Определение места возникновения произведения

Вопрос о месте возникновения памятника тесно связан с рядом других: был ли его составитель местным жителем, отразились ли в его памятнике местные тенденции, местная идеологическая борьба, в какой мере памятник является по своему содержанию действительно «местным» и в какой — общерусским. Часто местные памятники пишутся пришельцами (например, в Новгороде жития новгородских святых писал серб Пахомий Логофет), компилятор-летописец использует летописи чужого княжества и оставляет в них сведения сугубо местного характера. Автор «Казанской истории» не обязательно писал в Казани; его произведение составлено, по-видимому, в Москве. В Москве же могло быть составлено житие какого-либо вовсе немосковского святого. Житие Зосимы и Савватия Соловецких составлялось то в Соловках, то в Новгороде, то в Ферапонтовой монастыре[556]. Житие новгородского святого Михаила Клопского составлялось в Новгороде, но москвичом — Василием Тучковым и отличалось московскими идейными тенденциями. Все это указывает на то, что вопрос о происхождении памятника из той или иной местности далеко не прост. По существу перед нами целая группа вопросов по истории текста произведения. Ограничимся только одним вопросом: каковы самые общие приметы возникновения произведения в данной местности? Наиболее часто встречающаяся примета, но вовсе не самая достоверная — это особое внимание в памятнике к своей местности, своему городу, княжеству, области. О местном происхождении известия могут свидетельствовать детальные описания, мелкие географические и топографические особенности, точные даты. Ср., например, в Новгородской первой летописи по Синодальному списку под 1228 г.: «Той же осени бысть вода велика в Вълхове: пойма около озера сена и по Волхову. Тогда помьрзъшю озеру и стоявшю 3 дни, и въздре уг ветр, изламав, вънесе все в Вълхово, и въздре 9 городьнь великаго моста, и принесе к Питбе под святый Николу 8 городьнь в ноць, а 9-ю рознесе, месяця декабря в 8 день, на святого Патапия»[557]. Конечно, новгородский автор чаще всего и детальнее всего пишет о новгородских событиях, о Новгороде или той или иной новгородской местности, но это признак вовсе не обязательный: путешественники очень внимательно относятся к местности, по которой они путешествуют, и это не значит, что памятник создан именно там, во время путешествия. Московские летописи XV и XVI вв. включают в свой состав много чисто местных новгородских известий, но это объясняется только тем, что московские летописные своды включали в свой состав обширные новгородские летописи.

Гораздо достовернее не количественный признак, а качественный. Важно не то, сколько раз и с какой деятельностью пишет автор о своей местности, а то, как о ней пишет, как он ее называет.

Описывая голод в Новгороде под 1230 г., летописец замечает: «Се же горе бысть не в нашей земли в одиной, нъ по всей области Русстей, кроме Кыева одиного»[558]. Конечно, если летописец (вернее — автор данной летописной статьи) пишет о Новгородской земле «наша», о новгородцах «наши», а о новгородском князе «наш», — он новгородец. Если он пишет о Торговой стороне «он пол», а о жителях Торговой стороны — «ониполовци»[559], он житель Софийской стороны. Если он с удовлетворением пишет о тверском князе и с неудовольствием о его противниках, — он скорее всего сторонник тверского князя.

Но если летописец бранит московского великого князя — это еще не значит, что он не москвич; он просто его противник. Брань же и неприязненные замечания по адресу всех жителей той или иной местности исключают ее происхождение из данной местности. Так, в Симеоновской летописи под 6678 (1170) г., к известию о том, что новгородцы выгнали князя Романа, добавлено: «таков бо бе обычяй блядиным детем», а по поводу рязанцев под 6879 (1171) г. добавлено: «палаумные смерди». Если автор прославляет какого-либо местного святого, это значит, что он его приверженец, но чтобы решить — был ли он жителем той же местности, что и святой, — надо выяснить: могли ли быть почитатели данного святого в момент составления его жития в других местностях. Даниил Паломник выдает свое черниговское происхождение тем, что сравнивает реку Иордан с черниговской речкой Сновью[560]. Местное происхождение писателя или переписчика рукописи может выдать также ошибка, при которой он принял незнакомое ему географическое название за знакомое ему, местное. Ср., например, в некоторых новгородских летописях XVII в. в рассказе о смерти Игоря: «И убиша его (Игоря. — Д. Л.)вне града Коростеня близь Старыя Русы». Последние слова выдают северное происхождение переписчика.

Определяя то или иное местное происхождение какого-либо литературного произведения или летописного свода, необходимо стремиться установить, с какими местными явлениями и кругами был связан памятник. Когда-то считалось, что политические устремления памятника совпадают с его местными устремлениями. Теперь мы знаем, что в любой местности были различные общественные группы, имевшие различные тенденции. В Новгороде, в Твери, в Ростове были группы населения, противившиеся Москве и тянувшие к Москве, занимавшие различные позиции в целом ряде конкретных вопросов современной им жизни. Уже А. А. Шахматов различал княжеские летописные центры от церковных, но и этого, конечно, недостаточно.

Определение местного характера того или иного памятника и определение политических его тенденций взаимно поддерживают друг друга, что и позволяет нам гораздо конкретнее представить себе и происхождение памятника, и его идейное содержание.

Приведу пример с определением ростовского происхождения Типографской летописи. Определено оно было в свое время А. А. Шахматовым[561]. Я. С. Лурье следующим образом конкретизирует это ростовское происхождение Типографской летописи[562]: «Как известно, Типографская летопись, действительно, содержит целый ряд известий, относящихся к Ростову и восходящих, по-видимому, к ростовскому летописанию (в официальной московской летописи их нет). Это — известия о различных бедствиях в Ростове, о важнейших событиях в жизни архиепископской кафедры и т. д.[563] Особенно интересны в этом отношении явно местный рассказ о том, как “выло” и “стучало” замерзающее Ростовское озеро, известия о продаже ростовскими князьями в 1474 г. половины своей вотчины, о конфликте между архиепископом ростовским Вассианом и митрополитом (московским. — Д. Л.) Геронтием из-за Кирилло-Белозерского монастыря. Сопоставление этого известия с аналогичным известием Софийской II летописи... еще ярче подчеркивает горячее сочувствие летописца ростовскому архиепископу и его ненависть к “высокоумным и суетным черньцам Кириллова монастыря” и к их покровителю — митрополиту[564]. Ростовский характер приведенных выше известий делает, на наш взгляд, — пишет Я. С. Лурье, — достаточно вероятным и предположение А. А. Шахматова о ростовском происхождении рассказа о “стоянии на Угре” в 1480 г., содержащегося в Типографской летописи и попавшего (с теми или иными изменениями) почти во все русские летописи конца XV-XVI века. В Типографской летописи рассказ об Угре имеет наиболее развернутый характер: он направлен против “сребролюбцев богатых и брюхатых” — тех представителей боярства, которые побуждали Ивана III к компромиссу с ханом (в частности, против Софии Палеолог, бежавшей во время нашествия хана), и завершающая его концовка содержит пламенный призыв к “храбрым мужественным сыновем Русстим” не следовать примеру “кровопивцев христьянских” и защищать “свое отечество Рускую землю”. Политические тенденции, обнаруживавшиеся в рассказе Типографской летописи о событиях 1480 г., вполне совпадают с политической позицией ростовского архиепископа во время этих событий. Ростовский архиепископ Вассиан Рыло сыграл, как известно, важную роль в организации обороны Русского государства от последнего нападения Золотой Орды. В полном соответствии с его “Посланием на Угру” Ивану III, рассказ Типографской летописи резко осуждает поведение братьев великого князя, смело критикуя самого великого князя за его колебания. Во время “стояния на Угре” Вассиан был в Москве[565]. Любопытно в связи с этим, что и рассказ об Угре Типографской летописи написан с точки зрения человека, находящегося в Москве: говоря о событиях на Угре, автор трижды возвращается к тому, что происходило в это время “в граде же Москве”. Наконец, весьма характерно прямое совпадение между заключительной частью рассказа об Угре и посланием Вассиана[566]: если в заключительной части рассказа осмеиваются греческие и другие восточноевропейские государи, которые убежали от турок “с именми многыми и с женами и з детьми в чюжие страны, то в послании Вассиан предостерегает Ивана III от той же участи: “'Не обратися вспять, не речи в сердце своем: “Жену имею и дети и богатество многое, аще и землю мою возмут; то инде вселюся!”, но без сомнения вскочи на подвиг”»[567].

Из приведенного рассуждения видно, что вопрос о местном происхождении того или иного памятника связывается с целым рядом других: с вопросом о политических идеях памятника, с вопросом о близости его к другим произведениям той же местной литературы, с вопросом о близости автора к тому или иному политическому деятелю и т.д. Чем больше «обрастает» вопрос такого рода связями, тем конкретнее и доказательнее он может быть решен. Даже то, что с первого взгляда может показаться противоречащим местному происхождению памятника, в конкретном рассмотрении может обернуться в пользу данного решения вопроса. Так, выше мы видели, что рассказ Типографской летописи о событиях 1480 г. написан с точки зрения человека, находящегося в Москве, но это конкретно объясняется тем обстоятельством, что ростовский архиепископ Вассиан, к которому был явно близок летописец, именно в это время находился в Москве со своими приближенными.

И в вопросе о местном происхождении того или иного памятника ясно выступает основное текстологическое правило: не ограничиваться внешними признаками, а видеть за историей текста историю людей, имевших к этому тексту отношение. Умение видеть этих людей, представлять себе всегда и во всем историю исследуемого текста по возможности конкретно и детально — основное качество, необходимое текстологу, поскольку он не может не быть историком.

Возвращаясь к приведенному анализу местного, ростовского происхождения Типографской летописи, следует отметить, что наиболее важное с методологической точки зрения наблюдение, которое было сделано, — это связь политической направленности Типографской летописи с ее местными особенностями. То и другое отделять невозможно, но в такой же мере невозможно примитивно объединять то и другое. Допустим, невозможно представить себе дело таким образом, что то или иное местное, немосковское, происхождение памятника отразится в нем антимосковской и антивеликокняжеской тенденцией. А именно так поступают в некоторых случаях исследователи. Так, например, А. А. Шахматов определил ростовское происхождение Ермолинской летописи на основании имеющейся в ней резкой критики московских князей и наличествующего в ней под 1396 г. перечня ростовских владык.

Однако Я. С. Лурье в той же, уже цитировавшейся нами статье справедливо возражает против того и другого аргумента А. А. Шахматова. Я. С. Лурье указывает, что поместить список ростовских владык в своей летописи и дополнить его мог не только ростовский летописец — ростовские архиепископы, наряду с новгородскими, были важнейшими иерархами русской церкви. Вместе с тем явно иронический и антивеликокняжеский рассказ Ермолинской летописи об обретении мощей ярославских чудотворцев[568] вряд ли мог быть сделан в окружении ростовского архиепископа. Я.С.Лурье отмечает, что критика московского великого князя шла в Ермолинской летописи (и близких к ней Погодинской № 1409 и некоторых других) главным образом по военной линии и могла исходить из оппозиционно настроенных кругов в самой Москве. В связи с этим приобретает особенное значение одно наблюдение Я. С. Лурье: автор Ермолинской летописи (вернее ее протографа) высказывает особую привязанность к московскому воеводе Федору Басенку. Приведу это наблюдение Я. С. Лурье полностью: отметив критику в Ермолинской летописи военных действий московских воевод второй половины XV в., Я. С. Лурье пишет: «Заметим прежде всего, что далеко не все военные действия этого периода рисуются в интересующем нас летописном тексте в мрачном свете. Наряду с бездарными и подкупными воеводами эта летопись упоминает и такого воеводу, действия которого неизменно и постоянно увенчиваются успехом. Это — Федор Васильевич Басенок, сражавшийся с татарами еще до свержения Василия Темного в 1445 году и обнаруживший непреклонную верность Василию во время захвата власти Шемякой. В 1445 году Басенок бежал в Литву и оттуда развернул успешную партизанскую войну против Шемяки. После победы Василия Басенок продолжал играть видную роль в военных действиях против татар и Новгорода. Близость летописца к Федору Басенку обнаруживается в ряде известий. “Тогда же мужьствова Феодор Васильевичь Басенок” — так сообщает о его борьбе с татарами в 6951 (1443) году Ермолинская летопись[569]. Рассказывая под 6963 (1455) годом о сражениях с татарами “Сиди-Ахметовы орды”, Ермолинская, Погодинская № 1409, Софийская I в списке Царского и Новгородская Хронографическая летописи подчеркивают, что “Иван Васильевичь Ощера с коломничи не поспе на них ударити, и пришел сы иные страны Феодор Васильевичь Басенок с великого князя двором, татар бил и полон отнял”[570]. Под 6964 (1456) годом в тех же летописях повествуется о победе Басенка над новгородцами; Ермолинская летопись сохранила в данном случае и необычайный эпитет Басенка — “Феодор Васильевичь Басенк, удалый воевода”[571]. Не менее характерен и рассказ о покушении новгородцев на Басенка в 6968 (1460) году: “Феодор Васильевичь Басенок пил у посадника и поеха ночи на Городище, и удариши на него шилники и убиша у него слугу, именем Илейку Усатого Рязанца, а сам едва утече на Городище и с товарищи. Новгородци же, слышавше толку, и возмятошася, и приидоша всем Новым городом на великого князя к Городищу: чаяли, что князя великого сын пришел ратью на них, и едва утолокшася, мало упасе Бог от кровопролития”[572]. Детальный характер этого известия, ряд подробностей — все это заставляет предполагать близость его автора к главному герою происшествия, Федору Басенку. Предположение о близости интересующего нас летописного текста к Федору Басенку подтверждается не только обилием содержащихся в нем известий о военных столкновениях, явным сочувствием летописи Басенку и враждебностью к ряду других воевод. Оппозиционные тенденции этого летописного текста также соответствуют данным биографии Басенка: вскоре после восшествия на престол Ивана III “удалый воевода” подвергся опале, ослеплению и ссылке в Кириллов монастырь»[573].

Наконец, о происхождении памятника из той или иной местности свидетельствует сама рукописная традиция. Если памятник длительное время переписывается в псковских рукописях, — это может служить одним из доводов в пользу псковского же происхождения памятника, хотя мы хорошо знаем случаи (и даже массовые явления), когда та или иная местная традиция (псковская, новгородская, тверская и т. д.) сохраняла памятники Киевской Руси, произведения, созданные в Болгарии, и пр.

Косвенным признаком принадлежности памятника той или иной местности может служить вхождение этого памятника в сборник местных произведений: новгородских, муромских, рязанских, псковских. Однако безусловно этому признаку доверять нельзя. Так, в составе псковских произведений часто переписывалось «Хождение в Царьград Стефана Новгородца»[574], а в составе рязанских — «Повесть об убиении Батыя» Пахомия Серба[575].

История текста произведения непременно должна приниматься во внимание при решении вопроса о месте происхождения памятника.

Только в связи с историей текста, историей его списков должен приниматься во внимание и важнейший признак местного происхождения памятника — лингвистический.

Но, анализируя язык, выявляя диалектизмы (фонетические, морфологические и лексические), мы все время должны стремиться те из них, которые могли проникнуть в язык памятника от его переписчиков и редакторов, отделить от тех, которые присущи памятнику как таковому. Работа эта очень сложна и, по существу, требует специальных знаний. В данном случае текстолог всегда должен обращаться за помощью к опытному лингвисту, специалисту-диалектологу и историку языка.

Атрибуция

Вопрос об авторстве того или иного произведения в древнерусской литературе гораздо сложнее, чем в литературе Нового времени. Здесь много неясного в самой своей основе: кого называть автором в древнерусской литературе и что называть его произведением, как отграничить одного автора от другого, автора от компилятора, компилятора от переписчика, различные произведения друг от друга, в какой мере показания идейного содержания и стиля могут считаться достоверными доказательствами принадлежности произведения тому или иному автору и т. д.

Прежде всего — что называть произведением в древней русской литературе, как отграничить одно произведение от другого и, следовательно, как разграничить работу авторов?

В решении этой проблемы есть специальные трудности. Многие из произведений древнерусской литературы представляют собой коллективные, многослойные произведения, компиляции или литературные обработки предшествующих произведений. В составлении некоторых памятников древней русской литературы принимало участие много авторов, работавших разновременно, дополнявших и переделывавших работу своих предшественников.

Известно, что летописи представляют собой своды предшествующего летописного материала. Работа различных летописцев соединена в них не крупными кусками, а по большей части отдельными небольшими летописными статьями под каждым годом отдельно. Работа по атрибуции отдельных летописных текстов связана поэтому прежде всего с работой по расслаиванию летописи и по ее хронологизации.

Точно такое же соединение многих мелких авторских текстов представляют собой хронографы, степенные книги, отчасти некоторые исторические повести и т. д.[576]

Житие святого также представляет собой по большей части соединение работ многих авторов. Как правило, дополнительные части в житиях святого — рассказы о его посмертных чудесах — составлялись позднее и принадлежали различным авторам. Но и основной текст жития часто представляет собой «украшенный» текст, составленный на основе первоначального, «неукрашенного» и частично сохраняющий этот первоначальный текст. Очень трудно, например, отделить работу Епифания Премудрого от работы Пахомия Серба в Житии Сергия Радонежского[577].

Даже в тех случаях, когда перед нами безусловно произведение одного автора, представляется иногда нелегким отделить его самостоятельную творческую работу от нетворческого включения заимствований из других памятников, обработки фольклорного или письменного материала.

Здесь мы подходим еще к одному сложному вопросу: как отделить работу автора от работы редактора. Дело в том, что одно и то же лицо часто выступает и как автор — для тех частей произведения, которые пишутся им самостоятельно, и как редактор — для тех частей, где им только обрабатываются предшествующие источники. Так часто бывает в летописании и хронографии, но так же бывает и в других сочинениях, по преимуществу исторического характера. Вот почему исследователи древней русской литературы нередко вынуждены говорить не об авторах, а о древнерусских «книжниках» вообще, или о компиляторах, «сводчиках», летописцах и т. д., каждый раз применяя особый термин к тому роду работы, которая была выполнена по данному произведению. Понятие «автор» оказывается слишком общим и неточным в применении к большинству древнерусских произведений. Понятие «автор» даже в большей степени неопределенно, чем понятие «авторский текст».

Древняя русская литература в отношении к авторству своих произведений занимает переходное положение между коллективным народным творчеством и индивидуальным творчеством Нового времени. Коллективное начало в нем очень сильно, текст произведений неустойчив, подвижен, а понятие авторской собственности весьма своебразно.

Исследователь древней русской литературы, решая вопрос об авторстве, вынужден не отделять его от вопросов строения произведения, истории его создания, определения времени его возникновения в целом и в отдельных частях, от судьбы текста в последующее время, от вопроса о сохранности авторского текста и т. д. Определяя автора того или иного произведения, исследователь обязан точно оговаривать — в чем выразилось это авторство, где и в каких частях оно проявилось полностью, а где частично и т. д. Простая атрибуция произведения далеко недостаточна, — надо каждый раз конкретно определять не только автора, но и его авторскую работу.

Следовательно, применительно к древней русской литературе, мы должны сказать, что вопрос об атрибуции произведения есть частный вопрос истории текста этого произведения. В дальнейшем мы продемонстрируем это положение на конретных примерах.

*

История древней русской литературы знает очень много примеров недостаточно обоснованных атрибуций. Нередко болезненное стремление к значительным выводам и «открытиям» без уравновешивающего это стремление чувства научной ответственности приводит к поспешным, хотя и эффектным выводам. Поскольку эффектные выводы легче всего удаются на значительных произведениях, — больше всего различного рода атрибуций было сделано в отношении известнейших памятников. Кого только ни предлагали, например, в авторы «Слова о полку Игореве»: Митусу, Беловолода Просовича, Кочкаря — милостника Святослава Киевского[578], сына тысяцкого, самого князя Игоря и т. д.

Особенно опасен путь, на который, к сожалению, очень часто становятся исследователи, — это путь приписывания одному более или менее известному автору тех или иных значительных произведений одновременной ему литературы. Так, например, Пахомию Сербу, известному автору середины XV в., приписывалось сказание о князьях Владимирских[579], старцу псковского Елеазарова монастыря Филофею, создателю известной теории Москва — третий Рим, — Хронограф 1512 г.[580], Ивану Грозному — сочинения Ивана Пересветова[581] и т. д. Как правило, чем известнее лицо, которому приписывается то или иное произведение, тем меньше приводится доказательств, тем «общее» и неопределеннее соображения, по которым эта атрибуция производится.

П. Н. Берков совершенно правильно пишет: «Сравнительное текстоведение или сравнительное изучение текстов показывает, что “нормальный”, “естественный” путь всяких приурочиваний анонимных произведений идет по линии атрибуции их крупным, а не мелким, литературным деятелям. Наоборот, в подавляющем числе случаев приписывание анонимного произведения мелкому автору бывает безошибочным»[582].

Говоря о такого рода атрибуциях произведений какому-либо известному историческому лицу, Б. В. Томашевский остроумно замечает: «Иногда в основе такого приписывания лежит простое невежество и тяга к крупному имени. Оно отлично сформулировано Гоголем в “Записках сумасшедшего” (запись 4 октября): “Дома большей частью лежал на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: “Душеньки часок не видя, думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, льзя ли жить мне, я сказал”. Должно быть Пушкина сочинение”»[583].

Очень часто исследователи, приписывающие то или иное произведение какому-либо известному автору, ограничиваются косвенными соображениями, не приводя решающих аргументов. Необходимо прямо сказать, что косвенные соображения, как много бы их ни было, не могут иметь полной силы, особенно если эти косвенные соображения в свою очередь опираются на гипотезы и побочные соображения. Косвенные соображения могут лишь подкреплять основной довод.

В статье «Повесть XIII века об Александре Невском», опубликованной в 1957 г. (Ученые записки МГПИ. Т. XVII), Н. В. Водовозов пришел к выводу, что «Слово о погибели Русской земли», «Повесть об Александре Невском» (т. е. его житие) и «Моление Даниила Заточника» написаны одним автором — Даниилом Заточником. Главный аргумент Н. В. Водовозова, которому подчинены остальные, следующий: мог ли молчать Даниил, когда Русская земля лишилась такого великого сына, как Александр Невский? Если Даниил был жив (а это, судя по его возрасту, вполне вероятно, так как в год смерти Александра ему было бы лет 65 или только немногим более), то кто же как не он взялся бы за благодарную задачу рассказать о жизни и подвигах такого человека, который не только соответствовал его идеалу главы государства, но и лично для него был «добрым», идеальным господином?

Итак, основной аргумент, объединяющий автора «Моления», с одной стороны, и автора «Жития Александра Невского» и «Слова о погибели Русской земли» — с другой, состоит в том, что, кроме Даниила, некому было написать «Житие» («кто же как не он»). Остальные соображения — это только различные допущения и предположения, пытающиеся биографически объяснить некоторые частности «Жития» и «Моления».

Если идти дальше путем объединения авторов различных произведений, строя эти объяснения исключительно на вопросе «кто же как не он» и на различного рода допущениях, то легко свести все многообразие древнерусских писателей к двум—трем в каждом поколении. Это объединение авторов, которое, к сожалению, делается у нас очень часто, есть не что иное, как обеднение литературы. Оно зиждется на представлении, что писателей было мало и писать было некому.

Но есть и другие причины, вызывающие обилие слабо обоснованных атрибуций. Одна из этих причин: отсутствие точного учета особых трудностей атрибуции в древнерусской литературе. Нередко приемы атрибуции, выработанные на материале новой русской литературы, механически применяются к древней.

*

Специфические трудности атрибуции древнерусских литературных произведений легче всего установить, сравнив методы и приемы атрибуции произведений новой русской литературы и древней. При этом оказывается, что многое из того, что в новой русской литературе имеет силу доказательства, к атрибуции древнерусских литературных произведений вообще неприменимо или применимо с большими ограничениями.

В статье Л. Д. Опульской «Документальные источники атрибуции литературных произведений»[584] перечисляются данные, имеющие силу документального свидетельства о принадлежности произведения новой литературы тому или иному автору. Полезно привести эти данные и определить их применимость к произведениям древнерусской литературы.

Первое документальное свидетельство — это полная подпись, а также подпись общеизвестным псевдонимом[585]. Подписи в Древней Руси до XVII в. вообще не употреблялись. Надписывание же произведения в заглавии или в конечной приписке именем какого-либо книжника доказательной силы иметь не может, так как при этом, с одной стороны, не было, как мы уже отмечали выше, точного разграничения авторов, компиляторов, редакторов и переписчиков, а с другой стороны, произведение могло быть приписано известному писателю (русскому или нерусскому) для придания ему большей авторитетности.

Другим документальным свидетельством для новой литературы Л. Д. Опульская считает составленные авторами списки собственных произведений. Такого рода списки авторы Древней Руси обычно не составляли.

Документальным свидетельством в новой литературе Л. Д. Опульская считает также «включение напечатанного некогда без подписи произведения в авторизованное издание избранных произведений»[586], а также в издания, которые осуществлялись лицами, близко знавшими автора и бывшими свидетелями его творчества. Это свидетельство также неприменимо к древней русской литературе. Не говоря уже о том, что в Древней Руси не было ничего похожего на издания сочинений одного автора, не могло быть и авторизации произведений. Правда, в Древней Руси известны подборки произведений одного автора, переписывавшиеся из рукописи в рукопись как единое целое, и включение в эту подборку того или иного произведения составляет довольно сильное свидетельство в пользу принадлежности его тому же автору, что и соседние, однако все же полной доказательности это включение не имеет. До нас дошли подборки сочинений Кирилла Туровского, Серапиона Владимирского. Пахомия Серба, Максима Грека, Ивана Пересветова, Ивана Грозного, Ермолая Еразма, различных авторов (особенно часто проповедников), однако при отсутствии других данных (хотя бы косвенных) одно только включение в собрание сочинений не может быть убедительным, так как известны подборки, которые делились не только по признаку принадлежности произведений одному автору, но и по признаку их тематической близости. В подборку по признаку принадлежности сочинений одному автору какой-нибудь из переписчиков мог легко вставить то или иное заинтересовавшее его произведение, близкое по теме к остальным, которое затем последующими переписчиками закреплялось в этом своебразном «собрании сочинений».

Следующие документальные свидетельства относительно авторской принадлежности произведений новой литературы, приводимые Л. Д. Опульской, вовсе не применимы к литературе древнерусской: это сведения, почерпнутые в архивах редакций, конторских книгах, гонорарных ведомостях и счетах; сведения о круге сотрудников того или иного периодического издания, о времени их участия в нем.

Важным документальным свидетельством для новой литературы Л. Д. Опульская считает «автопризнания и автоотрицания»[587], содержащиеся в автобиографиях, дневниках, письмах, мемуарах; носящие характер автопризнаний пометы печатных изданий и рукописных сборников и т. д. Нечто похожее мы можем встретить и в древней русской литературе, но в весьма ограниченных, сравнительно с новой литературой, масштабах. Иногда в своем точно установленном произведении автор ссылается на другое произведение, как на принадлежащее ему же; или наоборот: в произведении неатрибутированном дается ссылка на произведение атрибутированное, как на принадлежащее ему же.

Менее достоверны отсылки и признания в заголовочной части произведения: «Того же инока слово второе», или «Иное сказание того же списателя» и т. д. Меньшая достоверность такого рода ссылок объясняется тем, что заголовочные части произведений очень часто меняются первоисточниками и компиляторами. Перед нами, следовательно, не «автопризнание», а мнение переписчика или компилятора — мнение, вызванное при этом иногда чисто случайными обстоятельствами, случайными соображениями.

Одним из наиболее важных документальных свидетельств принадлежности тому или иному автору являются для новой литературы автографы. «В ряду документальных источников, которые могут свидетельствовать об авторской принадлежности, — пишет Л. Д. Опульская, — первостепенная роль принадлежит рукописи. Рукопись, если она отражает результаты творческой работы, служит бесспорным свидетельством авторской принадлежности»[588].

Автографов писателей Древней Руси (до XVII в.) почти не сохранилось — их не берегли. Не сохранилось автографов даже Ивана Грозного или Нила Сорского. Случайно дошли незначительные автографы Пахомия Серба, Максима Грека и некоторых других. Следовательно, и это документальное свидетельство мало применимо к древней русской литературе.

Гораздо легче применить к древней русской литературе последнюю группу «документальных свидетельств», приводимую Л. Д. Опульской: разнообразные фактические данные, содержащиеся в самих текстах анонимных произведений. «Автор сообщает, например, факты своей биографии или биографии близких ему лиц, называет другие свои произведения, приводит из них цитаты. В самом произведении удается тогда почерпнуть сведения о том, к какой эпохе и социальному кругу принадлежал автор, где или когда он родился, где бывал, с кем встречался, какие читал книги и проч.»[589]. Можно прямо сказать, что наиболее ответственная, первоочередная задача всякого исследователя древней русской литературы, занимающегося поисками автора произведения, заключается во внимательном чтении изучаемого произведения для выявления всей фактической стороны, которая могла бы свидетельствовать об авторе, его социальной принадлежности, времени его жизни, круге лиц, с ним связанных, его литературной эрудиции, стиле и языке его произведений и т. д. При этом надо учитывать не только те данные, которые свидетельствуют о том или ином возможном авторе, но и те, которые прямо или косвенно отводят авторство некоторых известных в истории литературы лиц. Последнее редко делается исследователем, между тем обязанность каждого исследователя, закончив доказательства любого выдвигаемого им положения, — еще раз внимательным образом проверить весь касающийся изучаемого им вопроса материал с той точки зрения: нет ли в этом материале чего-либо, что могло бы противоречить его выводу. Такого рода заключительной, контрольной проверки требует научная добросовестность исследователя. В большинстве случаев отсутствие такой контрольной проверки легко себя обнаруживает.

Заканчивая вопрос о сравнении «документальных свидетельств» для атрибуции в древней русской литературе и в новой русской литературе, необходимо отметить, что свидетельств этих для древнерусской литературы значительно меньше. Каждое из свидетельств не может быть принято само по себе. Необходимо соотнести его со всеми другими данными. Это собственно касается и новой литературы, но особенно следует учитывать это правило специалисту по древней русской литературе. Вот почему, забегая несколько вперед, еще раз скажем: установить принадлежность того или иного произведения древнерусскому автору мы можем только в результате работы над историей текста изучаемого произведения. Только убедительные свидетельства по истории текста могут быть и убедительными же свидетельствами в пользу той или иной атрибуции. Еще раз повторим: атрибутировать произведение, не зная истории его текста, в древнерусской литературе невозможно. В этом, как мы уже говорили, одна из специфических сторон проблемы атрибуции в исследованиях по древнерусской литературе.

*

Остановимся на одном из самых важных для древней русской литературы вопросов атрибуции: как отличить переписчика от автора. Дело не только в том, что работа переписчика и работа автора часто переходят одна в другую, но и в том, что в приписках и записях не всегда понятно — идет ли речь о переписчике или об авторе произведения. Вот, например, известная запись игумена Сильвестра в Лаврентьевской летописи под 1110 г.: «Игумен Силивестр святаго Михаила написах книгы си летописець, надеяся от Бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила в 6624, индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах».

На основании этой записи летописец начала XV в., составивший повесть об Едигее 1409 г.[590], считал Сильвестра автором Начальной русской летописи — «начальным летословцем киевским» и называл его «великим». Впоследствии, в XIX в., Сильвестра считали то автором, то переписчиком «Повести временных лет», и только А. А. Шахматовым было установлено, что Сильвестр в основном был редактором «Повести временных лет» и автором некоторых ее заключительных частей. К этому выводу А. А. Шахматов пришел в результате полного изучения всей истории текста «Повести временных лет».

Любопытны расхождения, возникающие по вопросу о роли монаха Лаврентия, оставившего о себе заключительную приписку в рукописи Лаврентьевской летописи: «Радуется купець, прикуп створив, и корьмчий, в отишье пристав, и странник, в отечьство свое пришед, тако ж радуется и книжный списатель, дошед конца книгам. Тако ж и аз худый недостойный и многогрешный раб Божий Лаврентий мних. Начал есм писати книги сия, глаголемый Летописець, месяца генваря в 14 на память святых отець наших авва в Синаи и в Раифе избьеных князю великому Дмитрию Костянтиновичю, а по благословенью священьнаго епископа Дионисья. И кончал есм месяца марта в 20 на память святых отець наших, иже в манастыри святаго Савы избьеных от срацин, в лето 6885 (1377. — Д. Л.), при благоверном и христолюбивом князи великом Дмитрии Костянтиковичи и при епископе нашем христолюбивей священном Дионисье Суждальском и Новгородьском и Городьском. И ныне господа отци и братья, оже ся где буду описал или переписал или не дописал, чтите исправливая Бога деля, а не клените, занеже книгы ветшаны, а ум молод, не дошел. Слышите Павла апостола глагол юша: не клените, но благословите. А со всеми нами хрестьяны Христос бог наш сын Бога живаго, емуже слава и держава, и честь и поклонянье со Отцем и с Святым Духом. И ныне и присно в векы, аминь»[591].

М. Д. Приселков на основании изучения состава Лаврентьевской летописи, привлекая к этому изучению несколько десятков родственных летописных списков, приходит к выводу, что Лаврентий механически переписывал «ветшаный» тверской летописец 1305 г. — и только. В противоположность М. Д. Приселкову, В. Л. Комарович на основании не менее тщательного изучения Лаврентьевского списка и родственных летописей приходит к выводу, что Лаврентий был самостоятельным летописцем, менявшим текст предшествующей летописи и внесшим в нее свою историческую концепцию. Лаврентий пропустил в своей летописи обличение в небратолюбии рязанских князей — обличение, которое острием своим было направлено против Юрия Всеволодовича Владимирского, вставил под 1239 г. похвалу Юрию, убрал все то, что представляло его в невыгодном свете; вместе с тем Лаврентий упомянул в своей похвале Юрию Нижегородский Благовещенский монастырь, постриженником которого Лаврентий был.

Это особое отношение нижегородца Лаврентия — монаха Нижегородского Благовещенского монастыря — к владимирскому князю Юрию Всеволодовичу В. Л. Комарович объясняет тем, что Юрий Всеволодович был основателем Нижнего Новгорода и Благовещенского монастыря. Лаврентий составлял свою летопись по инициативе нижегородского архиепископа Дионисия в связи с учреждением им второго на Руси архиепископства в Нижнем Новгороде[592]. Следовательно, для В. Л. Комаровича Лаврентий не переписчик, а летописец, внесший в свою летопись довольно определенные взгляды на историю Нижнего Новгорода и Владимирского княжества[593].

Чтобы доказать, что запись о «написании» памятника тем или иным лицом имеет в виду именно автора, а не переписчика или составителя одной из редакций, необходимо иметь дополнительные данные — в первую очередь о распространенности этой записи (запись во всех или в большинстве списков будет свидетельствовать об авторе, запись в списках только одной редакции будет свидетельствовать в пользу того, что в ней говорится о редакторе-составителе этой редакции или о писце). Кроме того, необходимы и другие доказательства, что лицо, названное в приписке, действительно могло быть автором произведения.

Так, В. И Малышев определил автора «Повести о прихожении Стефана Батория на град Псков» — изографа Василия. Определение это в основном сделано на оновании приписки: «Списана же бысть повесть сия в том же богохранимом граде Пскове, от жителя того же града, художеством зграфа, имя же ему еть сице: единица дважды соединем, пятьдесятница же усугубити дважды и четверица сугубо, десятерица же трижды и четверица сугубо, совершае же ся десятерицею, и всех обрящеши письмен семь»[594], Расшифровывается эта тайнопись — «Василий».

Однако виду того, что существовало мнение, что «Повесть» написана в Москве в кругах, близких к Ивану Грозному, и только позже перешла в Псков и стала там преписываться[595], В. И. Малышев прежде всего обосновывает ту мысль, что повесть написана псковичем (по данным языка) в Пскове и очевидцем обороны. Далее В. И. Малышев обосновывет ту мысль, что повесть действительно написана иконописцем (зрительные, иконописные образы, употребление термина «левкас», профессиональный интерес к описанию икон, вероятность того, что оригинал был иллюстрирован автором и пр.). Отмечает В. И. Малышев и авторитетность списков, имеющих приписку[596].

Таким обазом, для установления авторства в ряде случаев необходимо определять специфические особенности творчества, которые могли быть свойственны только данному, поименованному в произведении автору (ср. выше: черты свойственные иконописцу, при записи о «написании» произведения иконописцем), восстанавливать историю текста произведения и точно определять характер и объем работы предполагаемого автора.

Даже, казалось бы, совершенно точные указания автора произведения в его заголовке должны быть принимаемы с большой осторожностью. В самом деле, бывают случаи, когда одно и то же произведение приписывается в разных списках различным авторам. Так, распространенное проложное «Сказание о князе Михаиле Черниговском» из пергаменного сборника XIV-XV вв. ГПБ (Соф., №1365) имеет следующий заголовок: «Слово новосвятою мученику, Михаила князя русскаго, и Феодора воеводы первого в княжении его. Сложено въкратце на похвалу святыма отцемь Андреем»[597]. Почти тот жетекст в рукописи ГИМ, собр. Уварова конца XIV в., № 330 (613) и некоторых других имеет другое указание в заглавии: «Сотворено Иоанном епископом»[598]. Если бы не было этого случайного разноречия списков, распространенная редакция проложного «Сказания о Михаиле Черниговском», а может быть, и все «Житие Михаила Черниговского» могло бы быть приписано исследователями либо попу Андрею, либо черниговскому епискому Иоанну.

*

В подавляющем большинстве случаев, как мы уже отметили, русские литературные произведения вплоть до самого XVII в. не подписывались именем автора. Исключение по большей части составляли церковно-учительные произведения: здесь имя автора увеличивало авторитет поучения, слова, послания. В этого рода произведениях мы наблюдали обратное стремление: выставлять имя какого-либо церковно-авторитетного лица в качестве автора анонимного произведения. Так, очень многие русские поучения были приписаны Иоанну Златоусту.

Приписывание произведения какому-либо известному и авторитетному автору могло происходить и сознательно и «бессознательно». В первом случае писец допускал сознательную фальсификацию, а в последнем случае писец был внутренне убежден в правильности своей атрибуции. Приведем примеры последнего. Древняя русская письменность знает немало авторов Кириллов: Кирилл Иерусалимский, Кирилл Александрийский, Кирилл-Константин Философ, Кирилл Туровский, два Кирилла — епископа ростовских (XIII в.), два Кирилла — митрополита киевских, Кирилл Белозерский и др.[599] В тех случаях, когда в загловке произведения оно присваивалось просто «Кириллу» без дальнейшей детализации, переписчик рукописи мог произвольно добавить к имени автора уточняющее определение или прозвище, приписав переписываемое произведение наиболее знакомому ему, или наиболее авторитетному из известных ему Кириллов. Так, к имени Кирилла очень часто добавлялось уточнение — «философа» или «Туровского». Поучения с именем Феодосия приписываются обычно Феодосию Печерскому XI в. Послание Иакова Мниха князю Дмитрию приписывалось Иакову Мниху XI в., хотя вероятнее всего, Иаков Мних, автор Послания князю Дмитрию, был писателем XIII в. Произведение Дмитрия Грека приписывалось более известному Дмитрию Герасимову. Игумену Даниилу Паломнику приписывались отдельные паломничества. И так далее.

Возможность такого рода «уточнений», а вернее — смешений одноименных авторов, должна постоянно учитываться исследователями. Между тем сами исследователи иногда увлекаются совпадением имен — при этом самых распространенных. Так, например, среди памятников поморской письменности XVIII в. известна обширная и весьма интересная «Исповедь». В различного рода справочных изданиях и энциклопедиях[600] вслед за С. В. Максимовым[601] эта «Исповедь» приписывается Ивану Акиндинову главным образом на основании того, что автор ее называет себя Иваном. На самом деле, как основательно доказал по совпадению многих биографических фактов В.И.Малышев, «Исповедь» принадлежит не Ивану Акиндинову, а Ивану Филиппову — известному поморскому писателю[602].

Иногда имя автора появлялось в заглавии произведения в результате ошибки писца или неправильного осмысления непонятного. В сборнике Уварова № 1244 (863) XVII в. в заглавии «Жития Варлаама Хутынского» читаем «сотворено Пахомием Сербиным тара ермонахом Святыя Горы». К этому непонятному «тара», получившемуся из греческого «таха» (таха)[603], другой писец добавил «cieм» и тем создал нового автора — «Тарасия»[604]. Тарасий был знакомым лицом для древнерусского писца. В русской письменности было широко распространено связывавшееся с тем же Хутынским монастырем «Видение Хутынского пономаря Тарасия».

В. Н. Перетц указывает такой случай приписывания анонимного произведения известному и авторитетному автору. В сборнике БАН № 21. 9. 33 конца XVIII в. имеется статья (л. 289–306 об.) «От послания ко Антиоху князю вопрос 41». Речь в этом сочинении идет о восьмиконечном кресте и об отступлениях от православия «великороссийской церкви», о которых, конечно, не мог писать Афанасий Александрийский (IV в. н. э.), которому это сочинение приписывается. Вопрос действительно заимствован у этого писателя, но ответ распространен так, что подлинный ответ Афанасию Александрийскому в нем только цитируется[605]. Следовательно, в данном случае не произведение приписывается известному автору, а основная мысль этого произведения. Перед нами не фальсификация, а своеобразное средневековое представление об авторстве.

Очевидно, неясным представлением о писателе и о переписчике и неточным разграничением их труда объясняется и то обстоятельство, что общеизвестные сочинения в некоторых рукописях приписываются неизвестным авторам. Так, Житие Марии Египетской, сочиненное константинопольским патриархом Софронием, в рукописи ГПБ XVI в. (F.I.915) приписано некому «Ефросину старцу» («списано быть Ефросином старцем», л. 232 об.)[606].

Приведенные примеры показывают, с какой осторожностью следует относиться ко всякого рода указаниям авторов, находимым в некоторых рукописях. Вот почему мы не должны торопиться приписывать «Степенную книгу царского родословия» митрополиту Афанасию, «Повести о Николе Заразском» — попу Евстафию второму и т. д. на том преимущественно основании, что лица эти в некоторых списках названы в заголовках произведений или в послесловиях.

*

Очень большой интерес представляют случаи, когда автор, писец или редактор, хотя и не называют себя по имени, но все же говорят о себе в первом лице. Такие высказывания о себе встречаются в летописании, и в житийной литературе, и в повестях, но чаще всего они проникают в учительную литературу. По этим записям, даже если автор их и не называет себя по имени, мы все же можем о нем кое-что узнать: присутствовал ли он при том или ином событии, каково его личное отношение к описываемому, иногда мы узнаем о его социальном положении, о его местожительстве и т. д. Так или иначе, но мы получаем в руки нить, по которой можем иногда разыскать автора. Это исходные данные. Однако из-за сводного (компилятивного) характера многих древнерусских литературных произведений нередко бывает трудно решить: какая часть произведения принадлежит лицу, заявившему о себе в исследуемом произведении: является ли он автором всего произведения или только его части, был ли он автором или редактором, на каком этапе жизни памятника он внес свои заметки о себе и т. д.

Так, например, в своде повестей о Николе Заразском есть прямое указание на автора: «Сии написа Еустафей вторый Еустафьев сын Корсунскова на память последнему роду своему» или «Сия бо написа правнук Еустафиев на память роду своему. Аминь»[607]. Даже если мы вполне доверимся правдивости этих записей, то что следует понимать под этими «сии» или «сия»: только ли статью о роде служителей Николы Заразского, или и «Повесть о перенесении образа Николы Заразского из Корсуня», или еще «Повесть о разорении Рязани Батыем», а может быть, еще и рассказы о чудесах от иконы Николы Заразского? На этот вопрос может ответить только обстоятельное изучение всего цикла повестей о Николе Заразском.

Другой пример. В Новгородской четвертой летописи в различных списках есть несколько записей о себе некоего Матвея Михайлова. Под 1375 г. летописец поместил заметку о своем рождении[608], под 1382 г. — о смерти своего отца[609], под 1405 г. — о смерти своей матери[610], под 1406 г. — о своем браке[611], под 1411 г. — о рождении у него сына[612]. Не представляет сомнения, что перед нами семейные записи, сделанные самим Матвеем Михайловым. Однако трудно решить — какую работу проделал Матвей Михайлов: составил ли он только данные приписки к летописи, которые потом были внесены в текст переписчиком, или он был и летописцем, а если это так, то какая часть летописи ему принадлежит и т. д. Исследуя этот вопрос, А. А. Шахматов обратил внимание на то обстоятельство, что вторая из этих приписок повторена под 1382 г. два раза: сперва — в начале года, перед повестью о пленении и о прихождении Тохтамыша царя и о Московском взятии, а затем — в конце года, за этой повестью. Как устанавливает А. А. Шахматов, вставка повести была сделана не составителем Новгородской четвертой летописи, а раньше — в ее главном источнике. Ясно, что запись о смерти отца Матвея Михайлова была уже в источнике Новгородской четвертой, так как дублировки этого рода получаются именно в результате вставок нового материала. Переписывая свой источник, летописец произвел вставку, а затем продолжил копирование, но случайно частично повторил уже переписанный текст. Это соображение А. А. Шахматова убедительно, но вот дальнейшее его предположение, что Матвей Михайлов был составителем свода 1448 г.,[613] малоубедительно. Еще менее убедительно произвольное отождествление им Матвея Михайлова с Матвеем Кусовым — уставщиком новгородского владычного двора, имя которого дошло до нас в нескольких записях на рукописях, восходящих к первой четверти XV в.

Найти автора того или иного произведения помогает совпадение в точности излагаемых фактов с данными биографии того или иного лица. Так, например, в тексте «Повести временных лет» начиная с 1061 г. появляются точные датировки текущих событий. Летописец не только указывает год того или иного исторического факта, но кроме того — месяц и день. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что записи с точными датировками отмечают первоначально события в Киеве (1061–1063 гг.), затем подробно же сообращают о событиях в далекой Тмуторокани (1064–1066 гг.), оттуда снова переносятся на Русь (под 1067 г. отмечены события в Полоцке) и в 1068 г. уже определенно ведутся в Киеве. Такого рода переход точных летописных записей из Киева в Тмуторокань, а затем снова в Киев должен быть с несомненностью связан с единственными в своем роде событиями, происшедшими в важнейшем летописном центре XI в. — Киево-Печерском монастыре. Из «Жития Феодосия», составленного в конце XI в., мы узнаем, что монах Киево-Печерского монастыря Никон, по прозванию «Великий» (прозвище это тоже в своем роде замечательно), в начале февраля того самого 1063 г., на котором обрываются точные датировки киевских событий и начинаются точные датировки событий в Тмуторокани, бежал из Киева в Тмуторокань от гнева киевского князя Изяслава. В Тмуторокани Никон принимал активное участие в политической жизни и пробыл на Черноморском побережье до февраля 1066 г. Никон, следовательно, пробыл в Тмуторокани как раз те годы, в течение которых летопись точно датирует события в Тмуторокани и не знает точных дат для событий, происходивших на Руси. Затем по поручению жителей Тмуторокани Никон отправился в Чернигов к князю Святославу, чтобы просить у него его сына Глеба на тмутороканское княжение. Святослава Никон не застал и дожидался его возвращения из похода на Всеслава Полоцкого (ср. точную датировку полоцких событий под 1067 г.), а затем, в 1068 г., водворился в Киеве.

Конечно, это только одно из соображений, заставивших виднейшего исследователя русского летописания А. А. Шахматова приписать участие в летописании этих лет Никону Великому. Других соображений А. А. Шахматова (идейных, стилистических и пр.) мы сейчас не касаемся.

Гипотеза А. А. Шахматова об участии Никона в киевском летописании была расширена еще одной гипотезой относительно того, кто такой этот Никон. Это гипотеза М. Д. Приселкова. Она не столь убедительна, как гипотеза А. А. Шахматова, но общность некоторых приемов заставляет нас вспомнить и о ней. Гипотеза М. Д. Приселкова предполагает в Никоне первого киевского митрополита из русских — Илариона, автора знаменитого «Слова о законе и благодати». Помимо идейной близости двух этих деятелей русского просвещения, М. Д. Приселков обратил внимание на то обстоятельство, что сведения об Иларионе, с именем которого была связана одна из пещер Киево-Печерского монастыря, где он жил, обрываются как раз на том годе, на котором появляются сведения о жизни в этой пещере Илариона-Никона. М. Д. Приселков предполагает, что смещенный с митрополичьей кафедры Иларион принужден был скрыться в монастыре. Он принял схиму как раз в день памяти Никона, чьим именем по обычаям того времени он и назвался (в Киевской Руси при принятии монашества или в дальнейшем схимы было в обычае принимать новое имя не на ту же начальную букву, как это практиковалось впоследствии, а имя того святого, чья память праздновалась в день монашеского пострига или в день принятия схимы). Вот почему впоследствии пребывание Илариона-Никона в Киево-Печерском монастыре вызывало постоянное неудовольствие киевского митрополита-грека и князя[614]. Но здесь мы уже уклоняемся от вопросов текстологии в область чистой истории и биографии Илариона-Никона. Такое уклонение, кстати, характерно, оно лишний раз напоминает нам о том, что область текстологии связана со многими науками и многими сторонами жизни.

Иногда указания на принадлежность тому же автору других сочинений имеются в самих сочинениях. Так, например, ростовский агиограф XIV в., написавший Повесть о Петре царевиче Ордынском, оставил в своей повести указание на то, что ему же принадлежит Житие епископа Игнатия. В других случаях авторы заявляют о своем намерении в другом месте написать о том или ином событии или лице. Такое указание имеется, например, в Житии Сергия Радонежского (автор обещает рассказать об одном из учеников Сергия особо). Автор Волоколамского патерика Досифей Топорков ссылается на свое надгробное слово Иосифу Волоколамскому. Важно отметить, что эти непритязательные указания на авторство бывают в целом более достоверны, чем официальные приписывания произведения в заголовках. Чем менее официально свидетельство об авторе, тем оно достовернее. Это не парадокс: в правильности этого положения исследователь древней русской литературы убеждается на каждом шагу.

*

Как это ни странно, но одно из самых достоверных свидетельств о принадлежности сочинения тому или иному автору извлекается из тайнописных записей. Мне не известно ни одного случая, когда бы указания тайнописи оказались неправильными. Объясняется это, как мне кажется, тем обстоятельством, что тайнописные записи делались о себе, но не о другом. Тайнописью запечатлевали свои имена по преимуществу сами авторы (поэтому-то в тайнописи встречаются указания на русских авторов, но нет указаний на переводных авторов и очень редко — переписчиков). Делалось это из авторской скромности. Очевидно, две тенденции боролись в составителях тайнописных записей: желание запечатлеть свое имя как автора и, одновременно, сознание нескромности этого желания. Именно этой борьбой и вызывалось, очевидно, это типично древнерусское явление — тайнописные записи о своем авторстве русских писателей. Как бы то ни было, психологическая борьба характерна по преимуществу для самих авторов, и поэтому мы придаем особое значение этим записям.

Приведу примеры тайнописных оповещений о себе авторов древнерусских произведений. В приписке к «Житию Александра Невского» в редакции Ионы Думина сказано: «Справлено же бысть чюдное житие се благовернаго великаго князя Александра Невскаго чюдотворца в лето 7099-го марта в 9 на память святых великих страстотерпец 40 мученик, иже в Севастии. В сие же бысть лето луна 12, круг солнцу 15, индиктион 4, вруцелето 4, основание 15, епакта 6, граничное слово мыслете, в осмое лето христоименитаго царства в победах предивнаго, достохвалнаго государя, царя, великаго князя Федора Ивановича Киевскаго и Владимирскаго и Московскаго и всея Русии самодержца, в достоприятное святительство великаго пресвятейшаго патриарха Иова Московскаго и всея Русии, его же благословением и руковозложением и теплою верою к святому и духовным проразсуждением рукою многогрешнаго, паче всех худейшаго, по слогу убо Заавиазара имянем, по числу же в четырех писменех книжных, от нихже по имянованию гласовных двое, согласных едино, двоегласных едино, всех же число 131, и с двоегласным, яже кроме числа; по обещанию же съгласных троегласно, гласовных два, согласно едино, кратких едино, всех же 502, по действу же согласно единовидное, полугласно единословное, кратких единогласное, согласно едино и паки кратких едино и еще долгообразное с согласным и кратким по единому, и паки согласно едино и гласно едино же, всех 474, кроме полугласнаго. О сих же ведущий убо паче нас да и нас, не наученых, научат, неведующий же, якоже и аз, со мною убо купно у премудрейших да совопросим»[615].

Итак, житие было сложено 9 марта 1591 г. в восьмой год царствования Федора Иоанновича. Запись же об авторстве расшифровывается В. Мансиккой следующим образом: «Первая из них “по слогу” Заавиазара остается неразгаданной, а вторая “по числу”, т. е. по буквам, обозначающим числа, представляет слова: Iона Думинъ архiепископъ[616] — i=10 + o = 70 + H = 50 + а = 1 (в сумме 131); д = 4 + у = 400 + м=40+и=8+н= 50 (в сумме 502)». По мнению А. А. Шахматова, «Заавиазар» в переводе на цифры составляет то же число, что и «Iона», т. е. 131[617]. Расшифровка же числа 474 как «архиепископ» спорна[618].

В известном «Лаодикийском послании» имя его автора зашифровано следующим образом: «Аще кто хощет уведати имя преведшаго Лаодикийское послание: дващи четыре с единым, и дващи два со единым, семьдесят по десяти и десятиа по десяти, царь, дващи два, и шестиа по десяти с единою десятию, десятиа по пяти и пятию по десяти, ер скончевает. В сем же имени слов седмерица. царь и три плоти и три души.

От роду же прозывается: десять и дващи по пяти, тридцатая по десяти и дващи по пятидесять, девятиа по десяти и дващи по пяти, и дващи три з две-ма, осмьдесятиа по десяти и девятиа по девяти и дващи с единым, три дващи с двема, четырещи по пяти и пятиа по четыре с единою десятию, съврьшает ером; четыре столпы, и четыри приклады.

От действа же: трищи с единым, и дващи четыре, и един, трищи пять и дващи два с единым, навръшает ером. Две плоти, и две души, и самодръжец, в ино время и оживление творит»[619].

Расшифровка этой записи следующая. Имя: (2x4)+1= 9 =0; (2x2)+1 = 5 = е; (70x10) + (10x10) = 800 = ш; 2x2 = 4 = д; (6x10) + 10 = 70 = о; (10x5) + (5x10) = 100 = р.

От роду: 10 + (2x5) = 20 = к; (30х10)+(2х50) = 400 = у; (9x10) + (2x5) = 100 = р; (2x3) + 2 = 8 = и; (80х10)+(9х 9)+(2х9) + 1 = 900 = ц; (3x2)+ 2 =8 = и;(4х5)+(5х4)+10 = 50 = н. От действа: 3+1 = 4 = д; 2x4 = 8 = и; 1 = а; (Зх5)+(2х2)+1 =20= к.

В целом запись гласит: «Fеwдоръ Курицинъ диакъ». Федор Курицын — еретик и ученый. Установление поэтому принадлежности ему такого своеобразного сочинения, как «Лаодикийское послание», представляет очень большой интерес[620].

Своеобразный вид тайнописи представляют собой акростихи, т. е. стихи, в которых начальные буквы строк составляют какое-либо слово или фразу. Акростихи были известны еще греческим авторам служб святым и канонов. В этих акростихах они оставляли признаки своего авторства. Но особенно распространились на Руси акростихи в XVII и XVIII вв. с развитием стихотворства, с одной стороны, и барочною модою на всякого рода замысловатые и фигурные стихи — с другой.

Особенно интересен случай, обнаруженный А. В. Позднеевым, со стихотворцем Германом. Здесь в акростихи оказалось записанным не только имя стихотворца, но и некоторые данные его биографии[621].

В своих акростихах Герман называет себя чернецом, монахом, иеромонахом, уставщиком и типикарем (т. е. регентом хора), строителем (т. е. заведующим хозяйством монастыря) — соответственно постепенному повышению им своего положения. В стихе же «Память предложити смерти» Герман во втором акростихе сообщает о себе и такое сведение: «Майя месяца болезнен».

Как бы ни была убедительна атрибуция произведения по тайнописи, она не снимает необходимости опереться на историю текста, ибо объем произведения, вид его и пр. все равно требуют своего установления — без чего невозможна атрибуция. Только тогда, когда мы переходим к произведениям нового времени с их стабильным текстом, возможна «чистая атрибуция». К таким произведениям со стабильным текстом относятся стихотворения. Вот почему атрибуция по акростихам не типична для текстологии древней русской литературы.

*

Определению авторства помогает установление соответствий — идеологических, стилистических, языковых — между уже известными произведениями автора и исследуемым.

В данных случаях, как и во многих других, надо переходить от известного к неизвестному. Изучив идеологию автора, его взгляды по частным и общим вопросам, его стиль и пр. в подлинных сочинениях, филолог переходит затем к произведениям, в отношении которых имеются сомнения, и изучает соответствия последних первым.

Правда, не очень следует увлекаться этими соответствиями. Их следует применять с осторожностью и «с рассмотрением».

Известны случаи, когда именно соответствия являются противопоказаниями для приписывания того или иного сочинения определенному автору. Известно, например, что диалоги «Минос» и «Гиппарх», приписываемые Платону, имеют многочисленные совпадения с достоверными сочинениями Платона. Иногда эти диалоги производят впечатление компиляций из других сочинений Платона. Но именно это говорит против принадлежности их Платону. Характер творчества Платона, никогда не повторявшего самого себя, не позволяет приписать их ему. Еще меньше следует увлекаться механическим приведением соответствий в произведениях древнерусской литературы. Древнерусские авторы как раз любили повторять самих себя, но они же не стеснялись безо всяких ограничений пользоваться материалами других авторов. Следовательно, поиски соответствий в целях атрибуции должны быть ограничены. Они не должны вестись механически. И в этом вопросе, как и во всех других вопросах текстологии, нужно следовать не правилам, а многообразию жизни, видеть за явлениями текста меняющуюся действительность, живое, конкретное творчество.

Атрибуция по основаниям идеологических соответствий никогда не бывает особенно прочной. Не говоря уже о том, что может быть довольно много авторов, разделяющих одинаковые убеждения (особенно убеждения сословные и классовые), самое единство идеологии нескольких сходных или различных по темам произведений доказать бывает довольно трудно. Для этого необходимо глубокое изучение идеологий данной эпохи и во всех их тонких различиях. Тождество идеологий может быть установлено только при наличии глубоко разработанной истории идеологий.

Так, например, А. А. Шахматов на основании идеологического анализа приписал Хронограф 1512 г. авторству псковского старца Филофея. Н. Н. Масленникова на основании подробного анализа идеологической борьбы в псковской литературе конца XV — начала XVI в. обоснованно отвергает эту атрибуцию. Н. Н. Масленникова указывает на существенные раличия в воззрениях между автором Хронографа 1512 г. и старцем Филофеем.

Так, например, автор Хронографа 1512 г. считает, что Константинополь пал от завоевания турок, но что он остается центром православия. «Филофей же, — пишет Н.Н.Масленникова, — считает причиной падения Константинополя, как центра православия, более страшное событие, чем завоевание турками, — соединение “с латынею на осмом соборе”[622]. Филофей не мог говорить о сохранении “неврежени” патриаршего престола и о том, что престол остается главою православной веры. Во-вторых, автор повести говорит, что так как престолы остались невредимы, то “православнии же от сего надежю имеют, яко по доволнем наказании нашего согрешениа паки всесилный Господь погребеную, яко в пепеле, искру благочестиа в тме злочестивых властей вожжет зело и попалит измаилтян злочестивых царства, якоже терние, и просветит свет благочестиа и паки возставит благочестие и царя православные”[623]. У автора есть надежда, что Константинополь — Новый Рим возродится и царь константинопольский будет царем православным. У Филофея же на такое возрождение надежд нет. Второй Рим пал окончательно, “греческое царство разорися и не созижется”[624]. На смену ему приходит новый, третий Рим. Автор Хронографа считает, что православие восстановится, хотя, по его мнению, только русское царство и сохранило верность православию — “наша же Росиская земля Божией милостию и молитвами пречистыя Богородица и всех святых чудотворець растет и младеет и возвышается”[625]. Можно думать, что автор надеется на возрождение византийского пр

Поиск по сайту: