Работа летописца

Методика текстологических исследований, как мы уже видели, в значительной степени зависит от того, как работал древнерусский книжник. Особенности текстологического изучения летописей также в известной мере зависят от того, как работал древнерусский летописец.

В литературе о древнерусском летописании было много споров о том, как велись летописи. Одни из исследователей видели в составителях лето­писей нехитрых, немудрствующих и объективных излагателей фактов. Дру­гие, как А. А. Шахматов и М. Д. Приселков, предполагали на основании тек­стологических данных, что летописцы были весьма осведомленными источниковедами, соединявшими различный материал предшествующих летописей под углом зрения определенных политико-исторических концеп­ций. Безусловно, правы последние. Именно их представления позволили распутать сложный состав летописных сводов и построить общую схему ис­тории русского летописания. Приложение этих взглядов к текстологии ле­тописания оказалось практически плодотворным.

Обратимся к заявлениям и высказываниям самих летописцев и детально ознакомимся с их работой.

Прежде всего отметим, что характер текста летописей во многом опре­делялся их острой политической направленностью.

Летопись была самым тесным образом связана и с классовой и внутри­классовой борьбой своего времени, с борьбой между собой отдельных фео­дальных центров. В 1241 г. галицкий князь Даниил приказал своему печат­нику Кириллу «исписати грабительство нечестивых бояр», и этот отчет Ки­рилла составил основную часть княжеской летописи Даниила. В другом случае (1289 г.) князь Мстислав Данилович приказал занести в летопись крамолу жителей Берестья.

То, как смотрел сам летописец на свой труд, показывает следующая ха­рактерная запись в сгоревшей Троицкой летописи. Под 1392 г. в ней чита­лись горькие упреки новгородцам за их непокорность великим князьям: «Беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставаны <...> кого от князь не прогневаша или кто от князь угоди им? Аще и великий Александр Ярославичь [Невский] не уноровил им!» В качестве доказательства летопи­сец ссылается на московскую летопись: «И аще хощеши распытовати, разгни книгу Летописец Великий Русьский — и прочти от Великого Ярослава и до сего князя нынешнего»[698]. Действительно, московская летопись полна по­литическими выпадами против новгородцев, тверичей, суздальцев, рязанцев, так же как и рязанская, тверская, новгородская, нижегородская лето­писи — против москвичей. В летописи мы встретим гневные обличения бо­ярства (в галицкой, владимирской, московской), демократических низов (в новгородской), резкую защиту «черных людей» от житьих людей и бояр­ства (в некоторых псковских летописях), антикняжеские выпады самого бо­ярства (в летописи новгородской XII в.), защиту основ великокняжеского «единодержавства» (в летописи тверской середины XV в. и в московской концаХV–ХVI в.) и т. д.

О чисто «мирских» — политических задачах, которые ставили перед со­бой летописцы, говорят и предисловия к летописям. Этих предисловий сохранилось немного, так как во всех случаях позднейших переделок летописей они уничтожались, как не соответствующие новым задачам включивших их летописных компиляций. Но и те предисловия, которые сохранились, доста­точно отчетливо говорят о конкретных политических целях, которые ставили себе летописцы.

Составитель «Летописца княжения тферскаго благоверныхь великых князей тферьскых» (свода тверского князя Бориса Александровича) пишет в предисловии к своему труду, что он выполнил его по повелению «благочестиа дръжателю» князя Бориса Александровича, что труд свой он посвяща­ет прославлению «чести премудраго Михаила, боголюбиваго князя», т. е. Михаила Александровича Тверского. Он намечает границы своего летопи­сания — «от Киева же бо начну даже и до сего богохранимаго Тферскаго града», говорит об источниках своей компиляции («Владимирский полихрон», «Руский гранограф по великому изложению») и точно указывает свои задачи: показать, как «Господь Бог възвыси и прослави рог Тверскыя земля», доказать, что и Михаил, и его отец Александр Тверской были «самодерьжцами», «владяху землею Рускою», заимствовав свою власть по прямой наследственной линии от великого Владимира, «иже святым крещением просветивый землю Рускую»[699].

Совсем иной, антикняжеский характер носит предисловие Софийского временника. Его составитель не ставит себе целей восхваления кого бы то ни было. Напротив, летописец собирается поучать своих современников примером древних князей; он делает резкие замечания по поводу князей своих современников, иронизирует над поведением их и их дружины. «Вас молю, стадо Христово: с любовию приклоните ушеса ваша разумно! Како быша древний князи и мужи их. И како отбараняху Руския земля и иныя страны приимааху под ся: тии бо князи не сбирааху многа имения ни твори­мых вир, ни продажь въскладааху на люди. Но оже будяаше правая вира, а тут взимааше и дружине на оружие дая. А дружина его кормяахуся, воюючи иныя страны, бьющеся: “Братие! Потягнем по своемь князи и по Руской зем­ли”. Не жадаху: “Мало мне, княже, 200 гривен!” Не кладяаху на свои жены золытых обручей, но хожааху жены их в сребре. И росплодили были землю Рускую; за наше несытьство навел Бог на ны поганыя и скоти наша и села наша и имения наша за теми суть. А мы злых своих не останем...»[700].

Политически-тенденциозный характер летописи может быть продемон­стрирован следующим примером: под 6840 (1332) г. в Синодальном списке Новгородской первой летописи читается: «Иван [Калита] приде из Орды и възверже гнев на Новъгород, прося у них сребра Закамьского, и в том взя Торжек и Бежичьскыи верх за новгородскую измену». Однако, как уже упо­миналось (см. выше), слова «за новгородскую измену» оказываются написанными по выскобленному, а первоначально, как это видно из чтения других списков Новгородской первой летописи, в нем стояли слова: «черес крестное целование»[701]. Это означает, что новгородец-летописец обвинял Ивана Калиту в нарушении крестного целования; москвич же летописец, в руках которого в XV в. побывал Синодальный список, обвинил самих новго­родцев в измене, выскоблив обвинения Калите. Создатель летописи — бу­дет ли это монах Киево-Печерского монастыря, представитель белого духо­венства (как в Новгороде — Герман Воята), посадник (как в Пскове), мос­ковский дьяк или, наконец, сам князь — не был отрешенным от жизни человеком. Представления о том, что летописи составлялись по частной инициативе в тиши монастырских келий, давно оставлены.

Внимательное чтение летописи, особенно параллельное чтение несколь­ких летописей, отчетливо показывает, как сильно был погружен летописец в чисто мирские интересы, как тесно была связана его работа с политичес­кой борьбой своего времени. Одно и то же событие вызывало у разных лето­писцев то восклицания радости, то проявления горя (ср., например, описа­ние смерти Юрия Долгорукого в киевской летописи и во владимирской), гнев или удовлетворенность, иронию или сочувствие. Летописец стремился поставить свою летопись на службу интересов того или иного князя, епис­копа, монастыря, той или иной феодальной группы, отстаивал свою истори­ческую концепцию.

*

Современное изучение текста летописей исходит из представлений о них как о «сводах» — огромных компиляциях предшествующих летописей. Летописец не был творцом всего текста своих летописей.

Обычно летописи начинались рассказом о начале Руси или начале миро­вой истории. Этот рассказ составлялся летописцем на основании уже имев­шихся у него письменных материалов. Материалов могло быть в его распо­ряжении много или мало. Это могла быть даже просто одна летопись, кото­рую он, переписав, дополнял сведениями за последние годы. Если летописец был простым переписчиком, то этим отнюдь не отменялся свод­ный характер его летописи, ибо переписываемый им текст был все же сводом предшествующего материала: почти всякий летописный текст, создава­ясь, компилировал предшествующий материал. Источники летописных из­вестий очень часто указываются самими летописцами. Так, в Псковской ле­тописи в Румянцевском списке (ГБЛ, Муз. собр., № 249) и в Вахрамеевском (ГИМ, собр. Вахрамеева, № 499) под 6360 г. после слов «начатся прозывати Российская (в Типографской летописи: Руская. — Д. Л.) земля», добавлено следующее: «…и ходиша славяне из Новагорода, кн[я]зъ именем Бравлин воевати на Греки и повоеваша Греческую землю: от Херсона и до Корчева и до Сурожа около Ц[а]ряграда». На полях против этого текста киноварью напи­сано: «О сем писано в чудех Стефана Сурожскаго», т. е. в Житии Стефана Сурожского, откуда сведения об этом походе и взяты[702]. В Синодальном спис­ке Псковской летописи (рукописный сборник Синодального собрания № 154, ГИМ) имеются ссылки на «Русский летописец». Вот что пишет по этому поводу А. Н. Насонов: «Рассказывая о походе Ивана Васильевича на Новгород (под 6979 г.), летописец (Синодальный список) говорит: “О сем аще хощеши уведати, прошел Руский летописец вся си обрящеши. Мы же о нем же начахом, сиа и скажем от велика некая мала” (ПСРЛ. Т. V). Об этом “летописце” читаем в известии под 6860 г.: “Бысть мор зол в Пскове, и по селом и по всей волости, хракотный; о сем пространне обрящеши написано в Руском летописци” (там же); подробный рассказ о море читаем в Новгород­ской четвертой летописи и аналогичный — в Строевском, Архивском 2 и Архивском 1 списках. Из сказанного автором видно, что он сокращенно пере­давал свой источник — “Русский летописец”»[703].

Ссылка на «старые летописци», которыми пользовался летописец, име­ется и в летописи Авраамки[704].

В Тверском сборнике под 1276 г. летописец пишет: «по то же лето князя летописец»[705]. На свой источник ссылается летописец и в предисловии к сво­ду Бориса Александровича Тверского: «Дозде пишущу уставихом ис прьваго летописца въображающе, якоже Володимерский полихрон степеней приведе яве указует, и пречестнейша сего в князех являет...»[706].

В Новгородской пятой летописи при статье 1405 г. на поле сказано: «А се с другого старого», т. е. «а это списано с другого, старого летописца»[707].

В Софийской первой летописи начиная с 1077 по 1090 г. читаются от­метки на полях: «А писано в Киевском»; «Ищи в Киевском» и пр.[708]

Источники летописи могли быть не только письменные, но и устные. Интересный пример выявления устных источников летописного текста дает исследование А. Н. Насоновым Синодального списка Псковской летописи: «Рассказывая под 6994 г. о столкновении московского князя с тверским, со­ставитель Синодального списка замечает: “Токмо нечто мало слышах от етера мужа” и т. д. (ср. выражение в Синодальном списке под 6988 г: “Яви бо ся тогда етеру мужю благоверный князь Домонт” — ПСРЛ. Т. V). Состави­тель, таким образом, указывает на устные показания как на один из своих источников. Что в данном случае говорит именно составитель Синодального списка, можно полагать на следующем основании: фраза (после слов о том, что Иван Васильевич разгневался на тверского князя) читается так: “а не вемы про что, то Бог ведает и они сами в себе: токмо...” и т. д.; выражение “а не вемы про что” — весьма характерно для текста Синодального списка последних лет: так, в тексте предыдущего (6993) года, после известия о похо­де на турок, мы читаем: “и не вемы, что будет по сих”; после известия о напа­дении турок: “и не вемы, что срящеть ны по сих”; под 6992 г. в рассказе об обретении новгородцами иконы на Волхове: “откуду бе не вемы”; под 6991 г. в известии о том, что послы великого князя ездили в Кесь: “не вемы о чем”; под 6990 г. в известии о том, что в Псков приехали послы от местера (магист­ра Ливонского ордена. — Д. Л.) и поехали к великому князю: “не вемы чего деля” (кроме того, под 6993 г. читаем: “буди же и се ведомо, яко сие лето в Псковской земли многым христианом бысть велми притужно о хлебе”; ср. под 6937 г.: “се же буди ведомо, яко сий князь Александр уже третиее приеха в Псков князем”). Итак, мы имеем основание полагать, что сам со­ставитель Синодального списка говорит о своем особом источнике: устных показаниях. Именно тем, что автор пользовался таким источником, мы объясняем живость рассказа в Синодальном списке, например, под 6987 г. в рассказе о походе на Псков, или под 6989 г. в повествовании о князьях Бори­се и Андрее (об отказе их идти на немцев, об их бесчинствах в Псковской области и т. п.) и о самом походе на немцев, передающем настроение современ­ника-псковича (ср. последние слова: “яко же неции рекоша и Псков стал не бывало тако”)»[709].

Понятие летописного свода было выработано в науке еще в XIX в. — в работах П.М.Строева и К. Н. Бестужева-Рюмина. Однако П. М. Строев и К. Н. Бестужев-Рюмин представляли себе летописные своды как механи­ческое соединение разнообразного материала. А. А. Шахматов же открыл в русских летописях сознательную волю их составителей, стремившихся вложить в составляемые ими своды определенную историко-политическую концепцию — концепцию того или иного феодального центра.

Вместе с тем А. А. Шахматов указал на бережное отношение летописцев к текстам своих предшественников. А. А. Шахматов считался с тем, что переработка предшествующего летописного материала могла быть допущена составителем летописного свода лишь по очень веским основаниям, макси­мально сохраняла предшествующий текст и носила строго определенные формы, ограничиваясь выработанными приемами сокращений, дополнений из других источников или некоторыми, редкими поновлениями языка и сти­ля. Комбинируя известия предшествующих сводов, летописец стремился сохранить их архаический вид, как бы угадывал их документальный харак­тер. Ни произвольного искажения текста, ни фантастических добавлений и необоснованных утверждений летописцы, работавшие до XVI в.[710], как пра­вило, не допускали. Отсюда сравнительно поздние летописи обильно сохра­няют в неизменном виде известия XI–XIII вв. Однако при этом они обраба­тывали предшествующий материал так, чтобы придать ему характер, под­тверждающий их политическую концепцию: путем отбора нужного материала, комбинирования источников, самого привлечения нужных ис­точников и иногда только путем осторожного изменения текста.

Самое составление летописного свода бывало приурочено к каким-либо значительным официальным событиям в жизни феодальных центров: вступ­лению на стол нового князя, основанию собора, учреждению епископской кафедры и т. д. Таким образом, работа летописцев в известной мере носила закономерный, единообразный характер. Летописи были внутренне цельны­ми, политически заостренными произведениями.

Такое представление о летописи как о бережной, политически проду­манной компиляции предшествующего летописного материала открывало перед исследователем широкие возможности восстановления лежащих в основе летописных списков древнейших сводов, а их приуроченность к знаменательным событиям политической жизни облегчала их датировку. Непрерывность летописной традиции и ее «закономерность» позволили ис­следователям летописания анализировать работу летописца, вскрывать в ней труд его предшественников, снимать в летописных сводах слой за сло­ем, подобно тому как поступают археологи в своих исследованиях. Терпели­во распутывая в списках XV–XVI вв. легшие в их основу комбинации пред­шествующих сводов и анализируя их взаимоотношения, А. А. Шахматову, а затем М. Д. Приселкову, А.Н.Насонову и другим удалось шаг за шагом восстановить всю огромную многовековую историю русского летописания — вплоть до древнейших текстов первой половины XI в. Перед филологиче­ской наукой неожиданно открывались, таким образом, возможности вос­становления утраченных памятников литературы. Открытие этих возмож­ностей имело исключительное значение. Опыты восстановления древней­ших памятников летописания явились одними из высших достижений русской филологической науки. При этом лучшим и наглядным подтвержде­нием правильности исследовательских приемов А.А.Шахматова по изучению состава исчезнувших памятников явились открытия им новых спис­ков летописей, полностью оправдавших своим составом многие из его поло­жений[711].

*

Характер сводов имеют не только русские летописи, хотя в летописи эта черта выражена наиболее ярко и должна больше всего учитываться тексто­логами.

Характер «сводов» имеют русские хронографы (Еллинские летописцы всех видов, русские хронографы всех редакций), патерики, исторические повести о Смуте и т. д.

Пополнение основного текста местными материалами происходило по­стоянно, если только к этому по самому характеру памятника, по особенно­стям его жанра была возможность. Из жанров такого рода отметим, напри­мер, Пролог. Пролог — это сборник, составленный из различных статей о святых, расположенных по дням года. Это расположение материала легко позволяло пополнять его новыми материалами без ломки всей структуры памятника. При чтении о чужих святых естественно возникала мысль по­полнить его сведениями о святых своих — местных, иногда только местно почитаемых. Читатели делали дополнения на полях, а эти дополнения в по­следующей переписке вносились в текст. Вносились в текст и отдельно су­ществовавшие произведения о местных святых. Так, в псковских списках Пролога обычно бывает вписано житие псковского святого — князя Довмонта-Тимофея. Такое пополнение известий составляет очень типичное яв­ление, как мы видели выше, и для летописи.

В «своды» группируются многие из русских повестей (например, сказа­ния об иконе Николы Заразского, литературная история которых во многом напоминает историю летописных сводов).

Отличие, однако, летописных сводов от всех прочих заключается в том, во-первых, что сводный характер в летописях выражен гораздо резче, чем в других литературных жанрах Древней Руси, а во-вторых, в том, что летопис­ные своды не просто соединяют различные произведения, а соединяют под каждой годовой статьей отдельно. Текст летописи входит в текст другой ле­тописи «гребенкой»: каждая годовая статья представляет собой маленькую самостоятельную компиляцию и очень часто сходна по своей структуре с другими смежными годовыми статьями.

Открытие сводного, компилятивного характера русских летописей, сде­ланное П.М.Строевым (предисловие к «Софийскому временнику», 1820 г.), стало одним из незыблемых основ науки о летописании. Без учета этой осо­бенности русских летописей невозможно их научное изучение.

*

Весьма существен для текстологических исследований вопрос о том, кто были по своему положению в обществе летописцы. Прежде всего отметим, что церковь и церковные деятели в Древней Руси стояли в самом центре по­литики. Поэтому сама по себе принадлежность летописца к церковным слу­жителям (в тех случаях, когда она имела место) еще не свидетельствовала о том, что перед нами отрешенный от жизни человек. Вместе с тем широко распространенные представления о том, что летописцы были исключитель­но монахами, в корне неверны, ведут к неправильному представлению о ле­тописании. В настоящее время не может представить сомнений весьма раз­нородный социальный состав летописцев, среди которых были рядовые мо­нахи, игумены и епископы, представители белого духовенства и князья, дьяки великих князей московских и псковские посадники, послы, бояре и монастырские библиотекари.

Попробуем бегло перечислить известных нам по имени летописцев.

Летописцем был крупный политический деятель игумен Киево-Печерского монастыря Никон, изгнанный князем Изяславом в Тмуторокань.

Под 1097 г. в «Повести временных лет» нам известен Василий, описав­ший драматическое ослепление Василька Теребовольского. Его почему-то считают «попом», но данных к этому нет никаких. Известно только, что он выполнял дипломатические поручения.

Как летописец, в известной мере может рассматриваться князь Владимир Мономах, оставивший нам краткие летописные сведения о своих походах («путях») и охотах («ловах»). К летописанию же был причастен его сын — новгородский князь Мстислав Владимирович[712].

Под 1116 г в Лаврентьевском списке «Повести временных лет» сделал о себе запись летописец — игумен Выдубецкого монастыря Сильвестр.

Под 1144 г. в Синодальном списке Новгородской летописи отметил свое поставление в попы церкви Якова летописец Герман Воята. Он не был мона­хом, а был белым попом. Об этом Германе Вояте известно, что он выполнял дипломатические поручения новгородского епископа Нифонта. Продолжал летопись Германа Вояты пономарь той же церкви Тимофей.

В середине XII в. имел отношение к новгородскому летописанию Кирик-доместик (т. е. «уставщик» — регент церковного хора и библиотекарь) Антониева монастыря, автор ученого сочинения по хронологии — «Учение им же ведати числа всех лет»[713].

В Ипатьевской летописи отразилось летописание киевского боярина Петра Бориславича[714].

В первой половине XIII в. летопись князя Даниила Романовича Галицкого составлял его «печатник» (хранитель печати — «канцлер») Кирилл. Это­му Кириллу Даниил Галицкий поручил «исписать грабительства бояр», и отчет этот, как мы уже указывали, помещен в летописи Даниила[715].

Имела отношение к летописанию ростовская княгиня Мария Михайлов­на — вдова князя Василька Константиновича[716]. Возможно, что она была не только заказчицей летописного свода, но и сама вписала в него многие строки.

Рядовым монахом был, по-видимому, Лаврентий, по имени которого на­звана Лаврентьевская летопись. Сам о себе он пишет, что он молод. О своей молодости пишет и летописец Авраамка[717].

В XV в. в Новгороде в составлении летописи принимал участие устав­щик Матвей Михайлов, сделавший о себе и о своей семье ряд записей в ле­тописи[718].

Доказано участие в псковском летописании посадников[719].

В конце XV в. известны как летописцы московские дьяки — люди также вполне светские и крупные политики. В своем походе на Новгород Иван III брал с собой летописца — дьяка Стефана Бородатого[720]. После смерти Афа­насия Никитина рукопись его «Хожения за три моря» его товарищи купцы спешат доставить в Москву московскому дьяку Василию Мамыреву для включения в летопись.

В числе летописцев мы можем предполагать митрополита Даниила[721], ро­стовского епископа Вассиана Рыло[722] и мн. др.

Таким образом, социальный состав летописцев весьма разнообразен, но при всем разнообразии его в нем преобладают лица, занимавшие высокое общественное положение и принимавшие активное участие в политической жизни страны. Особенно важно отметить большое число лиц, выполнявших дипломатические поручения. Это, очевидно, не случайно, если принять во внимание, что летописями пользовались при дипломатических перегово­рах[723]. Впоследствии, в XVI–XVII вв., ведение летописания даже официально было передано в Посольский приказ[724].

Основные понятия: летописный свод, летопись, летописец, редакция летописи

Терминология изучения истории летописания крайне неустойчи­ва. Ни одно из понятий — свод, летопись, летописец, редакция летописи — не имеет строгого определения и различными учеными понимается иногда по-различному. Между тем нужда в точной научной терминологии в науке о летописании очень велика.

Неточность терминологии во многом зависит от самого характера явле­ний. Прежде всего обратим внимание на следующее. Летописи, как мы уже видели, представляют собой соединения и дополнения предшествующего материала. Каждый русский летописный памятник вырастает из соедине­ния и переработки предшествующих памятников. От этого границы отдель­ных памятников в истории летописания лишены четкости. Мы можем гово­рить о памятнике в составе более крупного памятника, но при такого рода соединениях памятники перерабатываются летописцами. В связи с этим встает вопрос: какова же степень переработки предшествующего памятни­ка, при которой мы уже не имеем права говорить о памятнике как о таковом. Возьмем простейший пример. В Ипатьевской летописи, в Лаврентьевской и Радзивиловской читается «Повесть временных лет». Во всех трех памятни­ках, несмотря на переработки, «Повесть временных лет» не утрачивает сво­ей специфики как самостоятельного памятника. Однако в некоторых других летописях «Повесть временных лет» отразилась с такими сокращениями и переделками, что говорить о наличии в них «Повести временных лет» уже нельзя (ср., например, в Рогожском летописце, в Летописи Авраамки, в Ле­тописце епископа Павла и др.). При какой степени переработки памятник перестает быть памятником? Если бы мы даже и решили этот вопрос для «Повести временных лет», введя какие-то условные правила определения памятника, — мы не могли бы легко решить этот вопрос для других, более сложных случаев.

Приведем пример такого более сложного случая. Перед нами летопис­ный свод строго определенного состава. Этот летописный свод представлен, однако, в нескольких списках, где он имеет различные продолжения. Долж­ны ли мы тексты этих списков считать новыми, если сам свод подвергся не переработкам, а только дополнениям? Можем ли мы перешедший из пред­шествующего памятника текст рассматривать отдельно от дополнений? Если же и самый предшествующий свод подвергся в новом тексте перера­ботке, то какова степень этой переработки, в сочетании с дополнением, ко­торая должна заставить нас считать, что перед нами новый памятник? Ясно, что и в этом случае вряд ли возможно ввести какие-то определенные прави­ла.

Практически чрезвычайно трудно определить различие между понятия­ми нового летописного памятника и редакцией летописного памятника. В самом деле, если новый летописный памятник возник на основе одного предшествующего текста, он может в известной мере считаться новой ре­дакцией этого предшествующего текста. Принципиальной разницы между новой редакцией летописного памятника и новым летописным памятником, возникшим на основе старого, в этом случае не будет: окажется только труд­но уловимое количественное различие. Если же новый текст возник на осно­ве не одного, а нескольких предшествующих, то перед нами, безусловно, бу­дет новый памятник. Выходит, что в истории летописания для определения того, что перед нами новый памятник, а не новая редакция известного ранее, необходимо считаться с двумя явлениями истории текста: новый летопис­ный памятник должен либо в очень сильной степени (в более сильной, чем другие литературные жанры) переработать текст предшествующего памят­ника, либо он должен представлять собой соединение и переработку не­скольких предшествующих летописных произведений.

Что же такое летопись — в отличие от летописного свода и редакции летописного свода?

Мы видели уже, что установить различие между новым летописным па­мятником и редакцией практически очень трудно. На помощь приходит по­нятие «летопись». Летописью принято называть реально дошедший до нас летописный текст — в одном списке или в нескольких сходных. Этот реально дошедший до нас текст может быть в своей основе летописным сводом или редакцией летописного свода. По отношению к летописи свод более или менее гипотетический памятник, т. е. памятник предполагаемый, лежащий в основе его списков или других предполагаемых же сводов. Поскольку в изданиях текстов принято издавать только реально дошедшие тексты, — и в изданиях летописных текстов до последнего времени было принято изда­вать именно летописи, а не лежащие в их основе своды.

Наряду с понятием редакции летописного свода, есть и понятие редак­ции летописи; это не одно и то же. Реально дошедший до нас в летописях текст разбивается на тексты отдельных списков. Если эти различия имеют принципиальную основу (см. выше, в главе III, о понятии редакции), то мож­но, конечно, говорить о редакции летописи. Это понятие редакции летописи отличается от понятия редакции летописного свода тем, что последняя сама может представлять собой летопись. Возникает, таким образом, возмож­ность существования редакции редакции. Такая возможность вполне реаль­на, и объясняется она крайней неустойчивостью и «текучестью» летопис­ных текстов, допускающих постепенные переходы от текста к тексту без видимых градаций памятников и редакций. Приходится поэтому считаться не только с неточностью терминологии и с ее условностью, но и с реальным отсутствием четких границ и сложностью истории летописных текстов.

Иногда термин «летопись» употребляется для выражения понятия лето­писания той или иной области в целом. Так, А. А. Шахматов и М. Д. Присел­ков постоянно говорят о ростовской летописи, о владимирской летописи, о галицко-волынской, черниговской, московской, рязанской и т. д. в том же смысле, как о летописании Переяславля Южного или Переяславля Суздаль­ского, летописании Москвы или летописании Пскова. Понятие «летопись» в этом отношении шире понятия летописного свода, оно охватывает все сво­ды и все летописи того или иного летописного центра. Так, в ростовской ле­тописи различаются своды ростовских архиепископов Ефрема, Трифона, Тихона, Вассиана и др. В летописи владимирской различаются своды 1185 г., 1192 г., 1212 г.

Вполне условно и различие между понятием «летопись» и «летописец». Правда, это различие менее принципиально для истории летописания, но все же следовало бы остановиться и на нем.

По большей части (но далеко не всегда) летописцем называют неболь­шой по объему памятник. Однако представление о величине памятника очень неопределенно и субъективно. Поэтому есть летописные памятники, которые называют то летописцем, то летописью: Рогожский летописец (Ро­гожская летопись) и Летописец епископа Павла (Летопись епископа Пав­ла). Оба эти «летописца» в той или иной степени охватывают всю русскую историю и не имеют узкой местной, родовой или хронологически ограничен­ной темы. Их относительно скромные размеры сами по себе не дают все же основания называть их «летописцами». Серьезнее другой признак, который частично кладется в основу различения «летописцев» и «летописей»: летопись охватывает своим изложением более или менее всю русскую историю от ее начала и до каких-то пределов, приближающихся ко времени ее состав­ления; летописец же обычно посвящен какой-то части русской истории: ис­тории княжества, монастыря, города, тому или иному княжескому роду: Китежский летописец[725], Летописец Рюрика Ростиславича[726], Летописец вели­ких князей литовских[727] и др.

Другие понятия истории летописания — список (или текст списка), из­вод, протограф — не представляют существенных отличий от тех же поня­тий, употребляемых в других областях текстологии (см. выше, главу III). Напомню только, что понятие «архетип» практически к истории летописа­ния не применимо, поскольку, как мы уже указывали, в истории летописа­ния новые тексты постоянно создаются из соединения нескольких предшествующих.

Итак, в изучении летописания употребление терминов крайне неопреде­ленно. Эта неопределенность пока еще не только не ослабевает, но растет. Предстоит ее внимательное изучение в классических работах по истории летописания (в первую очередь в работах А. А. Шахматова по позднему ле­тописанию), чтобы на основе этого изучения в известной мере стабилизиро­вать терминологию[728].

Ввиду такой неопределенности и неясности терминологии, в значитель­ной степени объяснимой сложностью самих явлений, с которыми приходит­ся иметь дело историку летописания, последний должен не только назы­вать памятник, но в известной мере и определять его. Без выяснения состава и истории создания памятника нельзя установить, что он собой представляет как памятник.

Данное положение особенно важно при издании памятников летописа­ния. Если издается не традиционно известный памятник (Лаврентьевская, Ипатьевская, Симеоновская, Ермолинская летописи и пр.), а памятник, впервые вводимый в научный обиход, мы обязаны точно определить его мес­то в истории летописания и его отношение к другим летописным памятни­кам.

Выяснить отношение вновь вводимого в научный оборот летописного памятника к другим летописным памятникам не значит формально опреде­лить — в чем он сходствует и в чем он различествует с ними. Этого крайне недостаточно. Необходимо выяснить положение памятника в истории летописания: соединением и развитием каких памятников он является. Дело в том, что сходство и различия в составе памятников могут объясняться раз­личными причинами (различной может быть общность происхождения и не­посредственная зависимость) и сами по себе не давать точного представле­ния о памятнике — особенно о его историко-политических тенденциях, без чего невозможно определить, что за памятник перед нами и насколько он самостоятелен.

Начинающие текстологи часто с самого начала отказываются от изуче­ния истории текста и от обобщений там, где они совершенно необходимы, или в процессе изучения капитулируют перед трудностями. Так, например, очень часто текстологи опасаются объявить о новом произведении, создан­ном на основании предшествующих, и предпочитают говорить о новой ре­дакции или отказываются увидеть редакцию там, где есть все ее признаки, и заявляют лишь о группе списков. В изучении истории летописания эта бо­язнь выводов и изучения принимает иногда и обратные формы: вместо того, чтобы подробно исследовать отношения нового списка летописи к пред­шествующим и установить, в каких случаях мы имеем простое продолжение уже известной летописи, в каких — ее новую редакцию и т. д., текстологи, заметив, что перед ними в каких-то частях новый текст, прямо и без долгих размышлений называют этот список новой летописью или даже новым сво­дом. Это происходит потому, что исследователю легче иногда бывает объя­вить изучаемый им список летописи, частично содержащий новый текст, новой летописью или новым сводом, освободив себя этим от его дальнейше­го изучения, чем определить его отношение к уже известным текстам.

Чрезмерная «осторожность» проявляется иногда и в названии этой вновь открытой летописи: ее называют по последним встречающимся в ней датам «сводом такого-то года». В результате конец XV и начало XVI в. «заби­ты» в истории летописания огромным количеством сводов с датами, и эти даты начинают уже повторяться, создавая путаницу (так, например, в науч­ный обиход за последнее время введено два различных свода — оба называ­емые сводом 1518 г. и два различных свода 1484 г.).

Трудности, возникающие в связи с крайней неустойчивостью летопис­ных текстов, могут быть избегнуты или в значительной степени ослаблены, если мы условимся о следующем.

Первое. Полной самостоятельности нет ни у одного из дошедших до нас памятников летописания. Всякий издаваемый памятник летописания представляет собой свод уже известных материалов с добавлением новых и переработкой старого материала на основе некоторой историко-политической точки зрения. Поэтому нельзя издавать летописные памятники, не опре­делив историю их текста в пределах, какие позволяет доступный материал. Выводы по истории текста издаваемого памятника позволят судить о том, в какой степени издаваемый памятник самостоятелен и, главное, в чем он са­мостоятелен. История текста памятника, выясняемая в доступных пределах, в известной мере служит определением того, что собственно издается, и компенсирует неудобства, создающиеся крайней неустойчивостью лето­писных текстов. Если история текста летописного памятника не выяснена, мы не можем судить о том, что он собой представляет: свод, свод с продол­жением, редакцию свода, летопись, текст одного из списков и пр. Совершен­но неясными остаются в этих случаях и принципы подведения разночтений (отбор списков для подведения разночтений и отбор самих разночтений).

Второе. Ввиду трудности изучения истории текста издаваемого памят­ника летописания и сложностей его издания как памятника осторожнее из­давать не этот памятник сам по себе, не свод, а лишь дошедший до нас его текст в реальных списках. Мы видели выше, что летописный свод — это то по большей части гипотетически определяемое летописное произведение, которое дошло до нас в более или менее сильно измененных и продолжен­ных списках, которые удобнее всего называть летописями или, если списки близки друг к другу, — летописью.

Ни редакторы первого издания «Полного собрания русских летописей», ни сам А.А.Шахматов, уточнивший и разработавший понятие летописного свода, «сводов» не издавали. Они издавали летописи — реально дошедшие до нас летописные тексты.

Эти летописные тексты назывались чисто условно (по имени одного из владельцев основного списка, по названию хранилища или собрания, по имени их первого исследователя и т. д.), позволяя сохранять традиционные названия даже при изменении выводов относительно истории их текста.

В свое время М. Д. Приселков предложил переименовать все русские летописи при их новом издании, связав их новые названия с историей рус­ского летописания[729]. Однако такое переименовывание можно было бы счи­тать относительно целесообразным только в том случае, если бы изучение истории летописания могло бы считаться полностью законченным и откры­тие новых летописей исключенным. Но даже и при этих немыслимых усло­виях отрыв от традиционных названий был бы неудобен при использовании исследовательской литературы о летописании, относящейся ко времени до переименования летописей. Так или иначе летописи должны были бы сохра­нять при новом своем названии и название старое. Укажу, что переименова­ние летописей в прошлом приводило к плачевным результатам. Кто, напри­мер, из исследователей не знает те недоразумения, которые создались отто­го, что Н. М. Карамзину Лаврентьевская летопись была знакома под названием Пушкинской. Неудачное название «Суздальская летопись» было дано лингвистами (в частности Е. Ф. Карским, издавшим Лаврентьевскую летопись в ПСРЛ), хотя Лаврентьевский список 1377 г. воспроизводит текст Тверского свода 1305 г. и лишь был переписан для Суздальского и Ни­жегородского великого князя Дмитрия Константиновича, а Радзивиловская летопись и Московско-Академический список, по которым подводятся раз­ночтения к Лаврентьевской (что текстологически совершенно не обоснова­но!), также не могут быть отнесены к суздальскому летописанию.

Одна из самых первоочередных задач изучения истории летописания — стабилизация терминологии. Другая задача — выработка принципов назва­ния новых летописей. Третья задача — создание «систематики» летописных текстов, подобной тем, которые существуют в зоологии и ботанике, и созда­ние «Определителя летописных текстов».

О самом плане издания летописных текстов в данной книге мы не гово­рим. Это вопрос не столько теории текстологии, сколько ее практики, к тому же он очень сложен и требует совместных решений всех специалистов по истории летописания.

Поиск по сайту: