 |
АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомДругоеЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция
Изучение текста во взаимодействии с другими произведениями
Литературные произведения Древней Руси — переводные и оригинальные — находятся между собой в тесном взаимодействии. Авторы, редакторы и простые переписчики Древней Руси постоянно вставляли в свои произведения целые отрывки, выражения, образы из древних произведений. Такого рода «улучшения» своего произведения за счет другого не считались предосудительными. Представления об авторской собственности в Древней Руси были иными, чем в новое время. Представления эти исторически менялись: они были своеобразны в античности, особы в среднем среденевековье на Западе, а в Древней Руси они были не только отличны от нового времени, но менялись и по эпохам: авторское начало выступало более определенно в XVII в., менее определенно — в XVI и XV вв., еще менее четко — в эпоху до татаро-монгольского завоевания. Кроме того, в каждую эпоху развития древнерусской литературы представления об авторской собственности изменялись в зависимости от жанра произведения и от «ранга» автора (был ли он православным отцом церкви, князем, епископом или рядовым писцом). Развитие в Древней Руси представлений об авторе и об авторской собственности требует специального изучения; не будем поэтому входить в детали. Укажем только, что переносы из произведения в другое образов, мыслей, отдельных кусков текста, создание новых произведений на новые сюжеты на основе предшествующих были постоянны.
В ряде жанров Древней Руси заимствования из произведений своих предшественников являлись даже системой работы. Так, например, летописцы всегда стремились пополнить свою летопись за счет работы других летописцев. Так создавались летописные своды. То же мы можем сказать и о составителях хронографов.
Отсюда ясно, почему литературные произведения Древней Руси нельзя изучать изолированно от произведений предшествующих, одновременных и последующих.
Изучение взаимозависимости литературных произведений Древней Руси может дать очень важный дополнительный материал для текстолога. В частности, оно помогает уточнить датировку создания произведения. Так, например, если мы знаем время появления произведений, повлиявших на то произведение, время создания которого мы стремимся установить, то это дает нам «terminus a quo»: ясно, что изучаемое произведение создано позднее повлиявших на него. Особенно следует стремиться установить, в какой своей редакции повлияло произведение на уточняемое. Это определение редакции повлиявшего произведения не только способно уточнить время создания произведения (если мы, конечно, знаем хотя бы приблизительную дату редакции), но очень много дает для изучения идеологии автора, круга его начитанности, для определения места создания произведения и пр.
Все, что мы знаем о повлиявшем произведении или о том, что представляла собой повлиявшая редакция произведения, может пригодиться при изучении памятника, на который это влияние было оказано.
Вот почему текстолог должен внимательно установить весь круг источников изучаемого произведения, он должен быть историком литературы в самом широком смысле этого слова. Правда, при этом перед ним стоят особые задачи по изучению текста, его истории, но эти задачи в дальнейшем так или иначе сливаются с задачами историка литературы.
Приведу пример важности изучения взаимосвязей произведения с другими произведениями для реконструкции истории его текста. Пример извлекаю из текстологических наблюдений над «Повестью о разорении Рязани Батыем».
Как известно, древнейший список «Повести о разорении Рязани Батыем» относится к сравнительно позднему времени — к XVI в. (ГБЛ, Волоколамское собр., № 523). Это значительно затрудняет изучение текста этой повести и реконструкцию ее первоначального вида. Вот почему чрезвычайно существенно выявить ее отражение в древнейших памятниках и, обратно, отражение в ней других произведений.
«Повесть о разорении Рязани» имеет буквальные текстовые совпадения с Новгородской первой летописью под 1224 г., со всеми редакциями «Повести о нашествии Тохтамыша на Москву в 1382 г.», со «Словом о житии и о преставлении царя русского Дмитрия Ивановича», со «Сказанием о Мамаевом побоище», с «Повестью о взятии Царьграда турками» и др. Все эти произведения древнее дошедшего до нас старейшего списка «Повести о разорении Рязани» (Волоколамское собр., № 523), относящегося к XVI в. Поэтому отражение в «Повести о разорении Рязани» этих произведений и обратное отражение в них «Повести» может дать очень многое для выяснения истории текста «Повести» в веках, от которых не сохранилось ее списков.
Остановлюсь только на соответствиях «Повести о разорении Рязани» с «Повестью о нашествии Тохтамыша», причем в редакции, включенной в Новгородскую четвертую летопись. Приведу эти соответствия параллельно[499].
| «Повесть о нашествии Тохтамыша на Москву»(редакция Новгородской четвертой летописи) | «Повесть о разорении Рязани Батыем (редакция основная А) |
| 1. И гнаша в след его неколико дний... и поидоша по дорозе его с тщанием, и постигоша его близ придел Рязаньскиа земля (с. 327; в Софийской первой летописи: близ предел рязаньскых). 2. Инаа некая словеса изнесе о том, как пленит землю Рускую (с. 327). 3. Нача сбирати воя и съвокупляти полки своа (с. 328). 4. Се же бысть велика язва всем тотаром, яко и самому царю стужити о сем (с. 332). 5. Толико же [сечаху, дондежа][500] руце их и плещи их измолкоша, сила их изнеможе, сабли их не имуть, остриа их притупитася (с. 333). 6. Безбожи и бо силою разбита двери церковьныяи сих мечи иссекоша (с. 334). 7. Многи монастыри разорита, и многи церкви раздрушиша; в святых церквах убийство содеяше, и в священных олтарех кровопролитие сътвориша (с. 334). 8. И беаше видети тогда в гради плачь и рыдание, и въпль мног и слезы неизъчетныа, крик неутолимый, стенание многое, охание сетованное, печаль горкаа, скорбь неутешимаа, беда нестерпимаа и нужа ужаснаа, горесть смертнаа, страх и трепет, и ужас, дряхлование, ищезновение, попрание, бесчестье, поругание, посмехание врагом, укор, студ и срамота, поношение и уничиждение, сиа вся приключишася на крестьянском роду от поганых за грехи наша (с. 335). 9. И бяаше дотоле преже видети была Москва град велик, град чюден, град многочловечен, в немже множество людьи, в немже множество огосподьства, в немже множество всякого узорочья, и паки в единомь часе изменися видение его, егда взят бысть и посечени пожжен, и нечего его видети, развей токмо земля и персть, прах, пепел, трупья мертвых многа лежаше, и святые церкви стояще аки разорены, аки осиротевше, аки овдовевше... (после изложения плача Церкви следует текст): Вси лежать, вси уснуша и почиша, вси посечени быша и изьбьени, усечениемь меча умроша; несть позвонение в колоколы ни в било, несть зовущаго, ни текущего, не слышати в церкви гласа поюща, ни слышати славословиа и хвалословия, не бысть в церквах стихословиа и благодарениа; въистинну суета чловечаскаа и бысть мятеж чловеческий; сице же бысть конець Московьскому пленению. Не токмо же едина Москва взята бысть тогда, но и прочии гради и страны пленении быша (с. 336-337). 10. Отшедшим же тотаром, и потом не по мнозех днях благоверный князь Дмитрий и Володимерь, коиждо с своими боляри старейшими, въехаста в свою отчину, в град Москву, и видеша град взят и пленен и огнем пожжен, и святыа церкви разорены, а людьи побитых, трупьа мертвых бещисла лежащих, и о семь сжалиша си зело, яко и расплакатися има с слезами. Кто бо не въсплачется таковы а погибели градныа? Кто не жалуеть толика народа людей? Кто не потужить о селице множестве крестьян? Кто не сетуеть сицеваго пленения и съкрушениа? (с. 338; далее похороны мертвых). | 1. И сретоша его близ придел резан ски (с. 290). И погнаша во след безбожного царя и едва угнаша его в земли Суздалстей (с. 293). 2. И желая Рускую землю по пленити (с. 292). 3. И начата совокупляти воинство свое и учредиша (с. 289; в редакции основной Б: начаше совокупляти войско своей укрепляти, с. 310). 4. И ездя по полком татарским храбро и мужествено, яко и самому царю возбоятися (с. 293). 5. Еупатию тако их бьяше нещадно, яко и мечи притупитася и емля татарскыа мечи и ссечаша их (с. 293). 6. И приидоша в церковь соборную Пресвятыа Богородици и великую княгиню Агрепену матерь великаго князя, и снохами с прочими княгинеми мечи исекоша (с. 292). 7. А храмы Божие разорита, и во святых олтарех много крови пролиаша (с. 292). 8. Бысть убо тогда многи туги и скорби, и слез, и воздыханиа, и страха, и трепета от всех злых, находящих на ны (с. 298). 9. Сий бо град Резань и земля Резанская изменися доброта ея, и отиде слава ея, и не бе в ней ничто благо видети, токмо дым [и земля - редакция основная б ] и пепел, а церкви все погореша, а великая церковь внутрь погоре и почернеша. Не един бо сий град пленен бысть, но и инии мнози. Не бе бо во граде пениа и ни звона, в радости место всегда плач творяще. Князь Ингварь Ингоревич поиде и где побьени быша братьа его от нечестиваго царя Батыа: великий князь Юрьи Ингорович Резанский, брат его князь Давид Ингоревич, брат его Всеволод Ингоровичь и многиа князи месныа, и бояре, и воеводы, и все воинство, и удалцы и резвецы, узорочие резанское. Лежаша на земли пусте, на траве ковыле, снегом и ледом померзоша, никим брегома. От зверей телеса их снедаема, и от множества птиц разъстерзаемо. Все бо лежаша, купно умроша, едину чашу пиша смертную (с. 296-297; далее следует плач Ингваря Игоревича). 10. Князь Ингварь Ингоревич в то время был в Чернигове у брата своего князя Михаила Всеволодовича Черниговского богъм соблюден от злаго того отметника, врага христьянскаго. И прииде из Чернигова в землю Резанскую во свою отчину, и видя ея пусту, и услыша, что братья его все побиены от нечестиваго законопреступника царя Батыа, и прииде во град Резань и видя град разорен, а матерь свою, и снохи своа и сродник своих, и множество много мертвых лежаща и град разорен, церкви позжены и все узорочье в казне черниговской и резанской взято. Видя князь Ингварь Ингоревич великую конечную погибель грех ради наших, и жалостно возкричаша, яко труба рати глас подавающе, яко сладкий арган вещающи. И от великого кричаниа, и вопля страшнаго лежаща на земли, яко мертв. И едва отльеяша его, и носяша по ветру. И едва отдохну душа его в нем. Кто бо не возплачетца толикиа погибели, или хто не возрыдает о селице народе людей православных, или хто не пожалит толико побито великих государей, или хто не постонет таковаго пленения? (с. 295-296; далее похороны мертвых). |
Совпадает «Повесть о нашествии Тохтамыша» с «Повестью о разорении Рязани» и в отдельных выражениях. Так, в «Повести о нашествии Тохтамыша» дважды встречается сравнительно редкое слово «узорочье» (с. 336 и 338), столь частое в «Повести о разорении Рязани». Правда, в «Повести о нашествии Тохтамыша» оно употребляется только в значении «драгоценности», в «Повести о разорении Рязани» же это слово имеет переносное значение — «рязанские богатыри», «храбрецы». О татарине, убитом суконником Адамом, в «Повести о нашествии Тохтамыша» говорится, что он был «нарочит и славен» (с. 332). Слово «нарочит», «нарочитый» также редкое, и как раз в отношении некоторых из татар оно употребляется в «Повести о разорении Рязани»: «нарочитые богатыри Батыевы» (с. 294).
Итак, связь «Повести о нашествии Тохтамыша» с «Повестью о разорении Рязани Батыем» несомненна. Какая же из этих повестей на какую повлияла?
Бесспорно, что «Повесть о разорении Рязани» древнее конца XIV в., иначе говоря древнее и «Повести о нашествии Тохтамыша на Москву», действие которой совершается в 1382 г. Сходные между обеими повестями места органически входят в состав «Повести о разорении Рязани», они не могут быть отнесены к элементам только внешнего оформления.
Непосредственное наблюдение над текстом также с бесспорностью убеждает в том, что «Повесть о разорении Рязани» первична по отношению к «Повести о нашествии Тохтамыша». Текст «Повести о разорении Рязани» за исключением плача Ингваря Ингоревича, не повлиявшего на «Повесть о нашествии Тохтамыша» (о плаче Ингваря Ингоревича см. ниже), лишен каких бы то ни было элементов стиля времени второго южнославянского влияния. «Повесть о нашествии Тохтамыша» же это влияние испытала и, в частности, одно место из «Повести о разорении Рязани» переработала именно в этом роде (см. выше, № 8 в таблице сличений).
Последовательность литературных реминисценций из «Повести о разорении Рязани» в «Повести о нашествии Тохтамыша» в основном совпадает с ходом развития «Повести о разорении Рязани». Это объясняется отчасти тем, что сюжет обеих повестей и лежащие в их основе события до некоторой степени сходны. Но это позволяет в известной мере судить о составе того текста XIV в. «Повести о разорении Рязани», который повлиял на «Повесть о нашествии Тохтамыша».
Отметим, что среди использованных в «Повести о нашествии Тохтамыша» текстов «Повести о разорении Рязани Батыем» отсутствуют две части последней: «Похвала роду рязанских князей» и «Плач Ингваря Ингоревича», наличные в обеих дошедших до нас древнейших редакциях «Повести о разорении Рязани» (в редакции основной А и в редакции основной Б обоих видов).
«Похвалы роду рязанских князей» мы касаться сейчас не будем (это вопрос сложный и особый)[501], а в отношении «Плача Ингваря Ингоревича» отсутствие его влияния на «Повесть о нашествии Тохтамыша» позволяет окончательно решить спор о том, наличествовал ли он в древнейшем виде «Повести о разорении Рязани».
Как уже было отмечено в исследовательской литературе А. И. Соболевским[502] и В.П. Адриановой-Перетц, плач Ингваря Ингоревича в «Повести о разорении Рязани» и плач вдовы Дмитрия Донского Евдокии в «Слове о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского» имеют общие места[503]. Приведем оба плача параллельно:
| Плач Евдокии по Новгородской четвертой летописи | Плач Ингваря Ингоревича в «Повести о разорении Рязани» (редакция основная А) |
| Ведев же его княгини мертва, на постели лежата, въсплакася горкым гласом, огненна слезы от очию испущающе, утробою распалающе, в перси своя рукама бьюще, яко труба рать поведаюши, яко ластовица рано шепчающи, и арганы сладковещающи и глаголющи: «Како умре живот мой драгий, мене едину въд [о]вою оставив? Почто аз преже тебе не умрох? Како заиде свет от очию моею? Где отходиши, сокровище живота моего? Почто не промолвит и ко мне, утроба моя, к жене своей? Цвете прекрасный, что рано увядаеши? Виноград многоплодный, уже не подаеш плода сердцу моему и сладости души моей. Чему, господине мой милый, не възозриши на мя? Чему не промолвиши ко мне? Чему не обратишися на постели своей? Ужели мя еси забыл? Что ради не взираеши на мене и на дети мои? Чему им ответа не даси? Кому ли мене приказывавши? Солнце мое, рано заходиши; месяць мой красный, скоро погибаеши, звездо восточная, почто к западу грядеши? Царю мой милый, камо прииму тя, како тя обойму, или како ти послужю? Где, господине, честь и слава твоя, господьство твое? Господин всей земли Руской был еси, ныне мертв лежиши, никимже владевши; многы страны примирил еси, ныне же смертию побежен еси, изменися слава твоя, и зрак лица твоего превратися в истление. Животе мой како намилуюся тебе, како повеселуюся с тобой? За многоценныа багряница худыа сиа и бедные ризы приемлиши; не моего наряда одение на себе въздеваеши и за царскый венец худым сим платом главу покрываеши, за оплату красную гроб сий приимаеши. Свете мой светлый, чему помрачился еси? Гора великая, како погыбаеши? Аше Бог услышить молитву твою, помолися о мне княгини твоей, вкупе жих с тобою, вкупе ныне и умру с тобою; уность не отъиде от нас, а старость не постиже нас; кому приказываеши мене и дети свои? Не много, господине, радовахся с тобою; за веселие печаль и слезы приидоша ми, за утеху и радость сетование и скорбь явимися. Почто родихся и родився, преже тебе како не умрох, да бых не ведала смерти тво[е]я, а своея погибели? Не слышиши ли, князь, бедных моих словес? Не смилят ли ся моя горкая слезы? Крепко еси, господине мой драгий, уснул: не могу разбудити тебе; с которыя воины еси пришел? Истомился еси велми; звери земнии на ложи свои идуть, а птица небесныя ко гнездом своим летять, ты же, господине, от своего дому не красно отходиши. Кому уподоблюся, како ся нареку? Вдова ли ся нареку? Не знаю аз сего; жена ли ся нареку? остала есмь царя. Старыя вдовы, потешайте мене, а млады а вдовы, поплачите со мною: вдовья бо беда горчае всех людей. Како ся въсплачю или како възглаголю? Великий мой Боже, царь царем, заступник ми буди; пречистая госпоже Богородице, не остави мене, в время печали моей не забуди мене» (с. 358-360). Слыши, небо, внуши земли! Како въспевшути и како възглаголю о преставлении твоем? От горести душа язык связается, уста заграждаются, гортань премолкает, смысл изменяется, зрак опустевает, крепость изне[мо]гает; аще ли промолчю, нудить мя язык яснее рещи (с. 360). | Видя князь Ингварь Ингоревич великую конечную погибель грех ради наших, и жалостно возкричаша, яко труба рати глас подавающе, яко сладкий арган вещающи (295-296). И видя князь Ингварь Ингоревич велия трупиа мертвых л е ж а ш а, и воскрича горько велием гласом, яко труба распалаяся, и в перьси свои рукама биюще, и ударяшеся о земля. Слезы же его от очию, яко поток, течаше и жалостно вещающи[504]: О милая моа братья и господине! Како успе животе мои драгии! Мене единаго оставиша в толице погибели. Про что аз преже вас не умрох? И камо заидесте, очию моею, и где отошли есте, сокровища живота моего? Про что не промолвите ко мне, брату вашему, цветы прекрасный, винограде мои несозрелый?[505] Уже не подасте сладости души моей! Чему, господине, не зрите ко мне — брату вашему, не промолвите, со мною? Уже ли забыли есте мене, брате своего, от единаго отца рожденаго, и единые утробы честнаго плода матери нашей — великие княгини Агрепины Ростиславне, и единым сосцом воздоеных многоплоднаго винограда? И кому приказали есте меня — брата своего? Солнце мое драгое, рано заходящее, месяци красный, скоро изгибли есте[506]; звезды восточные, почто рано зашли есте?[507] Лежите на земли пусте, никим брегома, чести-славы ни от кого приемлемо! Изменися бо слава ваша. Где господство ваше? Многим землям государи были есте, а ныне лежите на земли пусте, зрак лица вашего изменися во нетлении. О милая моя братиа и дружина ласкова, уже не повеселюся с вами!Свете мои драгии[508], чему помрачи лися есте? Не много нарадовахся с вами![509] Аще услышит Бог молитву вашу, то помолитеся о мне, о брате вашем, да вкупе умру с вами. Уже бо за веселием плач и слезы придоша ми, а за утеху и радость сетование и скръбь явимися! Почто за не преже вас умрох, да бых не видел смерти вашея, а своея погибели. Не слышите ли[510]бедных моих словес жалостно вещающа? О земля, о дубравы поплачите со мною! Како нареку день той, или како возпишу его — в он же погибе толико господарей и многие узорочье резанское храбрых удальцев. Ни един от них возвратися вспять, но вси равно умроша, едину чашу смертную пиша. Се бо в горести души моея язык мой связается, уста загражаются[511], зрак опусмевает, крепость изнемогает. |
А. И. Соболевский, впервые отметивший сходство плача Евдокии и плача Ингваря Ингоревича, счел плач Евдокии переделкой плача Ингваря, не приведя никакой аргументации. Он писал: «С “плачем” рязанского князя представляет очень много общего “плач” вдовы Дмитрия Донского по умершем муже. Текст “Слова о Дмитрии Донском” приспособлен к московской обстановке; тем не менее одни и те же выражения, фразы в обоих плачах бросаются в глаза. Можно сказать, московский “плач” — переделка рязанского»[512].
Против этой точки зрения высказалась В. П. Адрианова-Перетц, приведшая и доказательства обратной зависимости, — именно: плача Ингваря Ингоревича от плача Евдокии. В. П. Адрианова-Перетц справедливо отмечает, что гиперболическое описание горя[513] отвечает стилистической манере XV в., но маловероятно в памятнике XIII в. Заимствования из плача Евдокии выдают в плаче Ингваря и отдельные, не приспособленные к требуемому смыслом двойственному числу выражения — более уместные в плаче Евдокии, чем в плаче Ингваря[514].
Отметим попутно, что этих несоответствий в числе гораздо больше в редакции основной Б «Повести о разорении Рязани», чем в редакции основной А. Редакция основная Б ближе плачу Евдокии, чем редакция основная А, и в ней поэтому больше несообразных со смыслом плача Ингваря отдельных мест: в частности, — употребление по отношению ко многим убитым звательного единственного числа «господине» (трижды), единственного числа «месяц мой красный, скоропогибший)» (в редакции основной А единственное число заменено на множественное: «месяци красный, скоро изгибли есте»).
Плач Евдокии имеет много параллелей в литературных памятниках XV-XVII вв.[515] Теоретически можно было бы предположить, что плач Ингваря Ингоревича восходит не к плачу Евдокии «Слова о житии и о преставлении», а к какому-то другому, неизвестному нам плачу, вероятнее всего вдовьему, из которого явился и плач Евдокии. Это предположение тем более правдоподобно, что плач Евдокии своими народными элементами резко выделяется в «Слове о житии и о преставлении», и некоторые списки этого «Слова» (в частности, тот, что находится в составе Никоновской летописи) не имеют плача Евдокии, что как будто бы позволяет предполагать его происхождение из вставки.
Тем не менее есть один признак, по которому мы можем безошибчно определить зависимость плача Ингваря именно от плача Евдокии в составе «Слова о житии и о преставлении». В плаче Ингваря имеется одно очень странное место, до сих пор не обращавшее на себя внимания исследователей; Ингварь говорит: «Како нареку день той, или како возпишу его» (с. 298). Непонятно — каким образом любители легких атрибуций не приписали всей «Повести о разорении Рязани» авторству князя Ингваря Ингоревича: он единственный из князей рязанских остался в живых, он от своего лица описывает как очевидец поле, усеянное трупами, он оплакивает рязанских князей и он же пишет о себе в первом лице «како возпишу», т. е. прямо указывает на себя как на лицо, собирающееся описать события. Дело, однако, объясняется проще: автор плача Ингваря Ингоревича, переделывая плач Евдокии, не знал, где ему остановиться и, перешагнув через плач, заимствовал часть своего материала из самого «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича»: «Слыши, небо, внуши земли! Како въспевшу в (Софийской первой: «како в ъ с п и ш у». — Д. Л.)ти, како възглаголю о преставлении твоем? От горести душа язык связывается, уста заграждаются, гортань премолкает, смысл изменяется, зрак опустевает, крепость изнемогает: аще ли промолчю, нудить мя язык яснее реши» (с. 360): весь этот текст в «Слове о житии и о преставлении» дается автором от своего собственного лица, а не от лица Евдокии, но автор переделки «Повести о разорении Рязани» этого не заметил и перенес его в плач Ингваря.
Заимствование выдает и особое место, занимаемое плачем Ингваря в «Повести о разорении Рязани Батыем». В редакции основной Б, дающей наиболее близкий к плачу Евдокии вариант плача Ингваря, последний выделен даже особым заголовком: «Плачь князя Ингваря Ингоревича о брати побиенных от нечестиваго царя Батыа» (с. 317). Плач разрывает текст повести, имеющей без него более цельное строение. Неловкость вставки видна и из того, что плач Ингваря Ингоревича повторяется дважды (один раз при въезде в Рязань, другой раз — на поле битвы) и каждый раз вводится сходными выражениями,
заимствованными из «Слова о житии и о преставлении».
Редакция основная А
| Видя князь Ингварь Ингоревич великую конечную погибель грех ради наших, и жалостно возкричаша, яко труба рати глас подавающе, яко сладкий арган вещающи. И от великаго кричаниа, и вопля страшнаго лежаща на земли, яко мертв (с. 295-296). | И видя князь Ингварь Ингоревич велия трупиа жертвых лежаща, и воскрича горько велием гласом, яко труба распалаяся, и в перьси свои рукама биюще, и ударяшеся о земля (с. 297). |
Итак, текст плача Ингваря Ингоревича — вставка в первоначальный текст «Повести о разорении Рязани Батыем». Реконструируя этот первоначальный текст, плач Игнваря Ингоревича включать в него не следует. Окончательному разрешению вопроса об этом плаче помогло изучение взаимоотношений «Повести о разорении Рязани Батыем» с другими литературными произведениями XIV-XVI вв.
Изучение взаимоотношений литературных произведений имеет особое значение для установления первоначальных чтений. Это можно было бы показать и на «Повести о разорении Рязани Батыем», но удобнее это сделать на примере сходных мест «Слова о полку Игореве» и «Задонщины ».
Бесспорно доказана зависимость «Задонщины» от «Слова о полку Игореве»[516]. Вся центральная часть «Задонщины» — рассказ о Куликовской победе — построена на «Слове о полку Игореве», как на своем литературном образце. «Задонщина» — памятник конца XVI в.[517] Единственный список «Слова о полку Игореве», сгоревший в Московском пожаре 1812 г., восходил к XVI или XV в., но не ранее. Следовательно, «Задонщина» дает материал для восстановления текста «Слова», имевшегося в руках у автора «Задонщины» в конце XIV в. Отсюда ясно, что показания «Задонщины» непременно должны приниматься во внимание при реконструкции первоначального текста «Слова». Приведу примеры.
На то обстоятельство, что текст «Задонщины» дает важные материалы для реконструкции первоначального текста «Слова о полку Игореве», еще давно обратила внимание В. П. Адрианова-Перетц.
Она пишет: «Более или менее точно повторенные в “Задонщине” выражения “Слова” позволяют проверить некоторые суждения комментаторов “Слова” о правильности отдельных чтений первого издания. Исследователями было высказано немало догадок по поводу того, как следует читать и понимать фразу первого издания: “растекашеться мыслiю по древу”. Наиболее привилась поправка, предложенная Карелкиным[518], вместо “мыслiючи” читать “мыслю”, т. е. белкой. “Задонщина” показывает, что по крайней мере в том тексте “Слова”, который использовал Софония (предполагаемый автор “Задонщины”. — Д. Л.), читалось “мыслiю”. Отсюда в списках “Задонщины” разные варианты образа “Слова”, слитого притом со следующим (“растhкашеться мыслiю по древу, сhрымъ вълкомъ по земли”): “не поразимся мыслию но землями” (Унд.), “не поразился мысленными землями” (Синод.), “потрезвимъся мысльми и землями” (Ист. М. № 2060). Образ “Слова” остался непонятым автором “Задонщины”, но, как бы неудачно ни передавали его переписчики, всегда остается след чтения “мыслiю”, а не “мысiю”.
В обращении к Бояну первое издание и Екатерининская копия так передают текст мусин-пушкинской рукописи: “...летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени”. Издатели и комментаторы различно читают это слово («славы»); Д.Дубенский[519] пишет: “славы — или описка, вм. славою, или чит. славьи, т. е. по-соловьиному... или это винит. множ. ч. свивая (что?) славы — славные деяния...” Ф.И.Буслаев[520] предположил, что “славы может быть испорчено вм. славию (о соловей) или же род. пад. ед. ч. от сущ. слава: обе половины славы”. Чтение “славию” принято большинством новейших издателей “Слова”. Не отрицая возможности такого исправления, заметим, однако, что текст “Задонщины” как будто свидетельствует скорее о чтении “славы” в той рукописи “Слова”, которой пользовался Софоний: “пой славу” (К.-Б.), “воспой славу” (Ист. М. № 2060, Унд).
Неясное выражение “Слова” — “уже бо бhды его пасетъ птиць подобию”, вслед за А. Потебней, многие исследователи исправляют на “...птиць по дубию”[521]. В “Задонщине” этому эпизоду соответствует чтение: “А уже беды их пасоша (вар. пасущеся, пашутся) птица крилати под облакы летают”. Может быть, “под облакы” заменило в “Задонщине” “подобию”, а не “подубию”?[522]
Чтение “Слова” “а въ нихъ трепещуть синий млънии” было предложено исправить на “а въ нихъ трепещуть си синий млънии”[523]. Текст “Задонщины” не подтверждает этой поправки, в нем читаем: “и въ нихъ трепещуть синие молнии”.
Принятая всеми исследователями “Слова” поправка к первому изданию в обращении к князьям Роману и Мстиславу, где вместо ожидаемого “подклониша” стоит “поклониша” («а главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи»), подтверждается “Задонщиной”: “а главы своя подклониша под мечи руския”. Хотя “поклониша” повторяется и в Екатерининской копии “Слова”, вряд ли следует рассматривать это чтение как особенность мусин-пушкинской рукописи, отсутствовавшую в оригинале “Задонщины”. Вероятно, издатели пропустили здесь надстрочное д. Сохранение в “Задонщине” образа “Див” — вещая птица («кликнуло Диво в Русской Земли», «А уже Диво кличеть под саблями татарскими», «уже веръжено Диво на землю») показывает искусственность домыслов А. Югова[524] о значении слова “дивь” в “Слове о полку Игореве”»[525].
Итак, работа по использованию других памятников для текстологического исследования чрезвычайно трудоемка и требует предварительного текстологического исследования всех привлекаемых к сличению произведений. Эта работа мало производилась даже по основным памятникам древнерусской литературы, но она может дать интереснейшие и существенные выводы, особенно в отношении тех произведений, древнейший текст которых до нас не дошел.
В целом же ни один памятник древнерусской литературы не должен исследоваться текстологом изолированно от других памятников, если эта изолированность не лежит в самой истории текста этого памятника. Таких изолированных памятников в древнерусской литературе крайне немного. «Поучение» Владимира Мономаха — один из немногих примеров такой текстологической изолированности.
Рассмотрев в предшествующем разделе необходимость изучения текста памятника в тесной связи с историей текста тех сборников, в которых читается произведение, а в данном разделе необходимость изучать текст памятника в связи с текстами тех памятников, которые находились с изучаемыми в литературном родстве, мы можем говорить о комплексном изучении текста как об одном из важнейших принципов текстологии. В текстологии все взаимосвязано, нельзя предвзято ограничить изучение памятника какой-либо одной его стороной, нельзя изолировать памятник, как мы видели, не только от других памятников и от текста содержащих его сборников, но и от всех вопросов истории литературы и от данных истории.
Чем шире текстолог в своем исследовании, тем успешнее он работает, тем меньше опасности имеет для него известная механичность в приемах работы, выработанная традиционной текстологией.
Поиск по сайту: