ГОРБАТАЯ РАДУГА 3 страница

- Тине?

- И мне и Тине, и, надеюсь, тебе тоже.

Лена кивает – нравятся.

- И теперь, - говорю я, - смотри что получается. Получается, что…

- Что?

- Вот и весь тебе ключ, - говорю я. – Теперь-то уяснила?

- Теперь-то!..

Теперь мы улыбаемся.

- Так вот всё дело вот именно в таком порядке буковок: «эс», «те», «а», «эн», «о»… Это ясно?

- Как день! - говорит Лена.

- Но здесь ещё вот какая изюминка.

- Клубничка! – говорит Лена.

- Нет, - говорю я, - изюминка, цимус!

Лена слушает.

- Рифма! Гомер! Накаты волн…

- Понимаю, - говорит Лена.

- Так вот, если все это… и набор буковок, и рифма, и смысл, и интонации, и Тинин голос и… накаты волн… Если всё это совместить, сгустить, сжать, сопрячь…

Вот ведь где Тинина salatticum! (Аттическая соль, лат.). Правда она никакая не аттическая, без всяких тонкостей и изысканностей… Соль как соль… Но – соль! Как «Вы - соль земли». Да-да, именно так: Вы, Тина – соль земли!

Лена кивает – да-да! Затем спрашивает:

- Тинин?

- Что «Тинин»? – спрашиваю я.

- Голос, - говорит Лена.

- Только! – говорю я. – Только Тинин! В том то и дело, что ничей другой, кроме Тининого. Только Тинкин! Ты слышала, как она поёт?

Лена мотает головой из стороны в сторону: э-а…

- Вот этот-то сгусток энергии, - говорю я, - и выстраивает в наших хромосомах такую последовательность этих самых нуклеотидов – составных частей ДНК – так их упорядочивает и структурирует, что эта биомасса, неудачно прозванная кем-то homosapien,сом, и оЧеловечивает его, делает из ничтожного хомика Величественным Homo! Это как заклинаниями и песнопениями поднять многотонную глыбу на вершину пирамиды!

- Да, - говорит Лена.

- Да, - говорю я.

- Хуже атомной бомбы, - говорит она и поправляет себя, - крепче, сильней!

- Вооооооот…

- Понимаю, - говорит Лена.

- Это – как генные мутации, только наоборот. Не к упадку, уродствам и разложению, а к расцвету, совершенству и величию. Такова сила слова!

Я не только разъясняю Лене принцип действия Тининого оружия, я и сам уясняю – вот где силища сил!

- Это не какие-то там HARP,ы с их смерчами и цунамими…

- Цунамами, - говорит Лена. – Цунами.

Тепрь мы смеёмся, хохочем что есть силы и слёз!

- Да-да, ты это уже говорил: HARP,ы – просто детский лепет.

Мы просто ухохатываемся..

Я понимаю: это смех признания понимания Тининых рифм. И слов, и букв и буковок… И особенно – промежутков между буквами, паузами, которые тоже наполнены Тиной. Тининого оружия!.. «Глаголом жечь сердца людей»!.. Что может быть очистительнее этого Тининого огня?!

Ничего!..

А ведь вода и огонь – это очистительное оружие богов. И богинь!

«…совпавшим друг с другом как соль и прибрежный камень…».

Здесь соль: совпавшим!..

Хотя здесь абсолютный Тинин запрет! Как камень! На пути к «друг с другом». Это я тоже понимаю. А Лене незачем это знать.

Поздний вечер, мы стоим с Леной у окна в обнимочку, высота, я уже говорил, высота птичьего полёта… Шестнадцатый этаж… Или двадцатый…

Лена вдруг декламирует:

«…в этом городе на хватает Питера Пэна

И питерское серое небо огромно

И проникает в тебя внутривенно… Капельно…

Здесь так дышится морем и временем… Как нигде…

(Отчего же так больно?)

Оттого что я здесь – временно».

- Кто такой Питер Пэн? – спрашиваю я.

О том, что «я здесь – временно» у меня и мысли не мелькнуло. Это станет ясно

потом. Вскоре.

- А скажи, - спрашиваете Лена, - что ни Гомер, ни Петрарка, ни Шекспир, ни Пушкин не обладали способностью покорять сердца и умы…

- В такой мере как Тина – никто, - говорю я, - разве что в незначительной степени… Скажем, Рембо… И, конечно, Пушкин, особенно Пушкин для россиян… Как и Данте для итальянцев, как и Байрон для англичан, а Гёте – для немцев… Тина же, понимаешь, Тина… Это как эсперанто!

- Понимаю, - говорит Лена, - конечно, понимаю.

Вскоре, ближе к полуночи, Лена-таки возвращает мои мысли к Жоре.

- Мы с тобой совсем бросили его на произвол этих твоих…

- Ничего не бросили, - спорю я, - ничего подобного! Жора всегда с нами. Но как тебе Тинин ключ?

Лена смотрит на меня с нескрываемым любопытством: я ещё никогда Тиной так не восхищался.

- Золотой, - говорит она, - золотой! Все ларцы мира ему подвластны.

Я удовлетворённо киваю: абсолютно все! Всенепременно! Все до единого! И теперь этот Тинин ключ в наших руках! Это – спасение… Это – власть… Ну да! Это власть над миром…

- Разве ты жаждешь власти?

Ленуся моя дорогая! Да нет в мире мало-мальски разумного человека, не мечтающего о шапке Мономаха, о короне, о скипетре…

- Что ты, - говорю я, - зачем мне она? Если я, бывает, и думаю, то только о власти совершенства. Ты же знаешь меня…

Лена улыбается.

Тишина…

Вдруг она спрашивает:

- И что Жора?

Тишина…

А ведь я так и не знаю, как бы распорядился властью над миром, попади её вожжи вдруг в мои руки. Не знаю, не знаю…

- Что, - спрашиваю я, - о чём ты спросила? Власть над миром?..

- Жора, - говорит Лена.

Ах, Жора!..

- А что Жора!.. Сгорел себе…

При чём тут Жора?

- …как свеча, - говорю я.

Кончилась власть Жоры! Король умер…

- …даже как порох, - говорю я, – пшшшть! Ты видела, как горит порох одним стремительным смертельным звуком – пшшшть… Слышала?.. Углился, углился… Наконец, в конец обуглился… До кости! А затем и кости…

И чтобы отвлечься от жажды власти, я седлаю Жориного коня.

- Крест, - говорю я, - в этом обугливании здорово ему помог! Не то бы кости ещё б тлели и тлели… В этом мировом пепелище. Крест же поддал Жоре жару. Как масла в огонь. По телику долго демонстрировали эту жаркую мощь креста. Ну, естественно, и Жору показывали… По всем каналам! Крупный план… Глаза, лоб, нос, уши, рот… Крупным планом… Гримасу рта… Видимо, Жоре уже было больно улыбаться… Гримаса боли… Искажённое болью лицо выглядело жутковато.

Не хотел бы я сейчас видеть себя таким в зеркале – гримаса боли…

- Что же касается глаз, - говорю я, - синих, как космическая бездна, Жориных глаз… Они – плакали… Слёзы катились…

Я не могу рассказывать это без слёз.

- …слёзы катились по испачканным дымом щекам чистыми струйками и, шипя, падали в пекло костра… Как уж звукооператорам удалось уловить этот шёпот умирающих слёз одному богу известно, но их едва слышимый крик был расслышан всем миром… Среди зловеще трескучего говорка костерца…

Я даже стаскиваю с себя свитер – жара!...

- BrevisvitaeIstmus(Краток Истм жизни, лат.), - тихо произнёс тогда Папа. Юра тоже что-то шептал… Как молитву. На своей точной латыни. То ли sivismeflere, dolendumestprimumipsitibi(Если ты хочешь, чтобы я плакал, ты должен прежде всего сам испытать боль), то ли hicmortuivivunt, hicmutiloguuntur(Здесь мёртвые живут, здесь немые говорят, лат.).

По шевелению губ я не смог разобрать.

То ли necvixitmale, quinatusmoriensquefefelit(Не худо прожил жизнь тот, кто безвестным родился и умер, лат.).

Да, да, кажется именно это «не худо» шептали Юрины губы: vixitmale… vixitmale…

Этим «vixitmale» Юра как бы упрекал Жору за его яркую жизнь, за этот крест и костёр… И ещё я видел, как Юрины губы немо произносили одно только имя – Гермес… Гермес…

Король умер…

- Что Юля, Аня, Наталья, - спрашивает Лена, - они что?..

- Лёсик, - говорю я, - маячил столбом, молчал, сквозь прищуренные веки наблюдая за происходящим, ни единым движением не выдавая ни единого своего желания. Аня куталась в какой-то платок, хотя жара была адская, а Юля… Юля молилась.

- А Наталья?

Молчала..

- У Ушкова даже через стёкла очков было видно, как горели глаза.

Ну и не мог же я следить там за всеми.

- Затем – руки, - говорю я, - кисти рук… крупным планом… Гвозди… Казалось, будто даже гвозди, даже эти сизые кованные гвозди, осознав свою вину перед Жорой, сжалясь пламенем костра, стали мягче и податливее, предоставляя Жориным кистям хоть какую-то степень свободы…

- Рест… На сегодня достаточно… Ладно?..

- Ладно…

- Ты зря снял свой свитер.

Да уж… пожалуй…

- Накинь хоть халат. Хочешь выпить?

- Угу…

Ладно то ладно, думаю я, но мне и самому уже давно хочется с Жорой покончить. С Жорой… С Иудой… Особенно с Иудой, с Папой… Ну и с этими швондерами и шариковыми, штепами и швецами, шапарями и шпоньками, скрепками и булавками… Со всем этим гнилым затхлым подлым умирающим миром… Со всем этим барахлом…

Я понимаю: вечер пропал. Так и добьём же его уже… До дна! Наповал!

- Вон он весь тут, - говорю я почти шёпотом, - Жора… в ящике стола. Хочешь полюбоваться?

Лена не понимает.

- Выдвинь ящик-то.

Лена встаёт и уходит от стола подальше. Я подхожу, выдвигаю ящик, беру коробочку из-под монпансье, затем беру полиэтиленовый пакетик, в котором хранится то, что осталось от Жоры – небольшой алмазик, размером с горошину…

- Вот, - говорю я, добыв из пакета тусклую горошину и поднося её Лене на ладони, - вот и весь тебе Жора. Нравится?

Всё, что осталось от короля…

Лена прикрыв лицо обеими руками, словно защищаясь от удара, всё же косит глазом сквозь растопытенные пальцы.

- На, - говорю я, - не бойся. Знаешь сколько он весит?

Лена, ошеломлённая, молчит.

- Ровно карат, - говорю я, - тютелька в тютельку. Все остальные весят на голову меньше.

- На какую голову?

- На любую другую, - говорю я, - кто чего стоит, столько и весит. Но на голову меньше Жоры.

Я подхожу к Лене поближе, ссыпаю все зёрнышки в кулёк, оставляю только Жорино. Зерно!..

- Видишь, - говорю я, - это – сапфир! Вот и весь тебе Жора!

Лена опускается в кресло, долго молчит.

- Жора, - говорю я, - это наша Жанна д,Арк.

- Я тоже об этом подумала, - говорит Лена.

Я понимаю: вечер пропал. Но и с этим Жорой покончено! Настоящий же ждёт нас… Да! Король умер, да здравствует король! Он теперь где-то там, с нашей королевой…

Лена не понимает:

- То есть? Какой король здравствует?

Пришло время раскрыть нашу тайну.

- Распинали-то клон, - как ни в чём не бывало, говорю я, - Жорин клон. Вот он и… Мы стояли с ним рядом, ряженые в парики…

Лена просто катапультируется из кресла.

- Клон?!.

Я притворяюсь, что плохо слышу.

- Ага, - говорю я, - клон… Жорин клон. Где моя зажигалка?

Лена не унимается:

- Как клон? Клоооон?!! Охохооо… Таки клон! А я, знаешь, как-то…

У неё перехватывает дыхание.

- У нас есть спички? – снова спрашиваю я.

- Мне тоже пришло в голову… Ну, знаете… Я даже хотела подсказать вам, что… Я знала, я так и знала! Как интересно! Значит, вы-таки не решились…

- Лен, - говорю я, - спички дай, пожалуйста.

Лена чисто машинально находит коробок и суёт мне – на свои спички!

- Лен, говорю я, - я же не… Я тебя не обманывал. Я просто…

- Держи же!

- Что это?

- Спички, твои спички. Ты просил свои спички – на! А сигареты – в столе.

Я вижу, как ей трудно совладать с собой. Я предлагаю и ей сигарету.

- Не хочу.

- Слушай, - говорю я, - неужто ты думаешь, что Жора дал бы себя распять!

- Никогда так не думала! Никогда не думала, что ты будешь…

- Я хотел преподнести сюрприз, - оправдываюсь я, - и неужели ты…

- Ха! Хорош сюрпризик! Держать меня за…

- Жора бы никогда, - продолжаю я, - не позволил себя… Он же терпеть не мог чужих рук. А чтобы дать себя стреножить и спеленать… Сама понимаешь. Потерпеть неудачу – это пожалуйста! Это – сколько угодно! Сколько раз ему приходилось проигрывать, терпеть фиаско…

- Рест, ты просто…

- Поражений он не страшился, он даже позволял себе эти проигрыши, чтобы лучше узнать их причины и извлечь урок… Да, он давал себе эти уроки, чтобы досконально и до мелочей изучить, так сказать, конструкцию и архитектонику поражения и затем выковать всенепременное оружие победы – её всесокрушающий меч!

Лена только улыбается. Я вижу ее, освещённую приглушенным светом свечи – она прелестна!

- Сигарету дай, - просит она.

Я даю сигарету, подношу ей горящую спичку. Она прикуривает от свечи.

- Ну хорошо, - говорит она, пыхнув на меня дымом, - хорошо… С Жорой мы, кажется, разобрались. Есть Жора и есть Жора… Спасибо за сюрприз!

Да пожалуйста!

Итак, есть Жора и Жора! И есть Тина и Тина!

Что же получается?..

- Они, - говорю я, - с Тинкой там что-то задумали…

Лена лишь мотает головой из стороны в сторону: задумали так задумали…

Неожиданная мысль о Тине заставляет меня забыть Жору. Лена всё ещё сидит в кресле, задумавшись, я думаю о Тине. Я думаю её словами:

«Слова могли сложиться только так… Как ни тряси коробочкой молекул…».

Вот уж воистину Цезарь прав: «Veni, vidi, vici(Пришёл, увидел, победил, лат.). Тинина победительность неоспорима! Как не тряси коробочкой…

Я высыпаю свои алмазы-молекулы в коробочку из-под монпансье и бросаю туда же Жорин сапфир. Трясу, перемешивая эти молекулы в надежде, что здесь сможет зародится новая жизнь. Как тогда… миллионолетия тому назад. Возрождение из ада! Птица Феникс!... Новый виток возрождения…

И вдруг вспоминаю наш разговор с Тиной:

- Ты мне можешь сказать, что есть ад? – спрашиваю я.

- Ад?..

- Ад!..

Тина долго смотрит на меня, глаза её думают, и ещё секунду помедлив, она отвечает:

- Это жизнь без любви…

Сперва мне кажется, что я не услышал ничего нового, никакого откровения, ничего такого, что могло бы всколыхнуть мою душу, сердце… Я и без Тины мог бы это сказать. Кому, как не мне знать, что любовь… Да, «Да любите друг друга». Это уже просто притча во языцех и каждому ясно, что…

Вдруг слышу голос Тины:

«Ты никогда не думал, - спрашивает она,- отчего так схожи слова «ад» и «да»?

Я пожимаю плечами – никогда! Да я и не вижу в них никакой схожести – чистая противоположность даже в написании. Да – это да, ад – это ад. Да – это всегдашнее соглашательство, это непрекословие, это даже некая вседозволеннось. Да – это прекрасно! Услышать встречное да – мечта многих! Ад же… Это - ад. Зачем тратить слова?

- Потому что каждое наше «да», - говорит Тина, - строит нам «ад»

Я с этим не совсем согласен: и да, и нет.

- Потому что каждое наше «нет» воздвигает с«тен»у.

Каждое ли? «Нет войне» - стена? Ну да. «Нет денег» - стена? Непреодолимая! «Нет, не люблю! Нет!» - стена? Ещё какая! Значит, - каждое?

- Да, - говорит Тина, - жизнь без любви – ад! Но её никто никому не даёт. Её даже не завоёвывают, не берут на абордаж, не штурмуют, как пираты корабль или турки крепость… Она есть внутри каждого из нас. Любовь – это наполненная до краёв амфора… Переполненная! Она льётся через край Ниагарой, которая никогда не кончается, и чем больше ты даришь себя, тем полнее твоя Ниагара.

Я вдруг поймал себя мысли: Тина – моя Ниагара…

И тут я поймал её взгляд, я вдруг осознал её мысль, мысль о том, что я так ничего и не понял, и, чтобы мне стало понятно, как с небес, вдруг упал её голос:

- Ад, - сказала она, - это жизнь с перебитым хребтом… Без любви…

Это-то ты понимаешь? - немо спрашивали её глаза.

«Я с вами совпадаю. Аз воскрес! Вы просто свою руку протяните…».

Я понимал: toutvabien(всё будет хорошо, фр.) или tuttoandrabene(всё будет хорошо, ит.), или notabene(заметь, лат.), или bonafide(вполне искренне, лат.), или даже Evrica! (Нашёл!, лат.)…

«Аз воскрес!».

Я понимал: ключ у меня в кармане!

А Тина?..

Надо же! Мог ли я когда-нибудь даже подумать, что вся тайна тайн мироздания…

Да ни разу в жизни!

- Хочешь выпить? – спрашивает Лена.

- Не откажусь…

Вдруг слышу:

«Миссия – вЫжить!

Хватаюсь за крАй.

ПровЕрь – я ещё живА.

Я вы-жи-вА-ю

Где повисАют

Над пустотОй… словА…».

Миссия – вЫжить!..

Ти, какой край? Какая пустота? И почему отдельные Буквы я слышу

Большими?

- Держи, - говорит Лена.

«Речкой – Из сонной артЕрии…».

- Спасибо, - говорю я Лене, - тебе за маленький рай.

Я слышу, как эхо вторит: «…Аленький рАй… Ай… Ай…».

- Пей уже, - говорит Лена, - маленький рай мой. Твоя малиновая…

Я делаю несколько жадных глотков.

Ааааааааааааааааа-й…

Где мой золотой ключик от рая? (Или от ящика Пандоры?)

Я понимю: Тина вне моей власти над миром.

Да, ад… Это – мой ад!..

Или – да здравствует король?!!

Глава 4

- Была такая тишина, что слышно было, как распускаются лилии.

- Лилии?..

- Мы брели по кромке воды, был сильный отлив, Жора сказал, что ему как перед смертью хочется вишен…

- Вишен?..

- Он рассказывал, что слоны убегали от воды в глубь острова, да, он заметил, все это заметили: слоны были неуправляемы. Это был декабрь, канун Нового года.

- Как же ты?..

- Мне позвонили, я должен был срочно лететь…

- А Жора остался?

- Да, не могу простить себе…

- В чем твоя вина?

- Мне казалось… Я же чувствовал, чувствовал… Как могло случиться, что никто не пришел ему на помощь?..

Мы как раз и собирались в первых числах Нового года собрать пресс-конференцию и рассказать о Пирамиде. Да, мы были убеждены, что пришла пора миру знать. Кто-то ведь должен быть первым! Мы были уверены: совершенство свершилось, Пирамида состоялась!..

В тот день ничто не предвещало беды. Утро, как всегда в эту пору, выдалось яркое, солнечное. Утро как утро, как и сотни других, нежное, тихое. Слышно было даже, как в прудах распускаются лилии…

Был выходной день и у нас не было никаких планов. Когда дело, потребовавшее от тебя неимоверных усилий, кажется, сделанным, забит последний гвоздь и поставлена точка, наступает этап тупой неопределенности – ты не знаешь, куда себя деть, чем занять… Я был даже рад такой абсолютной прострации, наконец-то! Никакой апатии, просто чувство исполненного долга, прекрасно выполненной работы. И ожидание славы. Даже нет, неодолимое чувство отрешенности и познания мира, может быть, ощущение божества… Да, ты над миром, ты – как Небо…

Завтра нас ждали… Был как раз канун Рождества…

Жора еще спал. Все-все мы были вместе, вкупе, а как же! Съехались со всего мира, собрались, как, впрочем, и всегда в такие минуты, собрались в единый кулак, а как же! Мы ведь всегда были едины, а в те дни едины, как никогда, да, мы ведь такое свершили! Мы бесконечно надеялись: совершенство свершилось! И теперь вот нас собрала наша Пирамида… Было от чего потерять голову, мы и теряли… Пьяные предчувствием изменения хода истории, мы жили ожиданием той минуты, когда…

Не было только Тины.

- Вы знали, что?..

- Никто не мог этого знать. Я уже проснулся, день давно начался, пляж уже был засеян людьми, тишина была такая… звонкий детский смех, еще слышалась настороженная перекличка одиноких птиц, но этой настороженности никто не замечал… Был выходной день. Вода, правда, далеко ушла от берега, отлив, на целый километр обнажилось высокое дно, рифы, даже белый песок уже подсох и теперь прилипал к влажным ногам…

- Говорили, что даже слоны…

- Да слоны спешили уйти подальше от берега, но мы же не следили за их повадками. Я уже проснулся и решил… Не только слоны, вся живность ушла от беды. Кто-то из наших, кажется, это были Стас с Инной, пробежали трусцой невдалеке мимо, Инна приветственно махнула рукой и, улыбаясь, о чем-то спросила, на что я только кивнул и поднял в приветствии правую руку. Я ничего не сказал в ответ, так как ответа не требовалось. Я и не прислушивался к ее словам. Разве я мог знать тогда, что это были ее последние слова, адресованные мне? Какое-то время я любовался ее красивыми сильными ногами теннисистки, белые спортивные трусики, просторная синяя майка (с брендом Н2О), округлые ягодицы… Она трусила босиком, показывая мне свои розовые пятки. На Стаса я даже не взглянул. Помню только, что он бежал со жгутом на левом колене, но его колено надолго не привлекло моего внимания.

Никого из наших я в то утро на пляже не заметил. Спали, видимо, все спали после бурно проведенной ночи. Еще бы! Я рано проснулся, а Жора еще спал. Он всегда по утрам долго дрыхнет. Долго не просыпается. Аня тоже спала…

А Тины не было.

Когда я выходил из бунгало, она только спросила, шутя: «Ты меня бросаешь?». И натянула простынь на голову. Разве мог я тогда знать, что больше никогда не услышу ее? Это – жутко!.. И все остальные еще спали… Есть не хотелось, только пить… И была такая тишина, что казалось мир вымер… Я стоял с пластиковой бутылкой воды, отпивая маленькими глотками, и смотрел на линию горизонта, бесконечную линию горизонта, где море слилось с небом и думал, что уже завтра, может быть, даже сегодня весь мир узнает…

- А разве до сих пор мир не знал?

- Знал. Не верил.

- А сегодня…

- Да, мы решили собрать пресс-конференцию на одном из островов, который подарил нам Хосе еще пять лет тому назад.

- Хосе?

- Речь идет о Хассанале Болкиахе Муиззаддине Ваддаулахе…

- Это тот, что?..

- Да, султан Брунея, Хосе…

Только Тина не смогла приехать.

Я просто стоял на берегу, счастливый, с мыслями о том, что мы добились, добились того, о чем люди мечтали тысячи лет, выстроили-таки свою Вавилонскую башню и достигли небес, и стащили, стащили-таки Небо на Землю, как любил говорить Жора. И никто, слава Богу, не смешал языки, чтобы нас разлучить, разъединить… Никакого прибоя не было, вода была так непривычно далеко от привычного берега, что мне лень было к ней идти, стоять в одиночестве на полупустынном берегу было истинным наслаждением, блаженством, глубоко вдыхать утреннюю свежесть бездыханного воздуха, улыбаться самому себе…

Подумалось, помню, тогда: красота-то какая – просто жалко жить!

- Жалко умирать, - говорит Лена.

- О смерти и мысли не было. Конечно жалко умирать… Но и жить тоже – такая красота! Хотелось, чтобы она замерла и не шевелилась.

- Красота?

- Красота! Захотелось тотчас клонировать Достоевского, чтобы он посмотрел на всё это и сказал: «Я же говорил, что красота спасёт мир! Вот же вам – полюбуйтесь!».

Инка, я успел это заметить, еще раз обернулась и махнула мне рукой, как бы извиняясь, за то, что она оставила меня одного, но я сделал вид, что уже не смотрю в их сторону. На небе – ни облачка. Истинное блаженство! Меня просто распирало от одной только мысли о том, что сделано. А тут еще – небо, слепящее солнце, песок, свежесть моря… Это был Индийский океан. Или какое-то прибрежное море, переходящее в океан. Было утро, но уже жарко. Легкий ветерок, я заметил, подул легкий освежающий ветерок – редкость в этих краях в такую пору.

Мое ликование было бескрайним! Я сожалел лишь о том, что нет рядом Юли, улетевшей в Москву по каким-то срочным делам.

И о том, что Тине так и не удалось…

Несколько раз у меня даже судорогой перехватывало горло. Так бывает: ты не в состоянии сдерживать собственных эмоций, тебя просто несет… Впору ором орать! Мысленно я перенесся в Сокольники и пожелал Юле приятных снов. Я едва сдерживал себя, чтобы не закричать во все горло, и, чтобы не уронить себя в собственных глазах и не сорваться на крик, я побежал трусцой… К горизонту. Меня догнала Аня: «Привет!.. Я с тобой!..». Пожалуйста! Отлив был необычно-далеким, вода отошла более, чем на километр, нам кто-то сзади кричал (я оглянулся) и махал руками, рядом никого уже не было, но мы продолжали бежать к воде, Аня отстала, а я, стягивая с себя на ходу футболку, бежал уже по влажному песку, а затем подпрыгивая и стягивая с себя шорты, бежал и бежал, пока не выбился из сил, а затем шел быстрым шагом к воде, чтобы бухнуться в воду и затем плыть и плыть что есть мочи… Я плыл и плыл, задыхаясь уже и думая о том, что пора, наконец, снова возобновить утренние пробежки и взять в руки ракетки, о которых с этими навуходоносорами и цезарями забыл и думать. Вокруг – ни одной головы. Аня осталась на берегу. Никто не отважился заплывать так далеко. Плавать я умею, и страха никакого не было. Ни о каких акулах или там осьминогах в этих местах никогда не говорили. А что еще могло меня остановить?! Я плыл до тех пор, пока не стал задыхаться, дна давно уже не было под ногами, я не видел его и, когда открыл глаза под водой, то увидел, что там была стихия воды, привычная зеленоватая толща воды, пронизанная солнцем, ставшая родной. Она не могла испугать (я видел ее довольно часто), но мысль о том, чтобы сил хватило на обратный путь, остановила меня, я поплыл к берегу. Сил хватило, и я снова почувствовал дно под ногами… Аня стояла на берегу и приветственно махала руками. Не хватало воздуха! Я шел по песку, обходя обнажившиеся и успевшие подсохнуть розовые рифы, медленно брел, тяжело дыша, фух!.. Завтра же, решил я, возобновлю утренние пробежки. Жора утром не любил ни бегать, ни есть, сова есть сова, он всегда спал почти до обеда. Мы бегали без него – я, Инна, Ната, Аня, Стас… Юра же с нами тоже не бегал, он садился на шпагат, а в позе лотоса мог сидеть часами. Стойку на голове он делал в белых груботканных льняных штанах и всегда старался, чтобы штанины, казавшиеся измятыми жестяными трубами, не обнажали его белые волосатые икры. Как ему это удавалось – одному Богу известно. Ушков, когда прилетал к нам в гости, нередко тоже выходил на берег и отдавался во власть своей вращательной гимнастике. Он вращал всем, чем только было можно. И он был в восторге от восхода солнца. А закат его раздражал. Он никогда не дожидался заката.

Иногда с нами бегали и наши навуходоносоры и эйнштейны…

Я искал глазами того, кто махал мне, казалось, руками, это был какой-то мужчина, он был в шортах с кривыми черными тонкими ногами, и смешно было смотреть, как он махал длинными черными руками, как крыльями маленькой ветряной мельницы. Его нигде не было. Вообще берег был непривычно пуст… Только Аня меня дожидалась. И махала, призывно махала руками, и прыгала, прыгала…

Ах, как жаль, что Тина не смогла…

Когда потом я смотрел любительские кинокадры, я видел себя, устало бредущего по мелкой воде и не подозревающего, что сзади в сотне метров от меня… Кто-то снимал меня кинокамерой с неблизкого расстояния, я казался небольшим черным пятнышком с малюсенькой головой и спичечными ручонками, едва движущимся на фоне серого песка. Это был я, я и Аня. Как потом оказалось, снимали не нас, а то, что было за моей спиной. Я оказался случайно в кадре. Но это был я, а за мной… Оторопь берет! Я уже видел искаженное ужасом лицо Ани, но недоумевал: что случилось?! Когда я оглянулся на нарастающий шум, вода уже грозно нависла над нами мутно-зеленой накатной стеной.

Аня бросилась ко мне, обвив шею руками:

- Voila tout… (Вот и все, фр.) - вот и все, что мне удалось расслышать в этом беспощадно жутком навале стихии.

В тот же вечер эти кадры облетели все страны мира. Все люди мира видели, что я в шаге… что у меня нет… что мне не устоять… Это был всевселенский вздох сожаления и бессилия: никто ничем мне не мог помочь.

Я видел перед собой залитый солнцем белый берег, стену изумрудной растительности, бездвижные опахала пальм, их частые темно-коричневые кривые стволы, словно ножны сказочных сабель. Ни Стаса, ни Инны нигде не было, не было никого, кто мог бы привлечь мое внимание. Эх, нет и Тины! Вот бы она удивилась моим способностям крутануть на песке сальто с разбега! Ага!

Вскоре я восстановил дыхание и теперь брел уже по подсохшему песку, обходя розовые рифы, удивляясь лишь тому, почему до сих пор на пляже никого нет. Был, как сказано, выходной день, и обычно к нам на остров приезжало множество разных гостей. С утра все они спешили на пляж. Среди зарослей и пальм то тут, то там виднелись, высвеченные ярким солнцем, синие крыши отдельных строений. Ни страха, ни каких-либо тревожных ощущений я не испытывал. С чего бы?!. Только любопытство: где же все? Я ни разу не оглянулся. Что я мог там, сзади, увидеть? В моих ближайших планах был завтрак, затем мне хотелось обсудить с Жорой и Юрой завтрашний день, затем – Аня, может быть, Слава Ушков, который так и не поверил в завершение строительства Пирамиды («Пирамиды не будет и быть не может!»), но на звонок отозвался и прилетел. Чтобы воочию убедиться: Пирамиды не будет! Он придавал мало значения духометрии и не верил в нее. Как, ну как можно измерить дух?! Дребедень какая-то! А уж жить без денег!!! Об этом и речи быть не могло. В этом они с Витом держались друг друга.

Итак, я брел себе, размышляя…

Думая о Тине…

Волна была такой силы… Бедный Йорик!..

Я не успел испугаться, только обернулся на нарастающий шум. Испуг был погребен этим серым вероломным валом, я просто задохнулся от страха, видимо, инстинкт заставил меня вдохнуть и тотчас меня пронзило ощущение абсолютной беспомощности, словами этого не передать, я завис, но сознания не терял, бывали мгновения, когда я падал, как в яму, летел, словно это были качели, мчался вниз в ожидании удара о дно, но удара не было, меня вертело в этом вихре воды, как Богу было угодно и, когда вдруг кожей я почувствовал воздух, я открыл глаза и мне снова удалось глубоко вдохнуть, я успел совсем рядом заметить верхушки пальм, но и только, и опять провалился, меня снова накрыло водой, а я, будь что будет, открыл под водой глаза…

Поиск по сайту: