Примат сознательных изменений текста над ненамеренными — механическими

Другой принцип, примененный А. А. Шахматовым и его последо­вателями к изучению истории летописных текстов, — это принцип примата сознательных изменений текста над механическими. Исследователь текста во всех случаях должен в первую очередь искать сознательные причины из­менения текста и только в случае невозможности более или менее достовер­но объяснить изменения текста намерениями переписчиков и переделывателей останавливаться на объяснениях, допускающих простую его порчу. На первый взгляд такое предпочтение сознательного бессознательному мо­жет показаться произвольным, но на самом деле этот принцип является строго закономерным во всех случаях, когда мы имеем дело с письменным творчеством вообще и с творчеством летописца в особенности.

Искусствоведы, изучая произведения искусства, стремятся выяснить в них прежде всего сознательные намерения их творцов, отражение художест­венного метода, художественного стиля и т. д. Литературоведы также обра­щают внимание прежде всего на замысел автора, выясняют причины, побу­дившие автора создать произведение именно таким, каким оно вылилось из-под его пера.

Всякое письменное произведение нуждается прежде всего в прочтении, в уяснении его смысла. То же самое можно сказать не только о самом произ­ведении, но и о его вариантах, о тех изменениях, которые претерпел текст в результате его переписки. Эти варианты также нуждаются в прочтении. Иными словами, они нуждаются в том, чтобы в них прежде всего был обна­ружен смысл, намерения их «авторов» — в большинстве случаев безвест­ных, но иногда весьма активных.

Казалось бы, такое естественное требование — читать не только текст, но и его изменения в различных списках — не нуждается в каких-либо обо­снованиях, однако в текстологической практике дело обстояло как раз об­ратно: считалось, что изменения текста в последующих списках в основном являются плодом бессознательной порчи текста его переписчиками. В различных вариантах текста исследователи стремились выделить только один текст — первоначальный, который считали одновременно единственно осмысленным. Всем остальным вариантам (или разночтениям) текста не придавалось никакого значения.

Применительно к летописанию установление принципа примата созна­тельных изменений текста над несознательными (механическими) имело очень серьезное значение.

А. А. Шахматов исходил в своем изучении летописей из представлений о них, как о сводах разнообразного материала. Летописи, как это было особенно ярко раскрыто в работах П. М. Строева и К. Н. Бестужева-Рюми­на, представляют собой соединение разнородных источников: предше­ствующих летописных сводов, литературных произведений, документов, отдельных летописных статей и т. д. Однако А. А. Шахматов опроверг уста­новленный П. М. Строевым и К. Н. Бестужевым-Рюминым взгляд на летописный свод, как на механическое соединение разнообразного материа­ла. А. А. Шахматов отказался видеть в летописном своде лишь случайный подбор материала и в подавляющем большинстве случаев предполагал в ле­тописи наличие сознательной, продуманной работы летописца, подбирав­шего свой материал под влиянием серьезных политических идей и создавав­шего своды, проникнутые внутренним идейным единством, спаянные ост­рой политической мыслью. Самые политические идеи, вложенные в летописные своды, А. А. Шахматов считал зависящими не от личного произ­вола летописцев, а тесными узами связанными с политическими концепция­ми отдельных феодальных центров, в которых эти своды создавались. Лето­писи могли создаваться при дворе того или иного князя, митрополита, епис­копа, игумена и т. д. Во всех этих случаях летопись отражала идеи той или иной ветви княжеского рода, того или иного княжества как такового, того или иного церковного центра. Она создавалась в их интересах, проводила их точку зрения на русскую историю.

Эти наблюдения А. А. Шахматова были значительно расширены в совет­ской науке о летописании. Были установлены посаднические летописи в Пскове, летописи уличанских церквей в Новгороде, летописи, отражавшие настроения и идеи тех или иных слоев населения. Были раскрыты случаи, когда летописец, выполняя официальный заказ, вносил в летопись свои соб­ственные суждения, расходившиеся с точкой зрения заказчика. В летопись могла проникнуть народная оценка событий, элементы народных произведений и т. д.

Все это позволило широко изучать классовую сторону летописи, учас­тие летописи в борьбе классов, во внутриклассовой политической борьбе.

Принцип примата сознательных изменений текста над механическими требует, чтобы, во-первых, исследователь-текстолог обращал внимание прежде всего на сознательные изменения, вносившиеся в текст древними книжниками, и, во-вторых, чтобы во всех изменениях текста он пытался установить эту сознательность, признавая изменения механическими только тогда, когда их не удается объяснить как сознательные. В самом деле, есть единственный способ доказать, что изменение произошло механически, т. е. бессознательно, — это показать в нем отсутствие сознательности. При разделении всех изменений текста на сознательные и механические тексто­лог и должен направить свои усилия на то, чтобы вскрыть по возможности во всех изменениях текста сознательную волю книжника. И только остаю­щиеся необъясненными изменения текста могут быть отнесены к явлениям, возникшим механически, и классифицироваться как механические.

Совсем иной подход к тексту отразился в работах по древнейшему лето­писанию В.М.Истрина, опубликованных уже после смерти А. А. Шахмато­ва: «Замечания о начале русского летописания»[745] и «Моравская история сла­вян и история поляно-руси, как предполагаемые источники Начальной рус­ской летописи»[746].

В. М. Истрин пытался возродить представления о летописце еще начала XIX в. и считал, что летописец «добру и злу внимает равнодушно» и меха­нически записывает в летопись все, что попадает в круг его случайной осведомленности. Все противоречия в тексте, пропуски, изменения для В. М. Истрина, как и для М. П. Погодина или И.И.Срезневского. — резуль­тат случайных вариантов письменной или устной традиции. В.М.Истрин пишет: «Одни могли называть Олега князем, другие — воеводой Игоревым; одни передавали, что Олег умер в Ладоге, другие — в Киеве»[747]. От этих вариантов устной традиции, происхождение которых никак не объясняется В. М. Истриным, произошли все различия в летописях. Ясно, что сравни­тельно с теми в высшей степени остроумными объяснениями этих различий, которые были предложены А. А. Шахматовым, объяснениями, подкрепляемы­ми многими и разнородными наблюдениями, предположения В. М. Истрина были значительным шагом назад. Текстологическое изучение летописи не могло развиваться по этому пути.

Признавая «случай» главным фактором какого бы то ни было развития, неизбежно следует отказаться от изучения этого развития, от всяких попы­ток открыть в нем закономерности. И история литературы, и историческая наука неизбежно приходят к антиисторизму, как только признают случай­ность главным фактором в движении литературных форм или в ходе развития истории.

Нет никаких оснований сомневаться, что случай играет в истории текста известную роль. Случайно в руках у переписчиков может оказаться тот или иной текст. Случайно в этом тексте могут оказаться те или иные дефекты. Случайно может пропасть тот или иной список. И так далее... Но задача уче­ного заключается в том, чтобы оставить на долю случая в научном рассмот­рении возможно меньше места. Мы можем согласиться, что то или иное яв­ление произошло случайно только тогда, когда полностью исчерпаны все другие возможности объяснения. С точки зрения методики научного иссле­дования, случай — это тот остаток, который остается в результате всех по­пыток ученого объяснить то или иное явление. Случай лежит на самом дне научного построения, научного объяснения. И этот данный осадок не может не вызывать у ученого некоторого чувства досады. Мы знаем не только на примерах изучения истории того или иного произведения, что чем совершен­нее исследование, тем меньше в исследуемом явлении осталось необъяснен-ного, т. е. случайного.

Надо иметь в виду и еще одно обстоятельство: самое понятие случайного относительно. Допустим в рукописи оказался дефект. Безусловно, дефект этот случаен. Но случайно ли, например, что дефект этот оказался на послед­нем листе рукописи под крышкой нового переплета? Нет! Очевидно, что последний лист рукописи, если она находилась некоторое время без пере­плета, страдает больше всего. Допустим, что в руках у новгородского пере­писчика XV в. случайно оказался текст произведения, переписанный в Кон­стантинополе в XIV в. Признавая, что это было делом случая, мы не должны все же упускать из виду, что в XIV в. культурные отношения Новгорода и Константинополя были очень интенсивными и что в Константинополе в рус­ской колонии был переписан целый ряд русских произведений, в том числе и таких, которые совсем исчезли на Руси в результате татаро-монгольского нашествия (например, Еллинский и Римский летописец). Допустим, что первоначальная редакция «Повести о Николе Заразском» случайно исчезла. Но не означает ли все же эта случайность того, что списков этой первона­чальной редакции было мало и они, следовательно, не очень интересовали переписчиков и читателей?

Как видим, случайность существует, но она относительна, ее доля мала. Научное объяснение теснит эту случайность. Замечу, кстати, и следующее. Чем более конкретным стремится быть научное объяснение, тем легче оно устраняет случайность. Чем больше мы проникаем в реальную обстановку переписки и редактирования рукописей, чем яснее нам удается увидеть жи­вых людей со всеми их идеями, вкусами, жизненными волнениями и даже привычками, тем меньше остается на долю случайности. Механические приемы анализа текста не должны закрывать от нас конкретной жизни руко­писей, а жизнь рукописей есть только частный случай жизни людей, кото­рые имеют с ними дело. Жизнь текста произведений необыкновенно сложна и абсолютно конкретна, поэтому всякого рода «правила» выбора текста и определения «авторской воли» хороши только тогда, когда у нас нет путей приблизиться к этой жизни текста. Но они становятся очень вредны, когда начинают нам загораживать дорогу к восстановлению реальной истории текста. К сожалению, в текстологии часто механические способы выбора и установления текста, опирающиеся на представления о механичности изме­нения текста в результате бессознательных, случайных ошибок переписчи­ков, преобладали над исследованием истории текста.

Вернемся к вопросу о случайности в истории текста. Приведем пример объяснения случайностью и последующего объяснения этой «случайности» конкретными причинами.

Как известно, особое значение в наших представлениях о древнейшем русском летописании имеет открытый А. А. Шахматовым в начале Новго­родской первой летописи младшего извода (а отсюда и в других новгород­ских летописях) свод более древний, чем «Повесть временных лет». Свод этот А. А. Шахматов назвал «Начальным» и отнес его составление к 1095 г. Утверждение, что в новгородских летописях был использован свод более древний, чем сама «Повесть временных лет», лежит в основе всей реконст­рукции А.А.Шахматовым древнейшего русского летописания. Оно-то именно и явилось его исходной точкой[748]. Это открытие А. А. Шахматова — одно из самых замечательных в истории изучения русских летописей и пока что не вызывало развернутых, продуманных возражений.

Однако А. А. Шахматов допускал в вопросе о Начальном киевском своде целый ряд случайностей, отразившихся на судьбе этого свода. А. А. Шахма­тов определил, что Начальный свод был использован в Новгородской первой летописи младшего извода случайно и при том со случайными перерывами и только до 1074 г. по случайной же дефектности «нашедшегося» в Новгороде экземпляра Начального свода. Первоначально А. А. Шахматов считал, что Начальный киевский свод был введен в Новгороде в первой четверти XIII в., когда был составлен из соединения новгородской владычней летописи и На­чального свода Софийский временник[749] (название «Софийский временник», с точки зрения А. А. Шахматова, представляет собою переделку названия Начального свода — «Русский временник»). Позднее А. А. Шахматов пере­смотрел этот вопрос и пришел к выводу, что Начальный свод был привлечен к новгородскому летописанию в 1423 г.[750] Еще позднее А. А. Шахматов счи­тал, что Начальный свод был использован в 1432 г.[751] Наконец, в своей работе последних лет «Киевский начальный свод 1095 г.»[752] А.А.Шахматов вернул­ся к некоторым из своих прежних выводов о времени использования в новго­родском летописании Начального свода.

В противоположность другим своим выводам по истории русского летопи­сания А.А.Шахматов выводы о времени и о причинах соединения Началь­ного свода с новгородской летописью не обосновывает исторически. С точки зрения А. А. Шахматова, в Новгороде просто «нашелся» текст давно вышедшего из употребления Начального свода в случайно дефектном эк­земпляре[753]. Этот случайный текст и был случайно же (в начале ХШ в. или в 1421 г., а может быть в 1424, 1432 или 1434 гг.) привлечен для обновления официальной, чрезвычайно важной в новгородской политической жизни владычней летописи.

В дальнейшем в результате анализа истории текста новгородских лето­писей в тесной связи с историей Новгорода все эти «случайности» оказа­лись объясненными. Результаты этого анализа могут быть вкратце изложе­ны следующим образом.

До 1117 г. в Новгороде княжил старший сын Владимира Мономаха Мстислав. После отъезда Мстислава из Новгорода в Киево-Печерском мо­настыре (а возможно, и в «княжом» Выдубецком) при участии какого-то из бывших с Мстиславом в Новгороде книжников в начале 1119 г., как предпо­лагает А. А. Шахматов, составляется последняя, третья, редакция «Повести временных лет». Мстислава сменяет в Новгороде его сын Всеволод Мстиславич (1118–1136 гг.). Верный традициям дома Мономаха, Всеволод, внук Мономаха, оказывает в Новгороде особое покровительство летописанию.

Летопись своего отца Мстислава «Повесть временных лет» в третьей редак­ции, особенно внимательную к событиям новгородской жизни XII в., Всево­лод соединяет в Новгороде с новгородской летописью, погодные записи ко­торой начали составляться еше в XI в.

У нас нет данных для полного и точного представления об этом своде. Свод Всеволода подвергался в Новгороде суровой ревизии при епископе Нифонте в конце 30-х годов XII в., после которой в последующих летопис­ных сводах от него сохранились лишь ничтожные остатки.

Тем не менее новгородское летописание последующих веков ясно обнару­живает в своем составе именно эту третью редакцию «Повести временных лет» в некоторых известиях 1107–1117 гг. Этот свод Всеволода составлен не ранее 1119 г. (год составления третьей редакции «Повести временных лет») и не позднее 1136 г. (под изгнания Всеволода и год составления, как мы увидим ниже, нового новгородского летописного свода, в который свод Всеволода во­шел как составная часть). Точнее датировать свод Всеволода не удается, но ввиду того что после 1132 г. власть Всеволода в Новгороде чрезвычайно по­шатнулась, можно думать, что свод этот составлен до 1132 г.

Судя по тому что в Новгороде в первой трети XII в. было довольно обыч­ным привлекать для выполнения разного рода книжных предприятий киев­лян, можно думать, что и третий летописный свод дома Мономаха — свод Всеволода Мстиславича Новгородского был выполнен киевлянином, сохра­нившим литературную манеру киевского летописания и отразившим новго­родскую стилистическую манеру лишь в известиях, заимствованных из нов­городских летописей XI в.

Дальнейшая летописная работа в Новгороде в чрезвычайно сильной сте­пени зависит от политических событий новгородской жизни середины XII в. История Новгорода в XII в. чревата бурными социальными потрясениями, приведшими к установлению в 1136 г. нового республиканского строя, в об­щих чертах удержавшегося до конца XV в. Социальное движение смердов, ремесленников и купцов в Новгороде завершилось в конечном счете своеоб­разной государственной организацией с олигархической купеческо-боярской верхушкой во главе. Князь теряет свои права, земельные владения и принужден удалиться сперва из Детинца, а затем и из пределов города на так называемое Городище, в двух «поприщах» от Новгорода. Новым хозяи­ном Детинца становится новгородский епископ, к которому переходит и большинство земельных владений князя, превративших епископа в могуще­ственнейшего феодала области.

Став во главе Новгородского государства, добившегося некоторой неза­висимости от киевского князя, епископ всячески пытается сбросить с себя также зависимость и от киевского митрополита, стремясь к непосредственно­му (помимо митрополита) подчинению греческому патриарху. Как устанавли­вается в настоящее время, епископ Нифонт, принимавший активное участие в изгнании Всеволода и в установлении новых политических порядков в Нов­городе, является первым новгородским архиепископом (а не архиепископ Иоанн, как думали раньше). Именно Нифонту принадлежит установление оригинальной системы выборов новгородских архиепископов, фактически ус­транившей киевского митрополита от участия в делах новгородской церкви.

Переворот 1136 г. и изгнание Всеволода вызвали в том же 1136 г. необ­ходимость пересмотра летописного свода Всеволода. В 1136 г. доместик Антониева монастыря Кирик, один из приближенных Нифонта, составляет работу по хронологии подсобного для ведения летописи характера: «Уче­ние, им же ведати числа всех лет», и в том же 1136 г. принимает участие в летописании, составляя летописную статью 1136 г., в которой изображает прибытие в Новгород князя-изгоя Святослава Ольговича как наступление новой эры в политической жизни Новгорода.

Участие Кирика в новгородском летописании этим не ограничивается; следы работы Кирика видны в записи 1137 г., где даются определения време­ни по индиктам, как и в его работе «Учение, им же ведати числа всех лет» и в некоторых других годовых статьях, где Кирик обнаруживает интересы, об­щие с теми, которые были проявлены им в другой его работе — в известных, канонических «Вопрошаниях».

Из анализа текста Синодального списка Новгородской первой летописи, а также Новгородской первой летописи младшего извода и Новгородской четвертой вытекает, что одновременно с этим первоначальным вмешатель­ством Кирика в новгородскую летопись был выполнен и широко задуманный пересмотр всего новгородского летописного свода изгнанного из Новгорода Всеволода по Киевскому начальному своду. Политический смысл этого пе­ресмотра заключался в том, чтобы заменить в начале новгородского летопи­сания Мономашью «Повесть временных лет» в третьей редакции оппозици­онной по отношению к княжеской власти летописью Киево-Печерского мо­настыря — Начальным сводом 1095 г., который, таким образом, попал в начало новгородских летописей отнюдь не случайно.

Новый свод был задуман постриженником Киево-Печерского монастыря и главным участником антикняжеского переворота 1136 г. архиепископом Нифонтом, знавшим политический антикняжеский характер печерского Начального свода, знавшим, что Начальный свод использовал в своем соста­ве новгородские летописи XI в. и что, следовательно, свод этот в некоторой мере отразил историю Новгорода XI в.

Как известно из работ А. А. Шахматова, оппозиционность Начального свода по отношению к княжеской власти получила яркое отражение в пре­дисловии к нему, которое впоследствии при переработке состава Начально­го свода в недрах «Повести временных лет» было выброшено. В этом преди­словии были высказаны по отношению к князьям резкие упреки в «несытстве», в алчности, в притеснении людей вирами, «продажами» и т. д. Упреки эти были как нельзя более своевременны в Новгороде в XII в., когда один за другим отбирались у новгородского князя его доходы, конфисковывались земли и урезывались права. Этому урезыванию княжеских прав и доходов предшествовала, очевидно, соответствующая пропаганда, для которой серь­езный материал представляло предисловие Начального свода.

Назвав новый владычный свод «Софийским временником» в подражание названию Начального свода «Временник Русской земли» и увековечив, та­ким образом, в этом названии новый, недавно перешедший из владений кня­зя во владение новгородского архиепископа центр политической жизни Новгорода — Софию, Нифонт сохранил в начале своего свода и киевское предисловие Начального свода. Таким образом, Начальный свод привлечен к новгородскому летописанию не случайно, а в связи с политическим пере­воротом 1136 г. и не потому, что в Новгороде случайно оказался экземпляр этого свода, а потому, что постриженнику Киево-Печерского монастыря архиепископу Нифонту, главному участнику антикняжеского переворота 1136 г., был хорошо известен печерский же Начальный свод и его полити­ческое направление.

Предисловие Начального свода не дошло до нас в «Софийском времен­нике» в полном виде, это опять-таки далеко не случайно. Как можно видеть на основании сопоставления текста этого предисловия с заключительной частью Начального свода, в нем должны были находиться упреки князьям в междоусобицах и в недостаточно крепком отпоре степным кочевникам. Упреки эти чрезвычайно существенны для Начального свода. Текстологи­чески пропуск этих упреков доказывается сопоставлением статьи 1093 г. Начального свода с повлиявшим на нее местом предисловия Начального свода. Пропуски эти в предисловии были сделаны на новгородской почве и отнюдь не случайно. Они были сделаны в процессе политического приспо­собления предисловия Начального свода к «Софийскому временнику». Не­обходимость этих пропусков диктовалась не только тем, что борьба со сте­пью не имела для Новгорода существенного значения, но и тем еще, что Новгород ни в коей мере не был заинтересован в сильной княжеской власти, в чем как раз нуждался Киев. Оппозиционное отношение к княжеской влас­ти в Новгороде в 30-х годах XII в. и в Киеве XI в. было принципиально раз­личным. Киевское княжество нуждалось для своей защиты от напора степи в крепкой княжеской власти, способной организовать активную оборону. Упреки князьям в Начальном своде были упреками в слабости. Новгород был заинтересован как раз в обратном — в ослаблении зависимости от Кие­ва. Отсюда ясно, почему предисловие «Софийского временника» сохранило в своем составе только то из предисловия Начального свода, что не противо­речило в XII в. непосредственным интересам новгородцев и что было для них важным в их политической и социальной борьбе.

Небольшая вставка в начале предисловия — «прежде Новъгородьская волостьи потомь Кыевьская...» — предназначалась для смягчения слишком «ки­евского» характера предисловия, а кстати выражала и любимую мысль новго­родцев времен независимости: «а Новгород Великый старейшинство иметь княжению во всей Русьской земли» (Лаврентьевская летопись под 1206 г.).

Переработанное таким образом предисловие Начального свода открыло собой новый летописный новгородский свод Нифонта, сохраняясь на челе летописания Новгорода в течение всего периода его независимости.

Как устанавливается анализом текста Синодального списка Новгород­ской первой летописи, переработка свода Всеволода по Начальному своду доведена до 1074 г. И это было не случайно. Причина этому заключается не в том, что в Новгороде случайно «нашелся» дефектный экземпляр Началь­ного свода, обрывавшийся на этом годе (как предполагал А. А. Шахматов), а в том, что на 1074 г. прекращались новгородские известия в Начальном сво­де и последний не мог уже служить основанием для реконструкции новго­родского летописания. Начиная с этого года летописец Нифонта вынужден был обратиться к отвергнутому им первоначально своду Всеволода, в кото­ром известия новгородской летописи XI в. были соединены с известиями «Повести временных лет» в третьей редакции. Воспользовавшись сводом Всеволода, новгородский летописец, однако, весьма основательно его со­кратил. Оттого новгородские известия этой поры отличаются той чрезмер­ной, пресловутой краткостью, которая приводила в недоумение изучавших новгородские летописи.

Таким образом, не только позднейшие новгородские летописи, восходя­щие к сводам Евфимия II второй трети XV в., обладали антикняжеским пре­дисловием Начального свода, но и Синодальный список в своей утраченной части заключал в себе текст этого предисловия. Можно думать, что и утрата начала Синодального списка Новгородской первой летописи произошла также не случайно: кроме антикняжеского предисловия, в этой начальной части находились знаменитые Ярославовы грамоты и среди них «Краткая Правда» — письменные доказательства новгородской независимости. С присоединением Новгорода к Москве цензуровавшие новгородское лето­писание московские книжники выдрали, по-видимому, из Синодального списка его крамольное начало.

Жестокое сокращение, которому подверглось в своде Нифонта предшест­вующее летописание Новгорода, явилось причиной того странного и, каза­лось бы, необъяснимого отсутствия в новгородском летописании многих новгородских сведений XI в., существование которых, тем не менее, явству­ет из киевских летописных сводов XI в., где они нашли себе частичное отра­жение. Новгородские события XI в. лучше и полнее представлены в киевских летописях, чем в новгородских. Изложенные соображения подтверждаются изменением стиля новгородского летописания после 1136 г.[754] Подтверждены они были затем и исследованием «Краткой Правды»[755].

Итак, почти все то, что до недавнего времени в концепции А. А. Шахматова выступало как случайное, оказалось далеко не случайным. Полную картину новгородского летописания XII в. удалось восстановить не только благодаря сличению текстов новгородских летописей с древнейшими киевскими летопи­сями, но главным образом потому, что к рассмотрению текстов были широко привлечены исторические факты, частично уже до того освещенные в работах Б. Д. Грекова[756], а частично впервые установленные специально в связи с тексто­логическими изысканиями. Пришлось также выйти за пределы летописания и привлечь другие сочинения Кирика, историю церкви, вопросы канонические, внимательно отнестись к изменениям в стиле летописания и т. д.

*

В связи со всем сказанным понятно, почему в исследовании текста лето­писей такое существенное место занимает логически-смысловой анализ. В этом логически-смысловом анализе легко могут быть допущены ошибки из-за чрезмерно большой требовательности к логичности содержания, одна­ко только на том основании, что в применении какого-либо метода могут быть допущены ошибки, нельзя объявлять самый метод ошибочным. В неко­торых случаях логически-смысловой анализ является единственным средст­вом установить вставку в текст, разрыв изложения, соединение разных ис­точников, переделку и т. д. (см. примеры обнаружения вставок в летописи выше).

Вставки в текст «Повести временных лет» обнаруживаются, однако, не только анализом логики повествования, но они реально подтверждаются сличением списков и произведений. Шахматов отнюдь не ограничивается смысловым анализом текста.

Возьмем другой пример комплексности наблюдений Шахматова — его анализ рассказа о крещении Владимира, читающегося в «Повести временных лет». Путем логически-смыслового анализа текста Шахматов выяснил, что в основе летописного рассказа лежат два слитых вместе рассказа о крещении Владимира: в одном говорилось о его крещении в Киеве в результате «испыта­ния вер», а в другом о крещении его в Корсуни как условии женитьбы на сест­ре византийского императора. К тому же выводу Шахматов пришел и другим путем: отдельный рассказ о крещении в Корсуни Шахматов нашел в «Житии Владимира особого состава» в Плигинском сборнике, а рассказ о крещении в Киеве — в «Памяти и похвале князю русскому Володимеру» (в кратких извле­чениях из какой-то древней летописи). Следовательно, Шахматов подвергает источник «перекрестному допросу» с разных сторон, разными методами и в результате получает наблюдения большой убеждающей силы.

Таким образом, наблюдения Шахматова очень сложны, «комплексны». К тексту он подходит с разных сторон: грамматически, исторически, логически, путем сличения списков и т. д. Наблюдения Шахматова как раз и рожда­ются в результате сопоставления всех этих точек зрения. Текст летописей у Шахматова получает своеобразную «глубину», и эта «глубина» не всегда мо­жет быть воспринята «одним глазом». Только разные дополняющие друг дру­га точки зрения дают наблюдению необходимую стереоскопичность.

Собственно логически-смысловой анализ текста редко выступает у Шахматова в одиночку. Это только один из подходов к наблюдаемому месту текста, которое он как бы «засекает» на пересечении разных линий наблюде­ний: логически-смысловых, чисто текстологических, исторических и т. п.

Поиск по сайту: