Рукопись, список, автограф

В текстологических исследованиях, изучающих произведения нового времени, все рукописи делятся на автографы (рукописи, написанные автором) и списки (рукописи, написанные не автором). В текстологии древних и средневековых текстов принято более сложное различие рукописей, списков и автографов. Рукопись — это написанный от руки текст (цельный или отрывок) одного произведения или нескольких. Список — переписанное произведение. Одна рукопись может содержать списки различных произведений (например, мы можем сказать: «В такой-то рукописи имеются хорошие списки Повести о начале Москвы и Сказания о князьях владимирских»). И рукопись, и список могут быть автографами, т. е. рукописью и списком, принадлежащими руке самого автора.

Следует различать понятия: «текст рукописи» и «рукопись», «текст списка» и «список», «текст автографа» и «автограф». Впрочем, в ясных случаях очень часто вместо «текст рукописи», «текст списка», «текст автографа» для быстроты речи говорится «рукопись», «список», «автограф».

Черновик, беловик

Автографы могут быть черновиками, т. е. списками и рукописями, в которых текст имеет несколько слоев, отражая творческий процесс, и беловиками (или чистовыми списками и рукописями), в которых текст переписан «начисто». Но, кроме черновиков и беловиков могут быть беловые рукописи и списки с последующими изменениями, рукописи и списки, написанные чужой рукой, на которые автором нанесены исправления и изменения (авторизованные рукописи и списки), проверенные автором копии, корректуры набора, печатные экземпляры произведения и пр.

Копия

Копией признается текст, списанный с оригинала и целиком повторяющий его по тексту. Следовательно, если текст переписан другой графикой (например, скорописью с полуустава и пр.), это не мешает признавать его копией. Копией не мешает признавать и наличие в ней механических, ненамеренных ошибок копииста против оригинала, так как бессознательные ошибки, ошибки, возникшие помимо воли писца и им не замеченные, как мы уже отмечали, к тексту не относятся. Копией может быть и список, в котором не воспроизведены иллюстрации оригинала, либо в котором сделаны иллюстрации, отсутствующие в оригинале.

Редакция

Определений того, что следует называть редакцией произведения давалось довольно много. В подавляющем большинстве старые представления о редакции придавали основное значение количественному признаку: наличию большего или меньшего числа отличных от других текстов чтений.

Не будем останавливаться на историографической стороне этого вопроса. Наиболее точное определение того, что следует понимать под редакцией произведения, находим у В. М. Истрина. В специальном разделе «Редакции памятников древнерусской литературы» книги В. М. Истрина «Очерк истории древнерусской литературы» дается такое определение: «”Редакцией” будет называться такая переработка памятника, которая была произведена с определенной целью, будучи вызвана или какими-либо общественными событиями, или чисто литературными интересами и вкусами книжника, или целью обрусить самый памятник (например, со стороны языка) и т. п., одним словом, — такая переработка, которая может быть названа литературной»[273].

Не будем останавливаться на отдельных неточностях этого определения (неясно, например, что следует подразумевать под «чисто литературными интересами и вкусами книжника»): В. М. Истрин посвятил понятию «редакция» целый раздел своего труда, и анализ определения В. М. Истриным понятия «редакции» потребовал бы обстоятельного разбора всего этого раздела. В этом определении для нас существенно следующее: В.М.Истрин подчеркивает целенаправленность работы книжника, создающего новую редакцию. В другом месте своего труда В. М. Истрин возвращается к этой мысли неоднократно: «Эти переделки, если они производились сознательно, с определенной целью, и будут составлять то, что принято называть “редакцией” памятника»[274]. «Задачей исследователя становится не только определение внешней стороны истории памятника, определение всех его переделок, с приурочением каждой переделки к определенному времени, но и указание внутренней связи новой обработки с другими одновременными произведениями и указание особых причин ее проявления. Это и есть то, что называется обыкновенно “редакцией” памятника»[275].

Итак, для того чтобы решить, что перед нами в тех или иных списках произведения новая редакция произведения, надо прежде всего вскрыть целенаправленный характер особенностей текста этих списков.

Внешние различия между списками, если они случайны, не могут служить основанием к разделению их на особые редакции. Это правило действительно даже в случае очень крупных количественных различий. Количественные показатели, как правило, имеют весьма относительное значение. В памятнике может быть утрачена целая половина текста. Оставшаяся половина может самостоятельно переписываться, но до той поры, пока переписчик не захочет придать ей какую-то законченность и соответственно доработает текст, — нельзя говорить о новой редакции текста; перед нами просто дефектный текст. Вместе с тем имеются случаи, когда текст изменен крайне незначительно в количественном отношении, но очень существенно для его смысла: перед нами явно новая редакция произведения. Отсюда ясно, что никакой механический подсчет изменений, разночтений не является в такой мере эффективным, как изучение изменений текста по содержанию.

В качестве примера приведу некоторые изменения в одном из произведений Вассиана Патрикеева, внешне очень незначительные, но которые позволяют, несмотря на всю свою количественную незначительность, говорить о двух редакциях произведения и ставить вопрос о том, в каких условиях и в каких целях каждая редакция возникла.

А. С. Павлов в 1863 г. в журнале «Православный собеседник» издал в числе прочих два произведения Вассиана Патрикеева: 1) «Слово ответно противу клевещущих истину еуангельскую и о иночьском житии и устроении церковнем» и 2) «Собрание Васьяна, ученика Нила Сорского, на Иосифа Волоцкого от правил святых Никанских от многих глав»[276]. Издание было осуществлено А. С. Павловым на основании только трех списков сочинений Вассиана Патрикеева из Соловецкой библиотеки, перевезенной к тому времени из Соловков в Казань. Критический анализ взаимоотношения трех списков А.С.Павловым произведен не был, а между тем, как показала Н. А. Казакова в своей работе, специально посвященной этим произведениям Вассиана[277], два списка из трех восходят к третьему как к своему протографу. В этом основном списке оба сочинения не разделены. Заголовок «Собрание Васьяна» имеется только в одном списке. На основании этого последнего списка А. С. Павлов и счел, что перед ним не одно сочинение, а два. Смутило А. С. Павлова, очевидно, и отсутствие прямого перехода от первой части ко второй, имеющей в третьем соловецком списке особый заголовок.

Решить окончательно и твердо вопрос о том, представляют ли «Слово ответно» и «Собрание Васьяна» два произведения или одно, помог новый список «Слова ответна» из Синодального собрания ГИМ, найденный Н. А. Казаковой. В Синодальном списке обе части слиты, и текст совершенно логически развивается. По-видимому, в протографе соловецких списков произошла утрата середины того сочинения Вассиана, которое мы сейчас уже смело можем считать одним сочинением и называть «Словом ответным». Эта утрата середины и повела к тому, что логическая связь между обеими частями разорвалась и вторая часть в третьем соловецком списке получила даже отдельное название.

Сопоставим вслед за Н. А. Казаковой текст Синодального списка и третьего Соловецкого в месте разрыва:

Синодальный список восполняет и заключительную часть «Слова ответна», которая в соловецких списках также была частично утрачена и переделана, чтобы избежать бессмыслицы.

Можем ли мы видеть в соловецких списках особую редакцию произведений Вассиана Патрикеева? Казалось бы, изменения радикальны и даже число произведений различно. Но Н. А. Казакова поступает правильно, отказываясь видеть в соловецких списках особую редакцию: изменения, сколь велики они бы ни были, если они вызваны случайными причинами и не заключают в себе намеренной идейной или стилистической переработки памятника, могут обозначить лишь особый вид памятника, но они не могут создать особой редакции произведения. Иное дело — последнее полемическое произведение Вассиана, написанное в форме диалога между Вассианом и Иосифом Волоцким. Это произведение сохранилось в тех же соловецких списках и в другом списке Синодальной библиотеки. Соловецкие списки, как показала Н. А. Казакова[278], и здесь отличаются от Синодального списка, но отличия эти количественно крайне малы. Различия эти касаются только двух мест произведения, где изменению подверглись отрицание «не», союзы «и» и «а». Однако эти незначительные внешние изменения меняют весь смысл предлагаемой Вассианом реформы церковного землевладения и являются результатом «творчества» нестяжателей середины XVI в., стремившихся смягчить требования своего учителя. Здесь в этом случае мы имеем право видеть две редакции одного произведения, отражающие две различные идеологические позиции.

*

Кроме редакций идеологических, в древнерусской литературе очень распространены редакции стилистические. Так, например, в XV и XVI вв. в изобилии начинают появляться «украшенные» жития. Новые литературные вкусы, любовь к «плетению словес» потребовали в это время массовых переделок кратких и безыскусственных житий предшествующих веков в жития пышные, увитые цветами риторики и весьма многоречевые.

Почти каждое житие проходило, кроме того, через несколько редакций в зависимости от того, для чего оно предназначалось. Покажем это на примере.

Особый род житийной литературы представляют документальные записки, составляющиеся как память о святом, «материалы» для его биографии. Эти записки не претендуют на литературность. Их основная функция — сохранить свидетельства о святом, факты его жизни, его посмертных чудес и т. д.

Впоследствии эти записки перерабатывались, становились все более и более литературными — «удобренными» и риторичными.

Такова, например, записка Иннокентия о последних восьми днях жизни Пафнутия Боровского[279], или житие Кассиана Босого[280] или первоначальная редакция жития Зосимы Соловецкого[281].

Записка Иннокентия о смерти Пафнутия Боровского относится к 1477 или 1478 г. Он стремился к полной правдивости, записывал по возможности все, что знал о Пафнутии, с буквальной точностью передавал его слова. В пределах XV в. эти записки перерабатываются стилистически. Записка Иннокентия была переработана Вассианом в житие Пафнутия.

То же самое можно проследить и на судьбе жития Зосимы. Первоначальная редакция жития Зосимы представляла собой именно такого рода записку — памятные записи, воспоминания, продиктованные неграмотным старцем Германом клирикам Соловецкого монастыря. Эту первоначальную редакцию жития Герман «простою речию сказоваше клириком, а они, клирицы, тако писаша, не украшая писания словесы». Об этом говорит Досифей в послесловии к житию Зосимы («О сотворении жития»), сам записывавший от Германа сведения о Зосиме, а потом составивший по поручению новгородского архиепископа Геннадия его второе житие. Это второе житие, написанное также еще не украшенными «словесами», Досифей передал в Ферапонтов монастырь бывшему митрополиту Спиридону, который и «удобрил» его. Характерно, что впоследствии Максим Грек счел эту переделку жития Зосимы недостаточно литературной.

Итак, записки свидетелей, которые можно рассматривать как своего рода «некнижные» редакции житии, постоянно сменяются их «книжными» редакциями.[282].

Стилистические редакции наблюдаются даже в летописании. Так, М. Д. Приселкову принадлежит важное наблюдение над стилистическими особенностями Владимирского летописного свода 1212 г. Как выяснено исследованиями М. Д. Приселкова, Владимирский летописный свод 1212 г. может быть восстановлен на основании Радзивиловского списка, Московско-академического и Летописца Переяславля Суздальского. Сравнение их общего текста с текстом Лаврентьевской летописи, где отразился более ранний этап владимирского летописания, дает любопытные результаты. Если мы просмотрим в любом из изданий Лаврентьевской летописи все разночтения к ней, данные внизу страниц по Радзиловскому и Московско-академическому спискам, то мы убедимся, что сводчик 1212 г. систематически исправлял стиль предшествующего летописания, стремясь избавиться от излишних архаизмов и церковнославянизмов в лексике и сделать текст летописи более понятным и удобным в чтении. Так, вместо слова «доспел» летописец ставит слово «готов», вместо «детеск» — «мал», вместо «ядь» — «снедь», вместо «двое чади» — «двое детей», вместо «комони» — «кони», вместо «крьнеть» — «купить» и т. д. Иногда летописец не совсем понимал терминологию своего предшественника, и тогда в его подновления языка вкрадывались ошибки[283].

*

Кроме редакций идеологических и стилистических, могут быть и редакции, вызванные стремлением расширить фактическую сторону произведения. Расширение, в отличие от сокращения, может происходить без особого идеологического выбора: добавляются те факты, которые удалось найти, присоединяются те отрывки из других сочинений или даже целые статьи, которые оказались в распоряжении составителя редакции. Так, например, анонимное «Житие князя Федора Ярославского», в отличие от предшествующих, расширяет свой состав за счет рассказа об открытии мощей и некоторых посмертных чудес. Объясняется это тем, что житие возникло вскоре после открытия мощей (дата открытия мощей — 1463 г.)[284].

Андрей Юрьев, автор особой проложной редакции жития ярославского князя Федора, пишет, что он нашел «у некоего христолюбца писан перечень жития святаго преподобнаго князя» и на основании этого перечня составил свое житие, «не умея, ни виде его жития», и в дальнейшем упоминает, что пользовался, кроме того, устными источниками — написал «елико слышах от великих малая, елика бысть мощно мне»[285].

*

Исследователями принято давать редакциям названия. Иногда названия даются по хронологической последовательности, в которой они возникли: первая, вторая, третья и т. д. В других случаях — по времени своего возникновения: редакция XIV в., редакция XVI в., Хронограф редакции 1512 г., Хронограф редакции 1617 г., и т. д. Если редакция представлена в одном списке, то она называется по списку: Коншинская редакция Домостроя (от Коншинского списка Публичной библиотеки в Ленинграде). Стилистичекие редакции часто называются по своему основному стилистическому признаку или по той работе, которая была произведена: краткая и сокращенная, пространная и распространенная, полная и пр. Даются названия и местности, в которой редакция возникла, по среде, где она была создана (Стрелецкая редакция «Повести о Николе Заразском»), по своей основной идее и пр.

Встречается довольно часто название «Смешанная редакция». Здесь встает, конечно, вопрос не о названии, а о существе: может ли возникнуть новая редакция от простого смешения двух или нескольких предшествующих редакций? Соединение нескольких редакций в одном списке — явление нередкое, но с новой редакцией мы будем иметь дело только в том случае, если в основе такого соединения лежит определенная идея, например создание наиболее полного текста с наибольшим количеством фактов. В таком случае удобнее называть новую редакцию не смешанной, а свободной, восполненной или иначе.

Любопытный вопрос возникает в связи с переработками древних произведений, созданными в XVIII, XIX и XX вв. Можно ли считать редакциями переработки повести о Бове, повести о Фроле Скобееве, о Шемякином суде (например Артынова) или переработку «Сказания о начале Москвы», сделанную А. Сумароковым, переработку повести о Савве Грудцыне, сделанную А. Ремизовым, и т. д.?

Это касается писательских переработок, но есть переработки, сделанные исследователями. Так, например, И. И. Срезневский создал сводный текст «Повести о Николе Зарайском». Этот сводный текст ни в одной древней рукописи не существует. Его создал исследователь. А что делать с некоторыми фантастическими реконструкциями и стихотворными переложениями (вроде тех, например, которые создал Н. В. Водовозов)?[286] По-видимому, их надо считать также редакциями памятника. Но здесь следует заметить: не все редакции памятника представляют историко-литературный интерес. Этого интереса для древней литературы лишены, в частности, многие переработки XIX–XX вв., источники которых известны и не могут дать ничего нового для восстановления истории текста памятника в предшествующие века. В какой мере они представляют интерес для истории литературы XIX–XX вв. — судить специалистам по русской литературе нового времени.

Редакции текста, являясь результатом сознательной целенаправленной деятельности древних книжников, знаменуют собой этапы в развитии текста. Поэтому-то история текста изучает не только те редакции текста, которые сохранились, но и те, которые до нас не дошли.

Извод

Чтобы уяснить себе различия между понятием «редакция» и близким к нему понятием «извод», необходимо несколько продолжить рассмотрение вопроса о редакциях и вспомнить некоторые мнения, которые высказывались по вопросу о самом процессе образования новых редакций.

Против определения редакции как сознательной, творческой переработки предшествующего текста одним лицом выступил в свое время М. О. Скрипиль. Последний писал[287]: «В нашей науке с давних пор сложилось убеждение в том, что новые редакции древнерусских литературных произведений являлись в результате творческой переработки традиционных текстов отдельными писателями древней Руси. Так, эту мысль мы находим у Д. Красина, который считал, что “есть только одно условие, которое необходимо иметь в виду при делении памятников на редакции, это — известная самостоятельность работы”[288]. Еще определеннее эту же мысль высказывает В. Истрин. “Произведения древнерусской литературы, — говорит он, — дошли до нас в нескольких редакциях, т. е. переделках, и задача историка литературы проследить, чем была вызвана та или другая переделка”. По мнению В. Истрина, далеко не все переделки могут быть названы редакциями, а только такие из них, “которые действительно свидетельствуют о литературных приемах переделывателя”»[289]. Приведя и другие аналогичные высказывания В. Истрина и С. А. Бугославского, М. О. Скрипиль пишет далее: «Наблюдая литературные судьбы древнерусской повести, мы должны признать, что в ряде случаев образование новых редакций произведений этого жанра (речь идет о жанре повести. — Д. Л.) идет особым путем. В список за списком в пределах определенного времени начинают проникать черты нового идейно-художественного содержания, постепенно и исподволь меняя традиционный текст. Веяние времени в этих случаях оказывается обычно настолько могущественным, что переписчики изменяют традиционный текст один больше, другой меньше, но в одном определенном направлении. Начальные звенья этого процесса еще никак нельзя считать новыми литературными фактами, и только на каком-то определенном этапе его мы находим тексты, настолько измененные в идейно-художественном отношении, что их необходимо рассматривать как новые редакции памятника. Если не учитывать весь этот процесс и останавливаться только на его далеко один от другого отстоящих этапах (так называемых редакциях), многие интереснейшие стороны жизни памятника окажутся за кругом историко-литературного исследования»[290].

Если бы картина изменения текста была такой, какой ее изображает М. О. Скрипиль, то это исключило бы возможность деления текста по редакциям: все списки в той или иной степени оказались бы «промежуточными», стоящими «между редакциями», и редакций по существу не было бы, но дело обстоит так, что наряду с мелкими и многочисленными изменениями текста, существенно его не меняющими, есть и внутренние крупные его изменения. Придать новое направление всему тексту, особенно новое идейное направление, может только значительное по своему содержанию изменение. М. О. Скрипиль заметил, что «переписчики изменяют традиционный текст один больше, другой меньше», но он не почувствовал качественной разницы этих изменений. Если традиционный текст изменялся только «меньше», т. е. мелкими стилистическими и языковыми поновлениями, то перед нами не может возникнуть новой редакции, а возникает лишь новый извод. В этом отношении мы можем говорить об изводах XVI в., XVII в., в той же мере, как говорим об изводе болгарском, новгородском, западнорусском и т. п.

Следует ли, однако, считать, что весь текст редакции памятника, в отличие от извода, есть целиком плод работы только одного редактора? Всякая редакция памятника есть результат коллективной работы — автора, ряда последовательно сменяющих друг друга редакторов и, наконец, редактора последнего. Поэтому новая редакция не является итогом работы только последнего редактора. Однако последний редактор вносит в текст такие изменения, которые позволяют говорить о новой редакции старого текста, а не полностью о новом тексте. Полностью новый текст создается только новым произведением на ту же тему.

Редакция есть результат определенного этапа в истории текста. Поскольку каждый этап в истории текста того или иного произведения возникает под влиянием сознательной целенаправленной деятельности человека, редакция отражает эту сознательную, целенаправленную деятельность человека. Отдельные изменения текста, не отражающие воли человека, а слагающиеся в результате невнимательности переписчика, его ошибок, случайных утрат или случайных присоединений, изменений во вкусах и т. д., составить новых редакций памятника не могут.

Могут быть, однако, положения, при которых памятник, переписываясь в определенной среде, местности, стране, в определенном веке и т. д., постепенно впитывает в себя многие черты данной среды, местности, страны, века и т. д. Создается бессознательное накопление однородных изменений текста. В таком случае возникает извод памятника, например: изводы болгарский, сербский, русский, новгородский, псковский, ростовский, извод XVI в. или XVII в. и т. п. Языковеды часто понимают под редакцией памятника происхождение его по языку: сербская редакция, болгарская, русская и т. п. Лучше, однако, чтобы не создавать путаницы терминологии, в подобных случаях говорить не о «редакции», а употреблять слово «извод».

Извод — это тот или иной вид текста, возникший стихийно, нецеленаправленно, в результате многократной переписки текста в определенной среде, местности, стране и т. д. В результате такой переписки текста в нем неизбежно отражаются присущие переписчикам особенности.

Конечно, бывают такие виды текста, когда исследователю нелегко бывает решить — имеет ли он дело с редакцией или с изводом. Допустим, что какой-либо текст длительное время переписывается в демократической среде. В текст этот проникают диалектные формы, формы разговорной речи, возникают стилистические упрощения и т.д. Исследователю необходимо решить: что же для данного вида текста более характерно — сознательные ли усилия переписчиков «демократизировать» текст или бессознательные ошибки, обмолвки, упрощения, связанные с непониманием предшествующего текста, и т. д. В зависимости от того, что именно придает тексту его оригинальность, что именно для него наиболее характерно, исследователь и определит данный вид текста как редакцию или как извод. Конечно, бывают спорные случаи, но здесь исследователю необходимо считаться с тем, что всякая терминология, в том числе и текстологическая, условна, и решать вопрос необходимо в зависимости от того, что важнее подчеркнуть, какую сторону истории текста выдвинуть.

В порядке этой условности отметим, что изменения орфографические и языковые говорят за извод, изменения же стилистические — за стилистическую редакцию, если же имеются и изменения идейного характера, то перед нами, очевидно, новая редакция, а не новый извод[291].

Если в текст группы списков памятников внесены переписчиками общие бессознательные изменения, не носящие, однако, ярко выраженного специфического характера, связанного с определенной местностью, средой, временем, языком и пр., то лучше всего говорить о виде памятника, о группе его списков или о виде редакции. Термины «вид» и «группа списков» мало определенны, и поэтому их легче употреблять в условном смысле, придавая им то или иное значение в зависимости от конкретной ситуации.

Архетип

Отдельные списки редакции несут на себе ретушь писцов. Нет двух списков, безусловно идентичных по тексту, в том числе и в пределах редакиии. Редакция произведения включает в себя группу списков, близких, но не идентичных по тексту. Вот почему нельзя издать редакцию произведения. Можно лишь издать один из списков редакции (например, «основной», «лучший» и т. п.) с разночтениями и без разночтений или можно издать некую реконструкцию текста того основного списка редакции, от которого, как мы предполагаем, пошли тексты всех остальных списков данной редакции.

Предполагаемый текст, от которого пошли все остальные тексты списков данной редакции, принято называть архетипом редакции. Архетип может быть не только у списков какой-либо редакции, но и у какой-либо родственной группы списков вообще, или даже у всех списков данного произведения.

Мы можем говорить об архетипе списков произведения, об архетипе списков одной редакция и об архетипе одной только группы списков этой редакции. Наиболее краткое и простое определение того, что представляет собой архетип, дает П. Маас: «Текст, который начинает собой первое разноречие (разъединение) списков, мы называем архетипом»[292]. Несколько более сложное, но в общем сходное определение архетипа дает и А. С. Лаппо-Данилевский. А. С. Лаппо-Данилевский считает архетип «оригиналом или основным источником, повлиявшим на возникновение остальных производных членов группы, т. е. воспроизведенных с него копий или источников, содержащих заимствования из него и т. п.»[293]. А. С. Лаппо-Данилевский пишет: «Вообще, можно сказать, что построение группы “родственных” источников состоит прежде всего в установлении того из них, который признается “архетипом”, оригиналом или основным источником, повлиявшим на возникновение остальных производных членов группы, т. е. воспроизведенных с него, — копий или источников, содержащих заимствования из него, и т. п.; далее, такое построение нуждается в изучении соотношения, в каком зависимые источники находятся между собой: наконец, по выяснении того положения, какое каждый из них занимает в группе, построение ее завершается в виде схемы, наглядно обнаруживающей изученные их соотношения. Решение таких задач достигается при помощи общего приема, который можно назвать критикой составных частей источника: она стремится выяснить, можно ли говорить о подлинности или неподлинности такого источника как целого, или следует высказать суждения подобного рода лишь порознь о каждой из частей, входящих в его состав; в последнем случае она и пытается определить, какие из них подлинные, какие неподлинные. Критика составных частей источника и дает возможность установить архетип данной группы родственных источников, выяснить род зависимости, какая существует между ее членами и облегчает построение ее схемы. Без “архетипа” или основного источника, очевидно, нельзя дать законченного построения группы связанных между собой источников»[294].

Другое определение того, что следует подразумевать под архетипом дает А. Дэн: «Архетип — это наиболее древнее свидетельство той традиции, в которой авторский текст закреплен в форме, до нас дошедшей. Если имеется несколько форм традиции, — то, очевидно, имеется и несколько архетипов» [295].

В общем все эти определения говорят об одном и том же: архетип — это тот текст, от которого пошли остальные тексты произведения, редакции произведения или группы списков произведения. Большинство текстологических школ ставит себе целью восстановить ближайшие архетипы произведения (групп списков и редакций), чтобы от этих архетипов постепенно восходить к восстановлению общего архетипа произведения и на основе этого восстановленного архетипа произведения судить об авторском тексте.

Казалось бы, понятие совершенно ясное. Однако практически, в работе текстологов, понятие архетипа оказывается очень сложным и не всегда ясным. А. Дэн пишет: «В филологии нет понятия более существенного, чем понятие архетипа, и нет, пожалуй, понятия более запутанного»[296].

Если архетип редакции — это тот список, к которому восходят все списки данной редакции, то не означает ли это, что архетип редакции это и есть список составителя редакции? А архетип произведения — не есть ли он в свою очередь авторский текст произведения? Оказывается, однако, что архетип редакции и редакторский текст не всегда один и тот же; так же точно не обязательно совпадают архетип дошедших до нас списков произведения и текст автора.

В самом деле, вообразим себе такой случай. Все списки какого-либо произведения, кроме одного, были уничтожены в середине и второй половине XIII в. в результате татаро-монгольского нашествия. От сохранившегося тогда, но не дошедшего до нас списка пошли все другие списки, которые сохранились. Если мы на основе сохранившихся списков станем восстанавливать тот текст, от которого пошли тексты сохранившихся списков, то, идя по наиболее правильному пути, мы восстановим текст случайно сохранившегося в XIII в. списка, а не текст автора. Сохранившийся же список начала XIII в. мог представлять текст одной из редакций, имевшейся в начале XIII в., или какой-либо особой группы списков. Такое положение со списками вовсе не исключение.

Могло случиться и так: авторский текст дал начало только одному списку, и он пропал, тот тоже только одному, и тот тоже пропал, и только уже от этого третьего (но первого из сохранившихся) списка пошли сразу несколько различных списков, от которых, постепенно разрастаясь в количестве, пошла вся дальнейшая генерация списков. В этом случае текст всех дошедших до нас писков будет также восходить не к авторскому тексту, а лишь к списку третьего от авторского и нести в себе особенности этого третьего списка.

В данном случае, восстанавливая текст, от которого пошли все дошедшие до нас списки, мы восстанавливаем не текст автора и не текст редакции, а текст того списка, от которого пошли все остальные и который мы условно называем архетипом дошедших до нас списков произведения. Архетип этот может совпадать с текстом автора или редактора, но может и не совпадать.

Еще более неутешительные выводы даст нам ответ на вопрос — обязательно ли вообще предполагать существование в прошлом архетипа произведения или архетипа редакции. В самом деле, если представлять себе историю текста так, как представляли ее себе адепты школы К. Лахмана, т. е. что каждый переписчик переписывал только один текст какого-то списка, то восхождение к общему архетипу обязательно, но писец мог соединять два текста или больше, мог иметь перед глазами два списка или больше. В этом случае общий архетип будет отсутствовать.

А. С. Лаппо-Данилевский сомневался, что восстановление архетипа практически возможно во всех случаях, но он не сомневался в том, что архетип произведения, редакции, группы списков всегда существует. А. С. Лаппо-Данилевский пишет: «Само собою разумеется, что восстановление архетипа не всегда возможно: оно едва ли осуществимо, например, если заимствования из него значительно переработаны или слишком ничтожны для того, чтобы позволительно было судить по ним об оригинале, или если намеки на него сохранились только в более или менее вольных подражаниях ему, и т.п. В таких случаях приходится довольствоваться предполагаемым, но неизвестным архетипом, к которому зависящие от него источники должны возводиться»[297].

Теория архетипа и уверенность в его существовании (предполагаемом или реальном) основываются у А. С. Лаппо-Данилевского, конечно, на представлениях, идущих от К. Лахмана. В списках А. С. Лаппо-Данилевский видит лишь «копии», идущие от одного оригинала[298]; все изменения текста в этих копиях для А. С. Лаппо-Данилевского лишь «ошибки», и группировка «копий» ведется им по системе подсчета «общих» для нескольких «копий» ошибок[299], а само восстановление архетипа — путем «очищения» текста от ошибок и поправок[300].

Обычно предполагалось, что средневековая традиция греческого классического произведения восходит к архетипу — по большей части византийского или александрийского происхождения. Массовые находки папирусных текстов классических произведений опровергли эти представления текстологов[301]. Дж. Паскуали в своем большом труде по текстологии очень скептически относится к теории архетипов вообще (этому вопросу посвящена специально вторая глава его труда: «Всегда ли существовал архетип?» — «Ci fu sempre un archetipo?»)[302].

Протограф

Практически понятие архетипа вовсе неприменимо в истории летописания, где своды входят между собой в сложные отношения, перекрещиваются, проверяются один по другому и непрестанно сливаются. А. А. Шахматов никогда не применял понятие архетипа, так же как и его последователь М. Д. Приселков. А. А. Шахматов и М.Д.Приселков применяли понятие протографа. Это понятие отлично от архетипа. Под протографом разумеется ближайший по тексту оригинал одного или нескольких списков. Протограф — это очень близкий по тексту предшественник дошедшего списка или группы списков. Отношения списка к протографу не обязательно подобны отношению копии к оригиналу. Между списком и его протографом могут быть промежуточные списки, но только при том условии, что список не подверг свой протограф переработке или хотя бы частичному изменению. Архетип может отстоять от своих списков довольно далеко по тексту, протограф же близок по тексту к списку.

Архетип и протограф могут совпадать, но если архетип намечается в точке схождения восходящих линий родства, то к протографу список восходит обычно по прямой.

Терминологическое различие это очень важно, ибо можно спорить, существовал ли вообще архетип тех или иных сохранившихся списков, но не их протограф или протографы, если только перед нами не текст самого автора. Происхождение тех или иных дошедших до нас текстов может быть множественным. Текст может представлять собой компиляцию двух или нескольких текстов редакций, испытать на себе воздействие других памятников и т. д., и говорить тогда об архетипе невозможно. Существование же протографов во всех случаях не вызывает сомнений; когда писец списывал одновременно текст двух или нескольких списков, — все эти предшествующие списки-оригиналы должны быть названы протографами. Практически понятия архетип и протограф очень часто смешиваются в работе текстологов. Пользуясь трудами текстологов, обычно приходится каждый раз заново устанавливать, как данный исследователь понимает термины «архетип» и «протограф», какое различие он вкладывает в эти понятия, как он в связи с этим представляет себе историю текста произведения.

Поиск по сайту: