

Он был единственным сыном в семье Вайнштейнов, представителей среднего класса Румынии. Вторую ми­ровую им удалось пережить в Бухаресте, но потом при­шли русские, у власти оказались коммунисты. Лео, или Леопольд Вайнштейн — так его тогда звали, был от­правлен родителями в Канаду. Отец снабдил его номе­ром своего довоенного счета в Женеве. Деньги позволи­ли Лео поступить в прекрасную школу-интернат в От­таве. Маленький, смуглый и полный мальчик оказался среди канадских англосаксонских протестантов, вы­смеивающих его румынский акцент и неспособность к спорту. Видно, тогда он развил в себе толстокожесть и способность выживать и обходить других. Качества эти поддерживались остроумием, мудростью и удиви­тельным личным обаянием.

Затем была медицинская школа в Торонто и хирурги­ческое обучение в лучших центрах Англии, где Вайнстоун получал личные наставления от хирургических гиган­тов. В конце шестидесятых он прибыл в США для резидентуры в Бостоне и многообещающей преподаватель­ской деятельности на Среднем Западе. Когда ему испол­нилось сорок, он возглавил отдел оперативной хирургии в госпитале Джуиш-Айленд, став одним из самых моло­дых председателей хирургии. На этой должности он на­ходился почти двадцать лет.

Доктор Вайнстоун отложил свой журнал, посмотрел поверх очков и улыбнулся мне.

— Как поживаешь, Марк?

Я устал, меня только что выгнал из операционной жад­ный ублюдок Сорки, и я все еще был зол. Впереди плохой тошнотворный день!

— Спасибо, хорошо. Вы хотели меня видеть?

— Я только хотел поговорить с тобой по поводу моей лекции, возможно, ты мне поможешь.

Присмотревшись, он заметил следы от маски. —Ты уже оперировал сегодня?

— Всего лишь простое кровотечение из верхних отделов
ЖКТ, вероятно, из дуоденальной язвы. Силверштейн раз­
будил меня в четыре утра, я начал оперировать с Радецки.

Мой тон стал более сердитым.

— А потом больной был похищен Сорки! Чудовище вы­
нудило меня уступить выгодного клиента, а эта сука Мак-
фадцен позволила ему это сделать!

— Спокойнее, Марк. — Вайнстоун оперся на стол и
встал. — Так и инфаркт можно заработать.

Вайнстоун обошел стол и взял меня за локоть, он брал каждого собеседника под левый локоть—это была часть его обаяния. Он повел меня к шикарному кожаному дивану.

— Сколько раз я тебя просил не относиться к таким
вещам настолько серьезно?

Мне не хотелось ему отвечать.

— Посмотри на меня, Марк, думаешь, у меня нет пово­дов для расстройства?

— Но, доктор Вайнстоун, — сказал я, сопротивляясь его успокаивающим словам, — так дальше продолжаться не может! Раньше они похищали наших пациентов в прием­ном отделении, а теперь прямо в операционной!

Вайнстоун замахал руками и заговорил тише.

— Сбавь свой голос, иначе нас услышат секретари, мы никогда не знаем, кто находится за дверью, насколько мне известно, этот кабинет прослушивается.

— Ты видел новые лампы? — указал он на потолок, пробуя отвлечь меня. — Правда, хорошие? Только Ман-цур может выжать деньги из Ховарда на реконструкцию, я тебе говорил, что Манцур немало делает как вице-председатель. Твой кабинет тоже будет отремонтирован,

Манцур обещал, ты должен будешь выбрать новую ме­бель, подумай и об обоях.

— Я не нуждаюсь ни в каких обоях от Манцура.

— Марк, посмотри на меня. Ты думаешь, я глуп? — Вайнстоун положил руку мне на плечо.

— Не думаю.

Он смотрел мне прямо в глаза, моя совесть позволила ответить ему тем же.

— Я не новичок в этих делах, работаю председателем
много лет. Сколько ты здесь? Четыре года?

—Три с половиной, — поправил я.

— Я — пять лет.

Он снял очки и начал полировать их кончиком галстука.

— Кажется, прошло немало лет, с тех пор как я оставил
госпиталь Джуиш-Айленд, — он глубоко вздохнул. — Ты
думаешь, я не знаю, кто такие Манцур и Сорки?

Мне это начинало надоедать, я чувствовал, что он сей­час начнет шаблонное нравоучение, которое я не раз слышал и могу повторить почти дословно.

— Так вы хотите, чтобы мы продолжали терпеть это
дерьмо? Чем дальше, тем хуже.

Вайнстоун проигнорировал мои слова:

— Марк, в этом нет ничего удивительного, госпиталей,
подобных нашему, полно по всей стране. Есть несколько
очень хороших хирургов, много средних хирургов и не­
сколько подобных Сорки.

Он не упомянул Манцура, он никогда не сравнивал старо­го Манцура с Сорки. Однако я был не согласен и добавил:

— И Манцуру тоже.

— Как ты думаешь, сколько лет Манцур и Сорки опери­руют здесь?

— Не знаю точно, около двадцати.

— Вот видишь, сколько лет от них страдают пациенты. Ты думаешь, что мы можем остановить их за один день? Они ошибались не раз и продолжают ошибаться. Наша задача — обучать резидентов и развивать академичес­кую атмосферу, которая постепенно должна будет изме­нить обстановку. Это займет время. Мне потребовалось

почти двадцать лет, чтобы изменить хирургическую службу в госпитале Джуиш-Айленд.

Я начал терять терпение.

— Я согласен с тобой, что Сорки является проблемой,
мы будем решать с ним рано или поздно. Но я еще раз те­
бе говорю — ты должен идти на компромисс. Даже Сталин
подписал договор о ненападении с Гитлером.

«Хороший пример, договор, заключенный Сталиным, не помог избежать самой кровопролитной войны». Я не стал напоминать ему об этом...

Беверли, исполнительный секретарь Вайнстоуна, пре­рвала урок истории о Второй мировой войне. Она вошла как всегда без стука.

— Доктор Вайнстоун, — начала она глубоким воркую­щим голосом. Мой коллега Чаудри как-то пошутил, что слышал ее голос в службе «секс по телефону», от такой женщины всего можно ожидать.

— Звонили из Медицинского правления, доктор Сорки напоминает вам об обеде с ним и доктором Манцуром. Они хотят знать, сможете ли вы прийти в среду в ресто­ран «Марко Поло» в шесть тридцать. Я сверилась с вашим расписанием — время подходящее. Могу я сказать, что вас это устраивает?

— Спасибо, Беверли. Скажите им. Кто записан ко мне на прием?

Она, не заглядывая в ежедневник, ответила:

— Госпожа Макфадден хочет видеть вас, конечно, после
того, как вы закончите разговор с доктором Зохаром.

Беверли улыбнулась в мою сторону и вышла. Ей было около тридцати, высокая блондинка с привлекатель­ным, но слегка угловатым лицом, подчеркнуто красивой улыбкой, крепкими ногами и хорошо очерченной задни­цей. Типичная девочка из Новой Англии. С Беверли у меня никогда не было дружеских отношений, но не бы­ло и неприязни. Вайнстоун любил ее — он всегда был рад красивой женщине. Он подчеркивал снова и снова, что его исполнительный секретарь должна быть «пре­зентабельной». Я был не единственным, кто думал, что

его слова звучат слишком хорошо, чтобы быть правдой. Она дразнила меня несколько раз в прошлом и играла на моих искушениях.

Мне пришлось сопротивляться этому, уступить иску­шениям было бы убийственным для меня. Наш бывший администратор отдела Тамара, чернокожая девочка, была уволена доктором Вайнстоуном и пыталась предъявить иск ему и мне за «сексуальные домогательства». Ему — за то, что он неоднократно сжимал ее локоть, мне — за то, что я переодевался на операцию, не закрывая дверь. Я хо­рошо знал, что в этой стране любая женщина рядом с.то­бой может быть опасна.

Вайнстоун вернулся к столу и махнул мне на проща­ние. «Выгодная у него тактика — есть и пить с триумви­ратом», — подумал я, возвращаясь к палатам.

На седьмом этаже мне повстречался Радецки с рези­дентом и двумя серьезными студентами, идущими сле­дом. Операционная шапочка все еще была у него на голо­ве, должно быть, только что закончил операцию. Павел весело подмигнул мне. Любопытно поговорить с ним, он выглядел счастливым.

— Доктор Зохар! Интересуетесь, как мы закончили?
Было ясно, что двое студентов понятия не имели, о чем

мы говорим, резидент вообще еще не проснулся.

— Да, Павел, рассказывай, что ты и это пресмыкающе­
еся сотворили? Надеюсь, не угробили беднягу?

— Угробили? Ваш шеф-резидент Павел не угробит
никого, даже Сорки все делает правильно, когда я
с ним. До вашего ухода мы с вами закончили пересе­
кать блуждающий нерв, так? Потом мы сделали краси­
вую гастрэктомию, всего сорок пять минут — нечего де­
лать! Мы использовали степлеры! Никаких ручных
швов и прочей ерунды...

— Павел, какая гастрэктомия? Бильрот-I или II? Вы ис­
следовали двенадцатиперстную кишку? Нашли и разо­
брались с кровоточащей язвой?

Радецки снял шапочку и пригладил тонкие белокурые волосы, вспоминая:

— Мы сделали Бильрот-I, отсекли дистальную часть же­лудка и сшили проксимальную его часть с двенадцатипер­стной кишкой. Нет, мы не видели язвы, мы даже не откры­вали двенадцатиперстную кишку, сделали все степлерами.

— Павел, — сказал я с таким сарказмом, на какой толь­ко был способен, — ты веришь в Бога?

Его перепуганный взгляд перескакивал то на студен­тов, то на меня.

— Тогда молись! Проси Господа, чтобы дно дуоденаль­
ной язвы, которое вы не тронули, не начало кровоточить
снова. Фактически вам с твоим новым дружком Сорки
удалось, что называется, удалить желудок без ликвида­
ции причины, послужившей показанием к операции.
Ферштейн?

Радецки был озадачен. Никакому хирургу, даже рези­денту, не понравится, когда про него скажут спустя не­сколько минут после операции, что его технический ше­девр концептуально дефектен,

— Доктор Зохар, — не мог он успокоиться, — может,
не все так плохо? Мы с вами сделали ваготомию, пересекли
нервы, сокращая кислотную продукцию. Это предотвратит
любое возобновление кровотечения!

Дубина Сорки, недоразумение ходячее. Украл у меня операцию, «слепил туфту» больному, да еще и резидента ввел в заблуждение.

— Послушай, Павел, я бы на твоем месте присматривал
за этим пациентом в оба, держу пари, что он закровит
опять. Удачи!

Поиск по сайту: