СЛОВО ВТОРОЕ. В ПРЕДЫДУЩЕМ (слове) сказано нами о Промысле Божием и о том, что Бог испытывает тебя известным образом не по отвращению и не по ненависти

В ПРЕДЫДУЩЕМ (слове) сказано нами о Промысле Божием и о том, что Бог испытывает тебя известным образом не по отвращению и не по ненависти, а по особенной любви. Но так как ты, по словам твоим, очень сетуешь и по другой причине, именно потому, что демон часто внушает тебе мысль погубить себя в море или пропасти, или прекратить настоящую жизнь каким-либо другим способом, то я хочу немного побеседовать и об этих помыслах. Такое внушение происходит не от него только одного, но и от твоего уныния, и даже больше от последняго, чем от перваго, а может быть - и от одного уныния. Это видно из того, что многие и из тех, которые не одержимы демоном, замышляют то же только от печали. Отвергни же ее и изгони из души, тогда и демон не будет иметь силы не только на то, чтобы склонить к такому делу, но и на то, чтобы приступить к внушению. Как воры при наступлении ночи, погасив огонь, очень легко могут и похитить имущество и умертвить владельцев его, так теперь и демон, вместо ночи и мрака наведши уныние, старается похитить все охраняющие помыслы, чтобы, напав на душу лишенную их и безпомощную, нанести ей безчисленныя раны. Когда же кто, разсеяв этот мрак надеждою на Бога и обратившись к солнцу правды, поспешит принять лучи его в свою душу, тогда смятение от этих помыслов перейдет на самого разбойника; потому что и эти преступники, когда кто поймает их и внесет огонь, дрожат, робеют, смущаются. Как же, скажешь ты, освободиться от этой печали, не освободившись наперед от причиняющаго ее демона? Не демон причиняет уныние, но оно делает демона сильным и внушает худые помыслы. Это может засвидетельствовать нам блаженный Павел; и он боялся не какого-нибудь демона, но чрезмерной скорби, когда писал к Коринфянам, чтобы они простили наконец грешнику грех его: да не како многою скорбию, говорит он, пожерт будет таковый (2 Кор. II, 7). Но предположим, если хочешь, что демон нападет на тебя, а уныние изгнано из твоей души: какой от этого будет вред? Какое зло, большое или малое, может причинить нам демон сам по себе? Уныние же и без него может сделать много зла, и большинство из тех, которые наложили на себя петлю, или закололись мечем, или утопились в реках, или погубили себя как-нибудь иначе, увлечены были к такой насильственной смерти унынием; если же в числе этих людей окажутся некоторые и из одержимых демоном, то и их погибель должно приписать не демону, но влиянию и силе уныния. Как же можно, скажешь ты, не унывать? Можно, если, отвергнув мнения толпы об этом предмете, будешь помышлять о горнем. Теперь твое положение кажется тебе ужасным, потому что толпа считает его таким; но если ты захочешь с точностию разсмотреть его само по себе, отрешившись от пустого и ошибочнаго предубеждения, то найдешь, что оно не представляет никакого повода к унынию, как это уже многократно и доказано нами. Касательно же твоих сверстников (которых благодушие и дерзновение пред братиями ты видишь и от того, я думаю, смущаешься и падаешь духом) я скажу, что если бы в то время, как они проводят жизнь в воздержании, скромности и прочих добродетелях любомудрой жизни, ты тратил все время в непотребных домах, в играх и пирушках, уныние твое имело бы причину; но если ты идешь по одному с ними пути, то от чего тебе печалиться? Если бы я говорил с кем-нибудь другим, из числа тех, которые легко увлекаются гордостию, то я умолчал бы о том, что намерен теперь сказать тебе. Но так как я вполне уверен, что ты никогда не перестанешь быть скромным, а всегда будешь считать себя между последними, хотя бы тебя безмерно хвалили и превозносили, то скажу все, нисколько не притворствуя. Ты, я слышу, так успел в своей благочестивой жизни, что не уступаешь уже не только тем юношам, но и великим и дивным мужам. И от этих, говорят, ты не отстаешь ни в чем, ни в посте (и возможно ли иначе, когда ты питаешься только водой и хлебом, и то через день?), ни в продолжительности нощных бдений, но подобно им проводишь без сна много ночей сряду. А в препровождении дня, говорят, ты многих из них уже и превзошел; от приходящих оттуда я слышу разсказы, что у тебя все время употребляется на молитвы и слезы; и как подвизающиеся в молчальничестве, или заключившие себя уединенно в келье, ни с кем ни о чем не разговаривают, так, говорят, поступаешь и ты, живя среди такого многолюдства. О твоем же сердечном сокрушении, о скорби и сетовании они разсказывают даже с изумлением, и этими разсказами о твоих подвигах здесь привели многих в сокрушение. Не смотрит он, говорят они, ни на кого из приходящих туда и не дает себе отдыха от постоянных трудов, часто боялись мы, чтобы он не ослепил глаз своих слезами, чтобы не повредил головного мозга чрезмерным бодрствованием и неослабным и безпрерывным упражнением в чтении.

2. Итак, тебя печалит и смущает то, что ты уже опередил сверстников, и имея сильнаго и дерзкаго противника, далеко оставил позади себя подвизающихся вместе с тобою! Не правду ли говорил я, что твое уныние есть только следствие предубеждения, а по внимательном разсмотрении может доставить нам много побуждений даже к благодушию? Скажи мне, какая польза не быть бесноватым, если при этом жизнь будет оставлена в пренебрежении? И какой вред от беснования, если при этом образ жизни будет строг и благоустроен? Но ты, может быть, стыдишься и краснеешь, когда демон низвергает тебя в чьем-либо присутствии? Это происходит по той причине, что ты судишь о деле по мнению толпы, а не по благоразумию. Ниспадение не в том состоит, что, по твоим словам, случается с тобою, но в подпадении греху; при таком падении следует стыдиться и сетовать. А теперь мы стыдимся того, что не имеет в себе ничего постыднаго; напротив, делая то, что в самом деле постыдно и достойно осмеяния и тяжкаго наказания, думаем, что с нами не случилось ничего худого, если душа каждый день падает под тяжестию грехов, то никто не плачет; а если случится что-либо такое с телом, это кажется тяжким и невыносимым. Не в этом ли и состоит беснование, когда душа находится в таком состоянии и так ошибочно судит о вещах? Если бы твои припадки происходили от пьянства, тебе следовало бы стыдиться и унывать; тогда вина была бы произвольная, но если они происходят от насилия другого, то стыдиться должно не тому, кто терпит, но тому, кто делает обиду и насилие. Так и на площади, если во время ссоры один толкнет другого и повергнет на землю, мы все обвиняем толкнувшаго, а не упавшаго. Хорошо стыдиться, но - тогда, когда мы делаем что-нибудь, навлекающее на нас наказание от Того, Кто будет некогда судить нас; а пока мы не знаем за собою ничего такого, зачем нам стыдиться? Если бы кто, напав на тебя одного, стал бить тебя или повергать тебя на землю без всякаго с твоей стороны повода или вины, а ты все перенес бы с кротостию и удалился, то твой поступок был бы не постыдным, но любомудрым и весьма похвальным. Итак, если похвально переносить обиду, причиняемую людьми, то зачем будет стыдиться, как бы какого предосудительнаго дела, тот, кто благодушно переносит бешенство злейшаго демона, совершающаго то же самое? Что может быть несообразнее такого противоречия? Если бы ты, встав после своего припадка, стал делать или говорить что-либо непристойное, тогда и я не стал бы препятствовать тебе сокрушаться и сетовать об одном; а если ты все переносишь с благодарением и тотчас обращаешься к молитвам, то чего здесь стыдиться? Может быть, тебя огорчают укоризны от других? Но что может быть предосудительнее людей, которые не знают даже того, что заслуживает укоризны? Эти люди и суть по-истине безумные и бесноватые, - они, которые не умеют смотреть на вещи, каковы оне в сущности, и ругают достойное похвал, а предосудительное считают похвальным. Сумасшедшие говорят окружающим много худого, но слушающие их не думают обижаться. Так и ты, слушая этих безумных, не считай случающагося с тобою позором и вредом, чтобы тебе в самом деле не сделаться достойным осуждения, прогневав Бога. Если ты будешь считать позорным то, что Бог посылает для вразумления и пользы, то смотри, к чему ведет это зло.

3. Если ты хочешь видеть людей действительно достойных стыда и осуждения, то я попытаюсь из множества таких указать тебе на некоторых. Посмотри на прельщающихся женскою красотою, на пристрастных к деньгам, на любящих власть и славу и для этого готовых делать и терпеть все, на изнуряемых завистию, на злоумышляющих против тех, кто ничем их не обидел, на предающихся унынию без всякой причины, на людей, которые постоянно увлекаются суетами житейскими; вот эти и подобныя им дела безумны и достойны наказания, заслуживают осуждения, и стыда, и осмеяния. А кто, подвергаясь нападению демона, не смотря на то показывает в своей жизни великое любомудрие, тот заслуживает, чтобы все не только не осуждали его, но и удивлялись ему и украшали его венцами за то, что он при таких узах совершает столь трудное шествие и восходит по крутому и тесному пути добродетели. Однако, я едва не забыл еще нечто, в чем ты имеешь преимущество пред братиями, - именно то, что ты легко можешь, если погрешил в чем-нибудь, загладить эти грехи теперешним несчастием. Это известно нам из того, что сказал я выше, когда говорил о Лазаре и о блуднике коринфском. Но боюсь за отца, говоришь ты; свои скорби я смогу спокойно перенести, но легко ли будет нам перенести его смущение и негодование, если он когда-нибудь узнает что либо из этого? Однако до сих пор он не узнал; а унывать и мучиться из-за того, что случится когда-нибудь после, а может быть никогда не случится, весьма малодушно. И откуда известно нам, что он узнает? Впрочем пусть будет это нам известно; допустим, если хочешь, что он и узнает и сделает много зла; хвалю тебя за то, что ты скорбишь об его горестях, но не одобряю того, что делаешь это со вредом для себя; тем, которые помышляют о горнем, а не о земном, должно преодолевать не только гнев и похоть и прочия страсти, но и уныние; потому что оно может причинить нам больше зла, чем эти страсти, и с ним должно мужественно бороться тем, кто не хочет совсем погибнуть. Если бы тебе самому предстояло быть виновником горестей твоего отца, тогда действительно следовало бы тебе бояться и трепетать, как виновнику такого бедствия; но если он сам захочет подвергать себя крайним огорчениям, тебе нет до них никакого дела; остается только соболезновать отцу. Притом мы не знаем, как он примет это известие; часто многое случалось противоположно ожиданиям; хотя это бывает не так обыкновенно и редко, но в данном случае это и естественно и очень возможно. Откуда же что видно? Твой отец много заботится о побочных детях, и такая любовь к ним может затьмить его печаль о тебе; не мучь же ты себя напрасными тревогами. Если же нужно сетовать об отце, то по поводу его безумной расточительности, пиров, гордости, жестокости, теперешней блудной жизни. Неужели малое зло, по твоему мнению, - при жизни жены, вашей матери, иметь связь с другою женщиною и рождать детей от беззаконнаго сожития? Вот это явное, приводящее к худому концу дело, - это достойно сетования и слез; а что случится из-за тебя, то, может быть, будет худо, а может быть - и не худо; терпеть верную муку в виду неизвестнаго будущаго - весьма безразсудно. Положим даже, что весть о тебе принята будет (отцом) с великим негодованием; но оно окончится весьма скоро и погаснет раньше, чем хорошо разгорится; потому что человек, столь преданный наслаждениям, озабоченный многими делами, питающий нахлебников и льстецов и пламенеющий такою страстию к женщине, от которой имеет полуродных вам братьев, если и обратит внимание на тебя, то недолгое и незначительное. Об этом я заключаю не только из того, что мною сказано, но и из того, что прежде было; я знаю, хорошо знаю, что отец твой прежде крепко любил тебя и считал твою голову дороже всего; но когда ты вступил в монашескую жизнь, он погасил всю эту любовь, признал поступок твой постыдным и недостойным знатности предков и говорил, что ты пострамил честь его; если бы не удерживала его сила природы, он, может быть, даже и отрекся бы от тебя. Таким образом - если слова эти не окажутся очень необдуманными - я полагаю, что он даже рад случившемуся с тобою, считая тебя потерпевшим наказание за то, что ты решительно не принял совета его, хотя он часто увещевал тебя и хотел отвлечь от этой строгой жизни.

4. Вот что я могу сказать об отце и твоем опасении за него: и этого, я думаю, достаточно для того, чтобы разсеять весь твой страх по этому поводу. Но ты говорил, что главная беда в том, что ты не можешь надеяться и на будущее и не знаешь, будет ли конец твоему страданию, или вступивший с тобою в эту борьбу захочет бороться с тобою до смерти. Относительно этого и я не могу сказать ничего вернаго, и не могу ручаться за будущее; однако я верно знаю, и тебе желаю также убедиться в том, что все, что бы ни случилось, будет нам на пользу; и если ты будешь иметь такое убеждение, то скоро отгонишь от себя и то, что называешь верхом своих несчастий. Кроме того, нужно иметь в виду и то, что время наград и венцов есть век будущий - время борьбы и подвигов. Это желал нам объяснить блаженный Павел, говоря: тако теку, не яко безвестно; тако подвизаюся, не яко воздух бияй; но умерщвляю тело мое и порабощаю, да не како иным проповедуя, сам неключим буду (1 Кор. IX, 26, 27). Когда же он приблизился к кончине, тогда произнес следующее блаженное изречение: подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох, прочее соблюдается ми венец правды (2 Тим. IV, 7), изъясняя, что вся наша жизнь должна быть проводима в борьбе и трудах, если мы хотим наслаждаться вечным покоем и безчисленными благами. Если же кто из безпечных захочет наслаждаться и здешними удовольствиями и тамошними наградами, уготованными трудящимся, тот сам себя обманывает и обольщает. Как между борцами тот, кто во время борьбы ищет покоя, находит себе навсегда позор и безславие, а тот, кто на месте борьбы мужественно переносит все трудности, получает от зрителей венцы, славу и похвалу и во время борьбы, и по окончании ея, так и у нас. Кто время трудов делает временем покоя, тот будет стонать, скрежетать зубами и терпеть крайния муки тогда, когда нужно будет успокоиться вечным покоем; а кто здесь переносит скорби благодушно, тот и здесь и там будет блистать и наслаждаться славою безсмертною и истинною. Если в житейских делах человек, делающий что-либо неблаговременно, не достигает того, что имел в виду, и подвергает себя безчисленным бедствиям, то тем более испытает это на себе тот, кто не знает установленных времен в делах духовных. Христос сказал: в мире скорбни будете (Иоан. XVI, 33). Блаженный Павел сказал: и вси, хотящии благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут (2 Тимоф. III, 12), разумея не только гонения от людей, но и козни демонов. Иов сказал: искушение есть житие человеку на земли (Иов. VII, 1). Что же ты сетуешь, претерпевая скорби во время скорбей. Сетовать нужно было бы в том случае, если бы мы время, которое Христос назвал бы временем скорби, делали временем наслаждения и покоя; если бы в то время, когда нам заповедано подвизаться и трудиться, мы предавались праздности; если бы мы шли по пространному пути, тогда как Он повелел идти по тесному. За это нам неизбежно следовало бы терпеть наказание в том веке. Но что сказал бы ты, говоришь, о тех, которые и здесь идут широким путем и там будут покоиться? Кто же эти люди? Я верю только слову Христа, Который говорит, что узок и тесен путь, вводяй в живот (Матф. VII, 14). А что по тесному пути никогда нельзя идти, как по широкому, это, конечно, всякому ясно. Если на мирских ратоборствах никто не получал венца без трудов, имея притом своими противниками таких же людей, то как нам, против которых ратуют лукавыя силы, можно победить их бешенство без скорби и стеснения?

5. Впрочем, зачем нам доказывать это умозаключениями, когда можно прибегнуть к блаженным и доблестным подвижникам, жившим в прежния времена? Припомни всех, прославившихся в те времена, и увидишь, что все они скорбями достигли дерзновения пред Богом. Прежде всего, если хочешь, обратимся к сыну первозданнаго, агнцу Христову, Авелю, который не сделал никакого зла, и однако потерпел то, чему подвергаются тягчайшие грешники. Мы терпим искушения в наказание за грехи; а этот праведник страдал не за что-либо другое, а за то, что был праведен. Пока он не отличался ничем великим, брат был благосклонен к нему, а когда прославился своею жертвою, то Каин, ослепленный завистию, не посмотрел и на природу. Почему же ты знаешь, не эта ли причина и теперь возбудила против тебя диавола, и не слава ли твоей жизни вызвала его на эту борьбу? Если ты смеешься над этими моими словами, - хвалю тебя за смиренномудрие, однако не перестану так думать. Если Авель, принесши тук, угодил Богу, тем более посвятивший Богу не внешнее что-либо, но всего себя, мог вооружить против себя врага. Бог же попустил ему напасть на тебя, как и тогда Он не воспрепятствовал совершиться убийству, но попустил праведнику впасть в руки убийцы, и не избавил того, кто потерпел смерть ради Его и Его славы; Он не хотел уменьшения венцов Авеля, посему и попустил ему дойти до конца. Но, скажешь ты, какое наказание - смерть? О, если бы и мне теперь потерпеть такое наказание! Это, возлюбленный, говоришь ты теперь, а прежде смерть казалась тягостнее всего и мучительнее всякаго наказания. Потому и по Закону Моисееву сделавшие величайший и непростительный грех подвергались этому наказанию. И по законам внешних (языческих) законодателей еще и теперь не иначе наказываются все, уличенные в самым гнусных злодеяниях; между тем этот праведник пострадал одинаково с беззаконниками, или даже гораздо тяжелее, так как получил удар от руки брата. А что Ной? И он был праведен и совершен, и среди всеобщаго развращения один угодил Богу, тогда как все прочие оскорбляли Его. И однако он претерпел безчисленное множество скорбей и - тяжких. Он не умер так скоро, как Авель, и не подвергся тому, что тебе представляется легким, но переносил долгую жизнь, и в течение многих лет жил нисколько не лучше тех, которые носят тяжести и постоянно изнуряются тягчайшим бременем. Я сейчас вполне объясню тебе это, сказав предварительно следующее. Целый год Ной жил как бы в темнице, - в темнице необыкновенной и страшной. Не буду говорить о множестве зверей и пресмыкающихся, с которыми вместе жил он столько времени, заключенный в такой темноте; что, думаешь, терпел он от раскатов грома, от шума дождей? Бездна нижняя разверзалась, верхняя низвергалась; а внутри ковчега сидел он один с сыновьями. Хотя он мог быть уверенным, что потоп кончится, но по чрезвычайности события наперед цепенел от страха. Если мы, имея дома, крепко построенные на земле, и живя в городах, падаем духом и смущаемся, когда увидим, что дождь льет несколько сильнее обыкновеннаго, то чего не вытерпел он, находясь один внутри ковчега и видя ужаснейшую бездну и различные роды погибших в ней? Душа может придти в ужас, когда и один город или даже один дом во время наводнения погибает в волнах; а когда потерпела это вся вселенная, то и сказать нельзя, в каком состоянии находился носившийся среди такого наводнения. И целый год он был в таком страхе. Когда же потоп прекратился, то хотя страх его уменьшился, но увеличилась у него печаль. Лишь вышедши из ковчега, он встретил другую бурю, не меньше первой, увидев великую пустыню, насильственную смерть, тела погибших смешанныя с илом и грязью, и всех вместе - и людей, и ослов, и более низших животных зарытыми в одной самой жалкой могиле. Хотя погибшие в потопе были великие грешники, однако Ной был человек и сострадал имевшим одинаковую с ним природу. Так и Иезекииль, хотя был праведен и знал, что израильтяне порочнее всех, однако, когда видел их поражаемыми и падающими, также сострадал и плакал; между тем Бог наперед открыл ему все их нечестие и дал ему возможность видеть это собственными глазами, для того, чтобы он, когда увидит их наказываемыми, мужественно перенес это несчастие; и однако, после доставленнаго ему такого облегчения, он жаловался и падши взывал так: о люте мне, Господи!, да потребляеши Ты останки Израилевы (Иезек. IX, 8)? И это случилось с ним не однажды только, но и в другой раз, когда он видел умерщвление Иехонии. Так и Ной, хотя знал о безчисленных преступлениях современников, но не был мужественнее ни Иезекииля, ни Моисея. И Моисей много раз страдал одинаково с пророком, и видя, что согрешающим надлежало потерпеть наказание, сетовал и скорбел более самих наказываемых. Но при Ное и бедствие было ужаснее; ибо такая смерть какая случилась при нем, была единственною. Затем, когда Ной был удручаем столь великими бедствиями; - одиночеством, состраданием к единоплеменникам, множеством погибших, способом смерти их, запустением земли, и когда печаль его со всех сторон сильно увеличивалась и возрастала, тогда же наносится ему еще оскорбление и от сына, - оскорбление невыносимое, весьма позорное и весьма прискорбное. Во сколько раз оскорбления от друзей тяжелее оскорблений от врагов, во столько оскорбления от детей нестерпимее оскорблений от друзей. Так когда отец увидит, что тот, котораго он родил, котораго воспитал, катораго образовал, для котораго перенес множество скорбей, трудов и забот, обходится с ним обиднее всех, когда он испытает это, то не в силах бывает перенести великой скорби душевной. Обида для человека свободнаго и сама, по себе несносна; когда же она нанесена собственными детьми, то может довести обиженнаго даже до изступления; до того она тяжела! Притом имей в виду не одно только это оскорбление, но по нему заключай и о том, как оскорбитель обращался с Ноем и во все прежнее время. Если Хам, еще имея пред собою страшное событие, лишь только освободившись из такой темницы и еще видя бедствия вселенной, не вразумился этим, но оскорбил того, кого оскорблять всего меньше следовало; если он не исправился ни смертию такого множества людей, ни опустошением земли, ни гневом Божиим, ни другим каким-либо из тогдашних событий, то каков он был прежде потопа, когда было много увлекавших его к порокам? Да, тогда из-за этого (сына) и прочих людей праведник вытерпел более жестокую бурю, чем та, которая была во время самаго потопа. Во время потопа окружало его только множество воды; а до потопа он со всех сторон был объят бездною пороков и козни злых людей безпокоили его сильнее волн. Оставшись один среди такого множества беззаконников и нечестивцев, он хотя не терпел от них никакого вреда, но перенес много насмешек и издевательств, если не прежде, то тогда, когда говорил им о ковчеге и будущих бедствиях. А как такия насмешки могут возмутить душу, об этом может засвидетельствовать нам тот, кто был освящен от чрева матерняго и хотел из-за этого даже отказаться от пророчества; и рекох, говорит (Иеремия), не возглаголю ктому (Иер. XX, 9). Кроме того, сколько огорчения, сколько печали причиняло Ною одно то, что не было еще никого одинаковаго с ним ни по душе, ни по жизни! Мало этого: он вытерпел много скорбей и от соболезнования о своих современниках. Разве праведники скорбят тогда только, когда они видят грешников умирающими, а когда видят их согрешающими, разве не сокрушаются? Нет, в последнем случае они огорчаются гораздо более, нежели в первом. И это можно хорошо узнать от пророков. Один из них горько взывал: у, люте мне, душе, яко погибе благочестивый от земли и исправляющаго в человецех несть (Мих. VII, 2). А другой говорил к Богу: вскую мне показал еси труды и болезни смотрети (Аввак. I, З)? И сильно сокрушаясь об угнетаемых, плакал так: сотвориши человеки, яко рабы морския, не имущия старейшины (14). Если же так было тогда, когда существовали и законы, и начальники, и судилища, и священники, и пророки, и наказания, то представь, до какой степени простирались все пороки при Ное, когда ничто подобное не удерживало людей. Притом, при пороках жизнь человеческая продолжалась недолго, лет семьдесят-восемьдесят; а тогда она простиралась до шестисот лет и более. Кроме всего вышесказаннаго, сколько трудов он должен был понести, проходя такой долгий путь и стараясь в такое продолжительное время нимало не совратиться при многих встречающихся препятствиях? Что я говорю: многих, когда весь совершенно путь был таков, весь от края до края земли был исполнен скал и терний, диких зверей и зловония, заразы и холода, и злодеев? Подлинно, удобнее идти в самую глубокую ночь по узкой тропинке, чем по пути добродетели в те времена: сколько было людей, которые усиливались совратить Ноя с его пути! Когда все могут делать все, что захотят, и только один идет по противоположному им пути, - как он может дойти до конца, если все теснят и увлекают его назад? А как трудно вести жизнь добродетельную среди многолюдства, это доказывают поселившиеся в пустынях, в настоящее время, когда, по благодати Божией, везде можно видеть добрую жизнь, единодушие и не малую любовь друг к другу. Тогда же ничего этого не было, но все относились к Ною свирепее даже диких зверей.

6. Что может быть прискорбнее, что бедственнее такой жизни? Я обещал показать, что состояние Ноя было ничем не лучше состояния тех, которые постоянно носят тяжести и никогда не имеют отдыха; но мое слово сделало гораздо больше, открыв нам, что состояние Ноя было не только ничем не лучше, но гораздо тяжелее их состояния. Многим, кажется, что Авраам благодушно прожил все время, почему и привыкли сравнивать с ним благоденствующих и счастливых во всех отношениях. Разсмотрим же, что было с ним. По моему мнению он гораздо и Ноя и Авеля... но лучше не скажу ничего, пока не даст нам решения самое разсмотрение событий. Что было с ним в Персии, и случилось ли с ним что-либо горестное до семидесяти лет его жизни, этого никто не может точно знать. И блаженный Моисей не написал нам истории этого времени, но, опустив все эти годы его жизни, начал повествование уже с последующих лет. А что, вероятно, и Авраам страдал одинаково с Ноем, когда один хотел жить благочестиво среди столь многих нечестивцев и иноплеменников, это не так безъизвестно, как остальное, и даже весьма неразумные люди легко могут понять это. Впрочем, оставим пока и это; начнем речь с переселения Авраама, разсмотрев прежде всего то, как далеко земля Халдеев отстояла от Палестины, каково было состояние дорог, каковы были взаимныя отношения людей, каково было общественное устройство. По тому, что праведник легко послушался, не должно считать теперь и самаго дела легким, и по тому, что Моисей разсказал о событии сжато и кратко, не надобно думать, будто и самое дело так же кратко, как слова; сказать и описать это - легко; но сделать не так легко, напротив очень трудно. Итак, о длине пути и о том, как велико разстояние между этими странами, могли бы с точностию сказать те, которые пришли бы к нам оттуда, если только есть такие. Но мы ни с кем из них не виделись, а встретившись с одним из бывших в соседней стране и спросив, сколько времени он должен был провести в пути, мы услышали, что - тридцать пять дней; впрочем, сказал он, Вавилона он не видал, а слышал от бывавших там, что есть оттуда еще другой столь же длинный путь. Таково разстояние было тогда, таково оно и теперь; но тогдашнее состояние дорог было не таково, как нынешнее. Ныне на дороге часто расположены гостинницы, города и селения, и путешественник может встречаться со многими путниками, а это важно в отношении безопасности не меньше гостинницы, города и селения. Притом градоначальники, избрав из страны мужей, отличающихся от других телесною силою и способных действовать дротиком и пращею так же, как стрелки стрелами и копьеносцы копьями, и поставив над ними начальников, освободили их от всякаго другого дела и вверили им только охранение путей. А затем придумали еще и другую, более этой надежную, меру безопасности: устроив при дороге жилища на разстоянии тысячи шагов одно от другого, поместили в них ночных сторожей, которых бдительность и надзор служат большим препятствием для нападений злодеев. А при Аврааме ничего этого не было: ни частых селений, ни городов, ни гостинниц; не скоро можно было увидеть постоялый двор или спутника, или что-нибудь другое подобное; не говорю уже теперь о неровности дорог и непостоянстве ветров, хотя и эти неудобства, даже без тех, могут причинить довольно неприятностей путникам. Это могут засвидетельствовать те, которые, имея повозки и упряжных животных, не осмеливаются и на них отправляться по обыкновенной дороге, если наперед не вымостят ее камнями и, завалив рытвины от потоков, не уровняют таким образом дороги. Тогда же дорога была пустыннее мест необитаемых, непроходимее гор, опаснее рвов и скал. Но я не сказал еще о самом важном неудобстве, о том, каковы были взаимныя отношения людей, причинявшия им гораздо больше тяжелых затруднений, чем самая дорога, так как все были разделены по народам, или даже по городам. Тогда не так было, как теперь, когда одна власть простирается на большую часть вселенной, и все повинуются одному человеку и управляются одними законами; но как одно тело, разсеченное на многия части, так разделен был тогда и род человеческий: праведнику приходилось переменять одних врагов на других, и едва он убегал от одних, всегда попадал на других; потому что в одном месте было многоначалие, в другом - безначалие. Что же тяжелее такой жизни? Притом, Авраам боялся и трепетал не за себя только, но и за отца, и за жену, и за племянника. Не малая также была у него забота о слугах, когда они были даже и дома, а тем более, когда им приходилось часто быть на чужбине. И если бы он точно знал, где кончится для него странствование, то заботы его не были бы еще так несносны; а теперь услышав просто и неопределенно о земле, не о той или другой, но юже ти покажу (Быт. XII, 1), он мысленно обходил все страны и испытывал в душе великое смущение, потому что нигде не мог остановиться мыслию, но должен был о многом сомневаться и безпокоиться. Мог он думать, что пойдет до самых пределов вселенной и до самаго океана, так что, хотя и не прошел всей земли, но безпокойство о таком путешествии вытерпел. В душе он готов был не только дойти до Палестины, но следовать всюду, хотя бы ему поведено было пройти всю вселенную или даже идти на острова, находящиеся вне ея. Если же неопределенность повеления заставляла ожидать и того и совершенно противоположнаго, то и это было тяжело. Кому предстоит терпеть что-либо тяжкое, тому гораздо легче знать ясно, чему он подвергнется и к чему он должен готовиться, чем носиться мыслию повсюду и ждать то благоприятнаго, то неблагоприятнаго, и ни на что твердо не надеяться, но одинаково не доверять тому и другому.

7. Это происходило с Авраамом до прибытия его в обетованную землю; когда же он достиг Палестины и надеялся наконец успокоиться, тогда в самой пристани нашел еще большую бурю. А не легко, напротив весьма тяжело бывает, когда кто-нибудь подумав, что скорбь его кончилась, и что он уже свободен от нея, поэтому отложив всякую заботу и попечение, вдруг должен будет снова начать борьбу с неприятностями. Кто ожидает бедствий, тот легче может вынести их наступление; а кто успокоился и отрешился от забот, тот, если опять случится с ним что-либо подобное прежнему, возмущается и легче поддается скорби по двум причинам: по неожиданности бедствия и потому, что он отложил всякую заботу и предосторожность. Итак, какая же буря постигла Авраама? Тогда в Палестине был столь сильный голод, что Авраам тотчас поднялся оттуда и пошел в Египет. Пришедши туда в надежде найти избавление от бедствия, он был постигнут опять несчастием более тяжким, чем голод, подвергшись крайней опасности. Он впал тогда в такой страх, что решился даже на то, чти для всех мужей несноснее всего; это - поругание их жен. Он дошел тогда до такой крайности, что прибег даже к лицемерию, а что может быть тяжелее этого? Каково, думаешь ты, было у него на душе, когда он принужден был советовать жене своей следующее: вем аз, яко жена добролична еси. Будет убо, егда увидят тя Египтяне, рекут, яко жена его есть сия; и убиют мя, тебе же снабдят. Рцы убо, яко сестра ему есмь, да добро мне будет тебе ради, и будет жива душа моя тебе ради (Быт. XII, 12, 13)? Эти слова произнес тот, кто для Бога оставил и отечество, и дом, и друзей, и сродников, и все прочее в доме, и перенес такую скорбь и столько труда в продолжительное время своего путешествия. Однако он не сказал тогда ничего в роде следующаго: "Бог оставил меня, отвратился, и лишил своего промышления"; нет, он все перенес мужественно и с верою; и кому следовало бы больше всех гневаться, когда жена его в великой крайности подвергалась поруганию, тот всячески старался, чтобы поругание не сделалось явным. А с каким это соединено унынием и огорчением, того невозможно выразить словом, но то знают имевшие жен и впадавшие в безпокойство ревности. Свидетельствует об этой страсти и Соломон, когда говорит так: исполнена бо ревности ярость мужа ея; не пощадит в день суда; не изменит не единою ценою вражды, ниже разрешится многими дарми (Притч. VI, 34); и еще: крепка, яко смерть, любы, жестока, яко ад, ревность (Песн. песн. VIII, 6). Если же так воспламеняется ревнующий, то не злополучнее ли всякаго тот, кто впал в такое несчастие, что принужден даже льстить оскорбителю и всячески стараться о том, чтобы прелюбодей, которому следовало бы мстить, удобно воспользовался его женою? Когда окончились и эти бедствия, то опять появились другия трудности: за голодом последовала война. Не говорю теперь о ссоре пастухов и разлуке с племянником, хотя и это, если сопоставить с прочими обстоятельствами, могло причинять (Аврааму) великое уныние. Когда Лот, спасенный им и получивший столько добра, обязанный поэтому уступить ему во всем и наказать своих пастухов, - когда этот человек, пользуясь предоставленным ему выбором, берет себе плодоноснейшия страны, а ему оставляет более пустынныя места, кто мог бы легко перенести это? Говорю не об убытке, но о том, что оказавший уважение, сам подвергается неуважению и получает худшую часть, что представляется тяжелее всякаго убытка. Впрочем, все это я опускаю теперь, потому что речь у нас о патриархе, а не о ком-либо из обыкновенных людей.

8. Итак, за голодом последовала война с персами, и Авраам вынуждается идти против них, не в самом начале, когда обе стороны были еще в силах, но когда союзники все были уже обращены в бегство, победа осталась за неприятелями, и никто уже не мог сопротивляться им, так как одни были совершенно разбиты, другие скрылись, а некоторые были порабощены ими. Однако ничто не удержало Авраама дома, но, удрученный сильною скорбию о случившемся, он пошел разделить с побежденными несчастие, подвергая себя явной смерти; ибо выходить на бой с таким многочисленным войском, имея у себя триста с небольшим домочадцев, можно было не иначе, как разсчитывая и решившись на пленение, истязание и безчисленныя смерти. Итак, он пошел с готовностию испытать лютость варваров; но когда был спасен Божиим человеколюбием и возвратился с добычею и родственником, то опять должен был оплакивать собственное горе, - разумею безчадие и то, что он не имел у себя наследника. Если ты только теперь слышишь, как он жалуется пред Богом и говорит: что ми даси? Аз же отпущаюся безчаден (Быт. XV, 2), то не подумай, будто он теперь только и почувствовал это горе; нет, эта забота и безпокойство вошли в дом праведника вместе с молодою его супругою, или даже прежде самой супруги. Обыкновенно все мы, как только начнем совещаться и говорить о браке, тревожимся всеми соединенными с ним заботами, из которых главнейшая - о детях, и опасение (безчадия) с того самаго дня возмущает наши души. Если случится, что после брака пройдет один год, или два, или даже три (без детей), то уныние усиливается, а надежды на радость слабеют; когда же пройдет так еще более времени, тогда надежды совсем оставляют нас, а овладевает душою уныние, помрачающее все удовольствия жизни и не позволяющее наслаждаться ничем. Таким образом, если бы с Авраамом не случилось ни одного из столь многочисленных бедствий, но все было бы по его желанию, одно уныние от безчадия, сопутствовавшее всем событиям его жизни, было в состоянии помрачить и уничтожить всякое благодушие. Обетование Божие последовало уже в глубокой его старости, когда природа не подавала уже надежды (на чадородие); а все предшествовавшее столь долгое время он проводил в печали и горести; и чем более видел умножающимся свое богатство, тем более скорбел, не имея наследника. Что, думаешь ты, претерпел он, когда услышал: пресельно будет семя твое в земли не своей; и поработят я, и озлобят лет четыреста (Быт. XV, 13)? А жена, которая то советует Аврааму взять служанку ея, то, когда он взял, упрекает и жалуется, призывая на него Бога, и принуждает изгнать ту же служанку, разделявшую с ним ложе и готовившуюся родить ему сына, кого не повергла бы в крайнее уныние? Кому это кажется маловажным, тот пусть вспомнит, что от этого разстраивались целые домы, и подивится праведнику. Он хотя и мужественно переносил все по страху Божию, однако был человек и от всего этого страдал и скорбел. Потом служанка возвращается в дом господина и рождает ему побочнаго сына, и Авраам делается отцом после такого продолжительнаго времени; это событие доставило ему некоторое удовольствие, но еще большее уныние. Побочный сын напоминал ему о законном и возбуждал сильнейшее желание такого сына. Он думал, что слова: не будет сей (домочадец) наследник твой, но иже изыдет из тебе (Быт. XV, 4), были сказаны об Измаиле, потому что еще ничего не было сказано о Сарре. Когда же наконец он получил яснейшее обетование об Исааке и назначено было время его рождения, то прежде чем успел он насладиться этою надеждою, бедствия содомлян навели на него великое облако печали. А что эти бедствия не мало возмутили праведника, это для всякаго очевидно из самым слов его и из молитвы, которую вознес он к Богу за содомлян; а когда он увидел, как полился тот ужаснейший дождь и все вдруг обратилось в прах и пепел, то был уже вне себя. Если мы издали видя горящие дома, тревожимся и падаем духом от печали и страха; то чего не потерпел он, видя, как целые города и селения, вместе с жителями, сожигались необыкновенным, но странным и ужасным пожаром? Так не были ли эти страдания праведника подобны волнам на море, непрерывно следующим одна за другою? Как там, когда одне волны еще не исчезли, поднимаются другия, так было и во всей жизни этого праведника. Едва совершились бедствия Содома, как царь герарский пытался нанести Сарре такое же безчестие, как и фараон; и опять жена принуждена была прибегнуть к прискорбному лицемерию, и безчестие действительно было бы ей нанесено, если бы опять не воспрепятствовал Бог. А лишь только и сын от рабыни, и жена, и весь дом начали радоваться рождению законнаго сына, один праведник, среди такой радости, должен был печалиться и сетовать, быв вынужден изгнать наложницу вместе с сыном ея; ибо, хотя Измаил был и побочный сын, и от служанки, но его незаконность нисколько не уменьшала в Аврааме природнаго расположения к нему, и низкий род матери не ослаблял неизбежнаго чувства в отеческом сердце. Это можно узнать из самой Библии. Муж твердый и мужественный, который решался собственными руками заклать единороднаго (сына), скорбел, когда жена потребовала от него изгнания (Агари); и он не уступил бы и не послушался бы Сарры, хотя бы она имела тогда еще больше смелости и (настойчивее) говорила ему, если бы не побудил его к тому страх Божий. Итак, когда услышишь, что Авраам, по повелению Божию, выслал служанку с сыном, не думай, что скорбь его прекратилась (это было невозможно); но подивись той великой покорности, по которой он, хотя и терзаясь состраданием, не противился Богу, но выслал дитя с матерью, не зная даже, куда пойдут они; он переносил и терпел со скорбию, потому что не был выше природы.

9. То же претерпел Авраам и из-за сына законнаго. Пусть никто не говорит, что он не скорбел и не страдал по-отечески, и пусть не лишает его самой высшей похвалы, желая сверх меры показать его любомудрие. Мы смущаемся и скорбим, а часто и плачем, когда видим, что по площади ведут на смерть людей, уличенных в постыдных делах и долгое время проводивших такую жизнь, и притом незнакомых и никогда не виданных нами; как же мог не чувствовать человеческой скорби тот, кому повелено было сына своего, законнаго, единственнаго, рожденнаго сверх чаяния по истечении столь долгаго времени и в самой глубокой старости (от чего любовь сильнее воспламеняется), этого сына, еще юнаго, заклать собственными руками и принесть во всесожжение? Что может быть смешнее возражающих против этого? Если бы он был камнем, или железом, или адамантом, и тогда мог ли он не сокрушаться и не трогаться красотою сына (который был в самом цвете лет), разумностию речей и благочестием души его? Он спросил отца: се огнь и дрова, где есть овча? и услышал, что Бог узрит себе овча во всесожжение чадо (Быт. XXII, 7), а более ни о чем не спрашивал; видел, что отец связывает его и не противился; положен был на дрова, и не соскочил; видел нож заносимый на него, и не смутился! Что может быть благочестивее этой души? Кто же осмелится еще сказать, что Авраам от всего этого не страдал нисколько? Если бы ему предстояло принести в жертву врага и неприятеля, если бы он был зверем, и тогда мог ли он сделать это без скорби? Нет, нет; не приписывай праведнику такой жестокости: он сетовал и сокрушался. Бог, говорил он, узрит себе овча во всесожжение, чадо. Видишь ли, какая жалость заключается в этих словах? Однако он удерживал и подавлял скорбь, и делал все с такою готовностию, с какою делали бы люди, не встречающие ничего такого, что удерживало бы их. Итак, принесши своего сына в жертву (ибо он заклал его в своем намерении), он возвращает его матери здравым и невредимым; а она, приняв сына и не успев довольно нарадоваться на него, оставляет жизнь. И это не мало опечалило Авраама. Хотя она жила с ним долгое время, однако это нисколько не помогало ему легче перенести несчастие, напротив причиняло тем больше уныния; потому что мы особенно привязываемся к тем, которые долго жили с нами и представили нам много доказательств своей дружбы и добродетели. И что это действительно так, доказал сам патриарх своим сетованием и плачем о Сарре. А что сказать о заботах его относительно сына, жены его и (сводных) братьев его и всего прочаго? Всякий, желающий вникнуть в подробности этого, увидит, что жизнь праведника была гораздо бедственнее и была исполнена больших забот, чем как изображено теперь. Писание сказало только о главнейшем, а все прочее, что обыкновенно бывает каждый день в доме, где множество слуг, и муж, и жена, и дети, и забота о многих делах, предоставило нашему соображению. Так, скажешь ты; но при всяком из этих огорчений величайшую отраду приносило Аврааму то, что он терпел все это для Бога. То же может служить утешением и для тебя; искушение постигло и тебя не по чьему-либо иному попущению, а по Божьему. Если злые демоны, без Его позволения, не осмеливались некогда напасть на свиней, то тем более на твою драгоценную душу (Матф, VIII, 30 и дал.). Посему, как Аврааму великую награду доставило то, что он переносил все мужественно и с благодарностию, так то же доставит награду и тебе; только бы ты не унывал и не роптал, но за все благодарил человеколюбиваго Бога. Так и блаженный Иов претерпел все, что он претерпел, по попущению Божию; но венцы доставило ему не то одно, что он претерпел, но и то, что мужественно устоял против всех бедствий; и все мы удивляемся ему не потому, что диавол лишил его всего, но потому, что Иов во всех сих не согреши ниже устнама своима (Иов. I, 22).

10. Вспомнив об Иове, я хотел изложить в своем слове и его долговременныя скорби и чрезвычайность страданий; но, чтобы не сделать речи слишком длинною, перехожу к Исааку. А ты, если хочешь в точности узнать о случившемся с Иовом, возьми в руки его книгу и вникни в бездну его несчастий: и в них найдешь великое утешение в своих. Хотя этот праведник и гораздо лучше нас, но он и боролся с гораздо большею силою; потому что лукавый с особенною силою возстал против него. Впрочем подвиги определяются не мерою искушений, но значительностию деяний. Таким образом, хотя нынешний подвиг твой и меньше, но это нисколько не может уменьшить твоих венцов. Так и принесший два таланта принес не менее представившаго пять талантов. Почему? Потому что, хотя прибыль была и не одинакова, но усердие одинаково почему и тот и другой получили одинаковую честь, услышав: вниди в радость Господа твоего (Матф. XXV, 21). Что же Исаак? Он не был посылаем в дальнее путешествие, как отец, и не был принужден оставить свою землю, как тот; однако и он вытерпел главнейшее из зол - страх безчадия. Когда же он молитвою прекратил это зло, его постиг другой страх, больший прежняго; так как не все равно - страшиться ли за безчадие, или за самый корень деторождения; жена его так мучилась родами, что для нея жизнь была горше всякой смерти. Об этом послушай, как она сама говорит: аще тако ми хощет быти, почто ми жити (Быт. XXV, 22)? Голод же испытал и Исаак; и хотя в Египет он не ходил, но и он испытал то, чего едва не потерпел там отец его, подвергшись опасности за свою жену. Притом, отца его все соседи уважали, а его гнали, как врага и неприятеля, и не давали ему насладиться плодами собственных его трудов; сильно стеснив его, они сами пользовались его трудами. Когда же он приобрел себе друзей и увидел детей своих в полном возрасте, когда надеялся найти в них великое утешение и иметь хороших помощников в старости, тогда именно он и впал в крайнее уныние. Во-первых, старший сын взял себе жену иноплеменницу, вопреки желанию отца, причем внес в дом несогласие и ссору, и этим самым сильно опечалил его. Сыновния жены причиняли Исааку и Ревекке множество неприятностей, которых всех Писание не перечислило, но указало на них одним словом, сказав, что быша противящеся Ревекце (Быт. XXVI, 35), предоставив самим понять сказанное тем, у кого есть дома и дети, уже вступившие в брак. Такие люди больше и лучше всех знают, сколько зла происходит, когда свекровь и невестка ссорятся между собою, и особенно, когда обе живут в одном доме. Это было постоянное зло. К тому же приключилась слепота глаз: а как велико это несчастие, знают только те, которые сами страдают ею. Затем последовало недоразумение в благословении сына, чем Исаак так был поражен в душе, что воскликнул горестнее, чем сам потерпевший от подмена, и оправдывался пред ним и говорил, что сделал эту несправедливость не добровольно, но быв введен в обман. А дальнейшия события их походили на трагедию театральную и представляли драму из жизни фивских юношей [1]. И здесь старший брат, несмотря на старость и слепоту отца, изгнал из дому младшаго, и если не совершил убийства, как (сын Эдипа), то этому воспрепятствовала мудрость матери. Исав также угрожал Иакову убийством и ожидал только смерти отца; но мать, узнав об этом и разсказав отцу, спасла младшаго от рук старшаго, и (родители) должны были понудить к бегству того, кто был послушен и почтителен к ним, а злого и делавшаго для них жизнь нестерпимою (это говорит сама Ревекка) постоянно удерживали при себе. Итак, когда удалился тот, - который всегда жил дома (бысть не лукав, сказано, об Иакове, живый в дому, Быт. XXV, 27) и большею частию находился при матери, сколько должна была Ревекка горевать и плакать, вспоминая всегда о сыне и смотря на мужа, который был ничем не лучше мертвеца, и по старости и по болезни? Какою скорбию удручаем был и старец, который должен был оплакивать и несчастия жены, вместе с своими собственными? Когда Ревекка приблизилась к смерти, то не видя сына стоящим при ней и плачущим, закрывающим глаза и сжимающим уста, одевающим ее и заботящимся обо всем прочем, - что для родителей кажется горестнее самой смерти, - чего не говорила она, чего не произносила такого, что в состоянии смягчить и камень? А Исаак, видя ее умирающею в таком состоянии, как мог чувствовать себя в душе и тогда и после ея кончины?

11. Таким оказался тот, который казался нам счастливее многих. А жизнь Иакова нет нужды разсматривать подробно: ее достаточно изображают слова самого Иакова. Беседуя с фараоном, он сказал: малы и злы быша дние лет жития моего; не достигоша во дни лет жития отец моих (Быт. XLVII, 9),т. е. я провел жизнь и весьма краткую, и весьма бедственную. Даже без этих слав его несчастия так известны, что едва ли кто и из простых людей не знает их. Дед его, хотя и совершил дальнее путешествие, но по повелению Божию, что доставляло ему величайшее утешение; а Иаков (оставил родину), убегая от брата, который строил против него козни и замышлял убийство. Авраам никогда не терпел недостатка в необходимых потребностях; а Иаков считал за благо и счастие - иметь только одежду и хлеб. Когда же он спасся (от брата), освободился от бедствий путешествия и пришел к своим родственникам, то принужден был работать, хотя был воспитан среди полнаго изобилия. Ты знаешь, что рабство горько везде; но когда кто принужден быть рабом у равных себе, и притом никогда не испытав ничего подобнаго и проведши все прежние годы жизни на свободе и довольстве, тогда это несчастие делается невыносимым. Однако Иаков все переносил мужественно. Послушай, как сам он разсказывает о бедствиях своей пастушеской жизни: аз воздаях, говорит он, от мене самаго татбины денныя и татбины нощныя; бых во дни жегом зноем и студению в нощи: и отхождаше сон от очию моею: се мне двадесять лет (Быт. XXXI, 39, 40). Это терпел тот, кто вел не скитальческую жизнь, оставаясь всегда дома, и после таких трудов и лишений, по истечении такого долгого времени, он подвергся еще прискорбному обману при женитьбе. Если бы он и не работал семь лет, если бы и не потерпел того, на что жаловался тестю, если бы даже не любил его дочери, уже одно то, что ему была обещана лучшая, а вместо нея дана худшая, сколько причинило этому блаженному печали, сколько безпокойства, сколько огорчения? Другой на месте его не так легко перенес бы эту обиду, но разрушил бы весь дом тестя, заколол бы самого себя вместе с ним или погубил бы каким-либо другим способом; а Иаков, как незлопамятный и долготерпеливый, не сделал этого, и даже не замышлял приступить к этому; но, получив приказание работать еще другия семь лет, охотно послушался: так был он кроток и скромен. Если скажешь, что любовь к девице способствовала кротости его нрава, то этим согласно со мною опять выразишь чрезмерность его скорби. Представь, какую скорбь терпел он, когда был лишен столь любимой девицы и, надеясь уже получить ее, принужден был ждать еще семь лет, среди холода и зноя, и бдений, и непрерывных лишений! Получив наконец ее и ведя у тестя жизнь бедственную и тяжкую, он при том подвергался зависти, и вторично потерпел обман при получении награды, в чем сам и обличил (тестя), сказав: и преобидел еси мзду мою десятию агнцами (Быт. XXXI, 41). Вместе с тестем и братья его жен также возставали против него, даже больше самого тестя. Но всего тягостнее было то, что любимая жена, для которой он решился работать дважды семь лет, предавалась крайнему унынию, видя, что сестра ея рождала, а сама она не имела даже надежды на это, и от этого уныния приходила в такое изступление, что упрекала и укоряла мужа, и призывала смерть на саму себя, если не родит: даждь ми чада, говорила она, аще же ни, умру аз (Быт. XXX, 1). Что же могло радовать его, когда столь любимая им (жена) так скорбела, а братья ея злоумышляли против него и всячески старались довести его до крайней бедности? Если великую скорбь причиняет и то, когда отнимают полученное без трудов приданое за женами, то подвергающийся опасности лишиться приобретеннаго собственными трудами может ли кротко перенести такую потерю? Поэтому Иаков, видя, что его подозревали и подсматривали за ним, тайно ушел, как беглец. Что может быть прискорбнее этого? Так он, удаляясь со страхом и опасностию и из родительскаго и из чужого дома, в том и другом случае неизбежно впадал в одинаковую пропасть. Убежав от брата, он пришел к тестю; а подвергшись опять гонению от тестя, принужден был сойтись с братом; и исполнилось над ним пророческое изречение, которое Амос сказал о дне Господнем: якоже аще убежит человек от лица льва, и нападет нань медведица, и вскочит в дом (свой) и опрется руками своими о стену, усекнет его змия (Амос. V, 19). А что сказать о страхе, которому подвергся он, когда был настигнут Лаваном, и о скорбях во время путешествия, когда за ним следовало столько стад и детей? Когда же ему предстояло увидеть лицо брата, то не чувствовал ли он того же, что чувствуют, по словам поэтов, взирающие на вымышленную ими же голову Горгоны [2]? Не был ли он совершенно к таком состоянии, как бы приближался к смерти? Выслушай слова его, и узнай, какое пламя было в душе его: изми мя, говорит он, Боже, от руки брата моего, от руки Исава: яко боюся аз его, да не когда пришед убиет мя, и матерь с чады. Ты же рекл еси: благо тебе сотворю (Быт. XXXII, 11). Какой радости не изгнал бы этот страх, если бы даже Иаков все прежнее время провел в благодушии? Между тем у него вся жизнь, с того самого дня, в который он, готовясь принять благословение, наперед умирал от страха, сплеталась из несчастий и опасностей. Тогда объял его такой страх, что даже и после встречи с братом, который обошелся с ним ласково и человеколюбиво, он не имел смелости и не переставал безпокоиться. Когда Исав убеждал его пойти вместе с ним, он, как бы желая освободиться от какого-нибудь зверя, колебался и просил брата удалиться от него: господин мой весть, говорил он, яко дети мои юны, овцы же и говяда бременне и у мене: аще убо поженя я един день, измрет весь скот. Да предъидет господин мой пред рабом своим; аз же укреплюся на пути умедлением шествия моего, еже предо мною; и якоже возмогут ити дети, дондеже прииду к господину моему в Сиир (Быт. XXXIII, 13, 14). Немного успокоившись от этих опасностей, он потом опять подвергся другому страху, гораздо большему. Когда похищена была дочь его, он сначала скорбел об оскорблении этой дочери; а когда царский сын облегчил эту скорбь, дав обещание вступить с Диною в законный брак, и Иаков одобрил это намерение, тогда Левий с сообщниками своими нарушил договор и, истребив в городе всех мужчин, привел своего родителя в такой страх, что он даже переселился оттуда, вследствие того, что все вооружились на него. Рече же Иаков, говорит Писание, к Симеону и Левии: ненавистна мя сотвористе, яко злу мне быти всем живущим на земли, в Хананеах и Ферезеах: аз же мал есть числом: и собравшеся на мя изсекут мя, и истреблен буду аз и дом мой (Быт. XXXIV, 30). И действительно соседи решительно истребили бы их всех, если бы человеколюбие Божие не обуздало бы их ярости и не положило конца этим бедствиям. Бысть, говорится в Писании, страх Божий на (всех) градех, иже окрест их, и не гнаша вслед сынов израилевых (Быт. XXXV, 5). Что же по прекращении этих бедствий? Успокоился ли Иаков? Нет, тогда постигло его величайшее из несчастий - смерть любимой жены, преждевременная и вместе насильственная. Роди, говорится в Писании, Рахиль, и возбедствова в рождении. Бысть же внегда жестоко ей родити, рече ей баба: дерзай, ибо сей тебе есть сын. Бысть же егда оставляше ю душа, умираше бо, прозва имя ему: сын болезни моея (Быт. XXXV, 16-18). И когда эта скорбь была еще в силе, Рувим увеличил скорбь, опозорив ложе отца; это так было тяжело для отца, что он даже при смерти, когда родители бывают особенно снисходительны к детям, проклинал сына, который притом был первенцем между всеми другими, что не мало имеет значения для любви родительской. Сила скорби превозмогла все эти побуждения, и Иаков, призвав его к себе, сказал: Рувим первенец мой, ты крепость моя и начало чад моих, жесток терпети, и жесток упорник. Досадил еси яко вода, да и не возкипиши; возшел еси на ложе отца твоего; тогда осквернил еси постелю, идеже возшел еси (Быт. XLIX, 3, 4). Когда же пришел в возраст сын любимой жены, и Иаков надеялся иметь в нем утешение в своей печали об ней, тогда в этом самом сыне и готовились ему многообразныя огорчения. Братья, омочив одежду Иосифа кровию, и показав отцу, причинили ему много скорбей. Он плакал не только о смерти сына, но и о том, как она произошла; и много было причин, возмущавших душу его: это был сын любимой жены, лучший из всех прочих, особенно любимый им, бывший в самом цветущем возрасте, посланный им самим, умерший не в доме, не на одре, и не в присутствии отца, не сказавши и услышавши что-нибудь, не общею всем смертию, но при жизни растерзанный лютыми зверями, так что отец не мог даже собрать останков его и предать земле, и потерпел это не в юности, когда мог бы перенести, но в самой глубокой старости. Это было самое жалкое зрелище - видеть седину, посыпанную пеплом, старческую грудь, обнаженную по раздрании одежды, и плач неутешный: растерза Иаков, говорится в Писании, ризы своя, и возложи вретище на чресла своя и плакашеся сына своего дни многи. Собрашася же вси сынове его и дщери и приидоша утешити его; и не хотяше утешитися, глаголя: яко сниду к сыну моему сетуя во ад (Быт. XXXVII, 34, 35). И как будто душе его никогда не надлежало быть свободною от печали, когда эта рана начала излечиваться, его сильно опечалил сперва голод, постигший всю землю; а потом, когда сыновья, возвратившись из Египта, принесли облегчение от этого бедствия, они же вместе с тем принесли другую печаль, и радость об избавлении от голода помрачена была разлукою с сыном Симеоном. Мало этого: от него требовали и Вениамина, в котором одном имел он утешение и по умершей жене и по сыне, пожранном зверями. И не только это располагало его удерживать при себе Вениамина, но и возраст его и воспитание. Не пойдет, говорил Иаков, сын мой с вами; яко брат его умре и той един оста; и случится ему зло на пути, в он же аще пойдете, и сведете старость мою с печалию во ад (Быт. XLII, 38). По всем этим причинам сначала он отказывал и говорил, что не даст Вениамина; когда же наступил сильный голод и почувствовалась большая крайность, тогда он, хотя и очень сетовал, говоря: почто зло сотвористе ми, поведавше мужу, яко есть вам брат (Быт. XLIII, 6); - хотя и тягчайшим образом страдал, произнося горестныя слова: Иосифа несть, Симеона несть, и Вениамина ли поймете? На мя быша сия вся (Быт. XLII, 36); - хотя и плакал о том, что после Иосифа и Симеона хотели отнять у него и Вениамина, и объявлял, что он скорее перетерпит все, чем отпустит этого сына, однако наконец был побежден, и сам своими руками отдал его, сказав: и брата своего поймите: и возставше, идите к мужу. Бог же мой да даст вам благодать пред мужем и отпустит брата вашего единаго и Вениамина: аз же якоже обезчадех, обезчадех (Быт. XLIII, 13,14). Так сильно одолевали Иакова его многочисленныя бедствия, что хотя внутренности его терзались и число детей его мало-по-малу сокращалось, но он переносил все, по чрезмерности (новых) еще больших бедствий; ибо объяла его еще большая скорбь о Симеоне и Вениамине, чем скорбь об Иосифе. Так несчастие, которое поправить нет надежды, хотя причиняет нам сильныя скорби, но скоро и забывается, повергая душу в безнадежность; а когда оно еще висит над нами, тогда не дает душе успокоиться неизвестностью будущаго постоянно усиливая и обновляя в нас томление. Это всякий может хорошо узнать от блаженнаго Давида, который плакал о сыне, пока он был еще жив, а когда он умер, то Давид перестал скорбеть; и когда слуги недоумевали и спрашивали его о причине, то он высказал ту же мысль, какую и теперь (2 Цар. XII, 15 и дал.). Так естественно и Иаков больше опасался и страшился за Симеона и Вениамина. Потом вожделенное свидание и лицезрение Иосифа доставило ему отраду. Но что пользы в том? Как членам, сильно обожженным огнем, сколько ни охлаждай их, ничто не приносит пользы; так и душу Иакова, угнетенную скорбями и сильно опаленную пламенем печали, ничто не могло оживить, особенно в такия лета, когда чувства уже не бывают бодры. Это говорил и Верзеллий, извиняясь пред Давидом: колицы дни лет жития моего, яко да взыду с царем во Иерусалим? Сын осмидесяти лет аз днесь есмь: еда разумею посреде блага и посреде лукава? Или уразумеет еще раб твой, еже ям, или еже пию, или услышу глас еще поющих и воспевающих? И вскую еще будет раб твой в тягость господину моему царю (2 Цар. XIX, 34, 35)? Впрочем для чего объяснять это примерами других, когда можно то же услышать от самого страдальца? После свидания с сыном Иаков, на вопрос фараона о жизни его, сказал: малы и злы быша дние лет жития моего, и не достигоша во дни лет жития отец моих (Быт. XLVII, 9). Так живо было всегда в душе его воспоминание о прошедшем!

Поиск по сайту: