Рост населения в городах Англии по переписям 1861–1921гг

Если в американских городах средний темп роста населения в год, как указывалось, равнялся 4%, и в Англии 2¹/₂%, то в Германии в течение XIX и XX веков он был равен в среднем приблизительно 2%, хотя многие крупные города Германии в конце XIX века, по сравнительным вычислениям А.Шоу, росли еще интенсивнее, чем соответствующие по величине американские центры (Берлин, Гамбург, Лейпциг, Мюнхен, Кельн, Дрезден, Ганновер, Альтона, Хемниц). В первую половину XIX века сосредоточение населения в городах Пруссии и Саксонии было незначительно, и города были мелкими. В 1843г., по данным “Jahrbuch deutscher Stadte”, только 3,5% всего населения жило в больших германских городах (1229681 жителей). В 1871г. в городах Германии жило 36,1% всего населения империи, в 1875 – 39%, в 1880 – 41,4%, в 1885 – 43,7%, в 1890 – 47,0, в 1895 – 49,8%, в 1900 – 54,3%. При этом закон Левассера оправдывался и в Германии: чем крупнее были города, тем быстрее увеличивалась цифра их населения (прирост населения больших городов за 25 лет – 490%, средних – 148%, малых – 81% и сельских – 40%.) Особенно поразителен рост Берлина: в 1870г. он имел 887000 жителей, в 1880 – 1251 тыс., в 1890 – 1854000, в 1900 – 2534 тыс. (без пригородов – 2059417) и в 1920г. – 3804000, значительно обогнав Париж (в пределах его укреплений) и став на третье место на земном шаре после Лондона и Нью-Йорка. Там же, как и в Англии, с 1910г. замечается тенденция к замедлению роста германских городов, за исключением крупнейших. В Австрии знаменателен регресс Вены, которая насчитывала 2031498 жителей в 1900г. и только 1841000 в 1920г., что вызвано, повидимому, военными событиями и политическим разделом.

В том же приблизительно темпе развивались крупные голландские и бельгийские города, успевшие за последнюю треть XIX столетия удвоить свое население (Амстердам, Ротердам, Гага, Льеж). Особенно замечателен рост столицы Бельгии. В Брюсселе в 1800г. в пределах, ограниченных стенами, ныне уничтоженными и замененными круговыми бульварами, жило 66000 человек, а в предместьях вне стен – 10000. В 1893г. общая сумма населения достигла 500 тыс. человек, из коих около 200 тыс. жили во внутреннем городе; в 1910г. общее количество населения достигло 913135. Таким образом за столетие людность Брюсселя увеличилась в 12 раз, что, конечно, объясняется быстрым развитием производства (особенно кружев, шерстяных и хлопчатобумажных изделий, мебели и металлических изделий) и международной торговли, поддерживаемой морскими сообщениями посредством каналов, а также присоединением предместий.

Во Франции указанный процесс роста городов проявлялся менее резко, но все-таки и тут цифры движения народонаселения не позволяют сомневаться в наличности этой общей для всех капиталистических стран тенденции, что доказывает следующая таблица:

Во Франции, как это показал Левассер на основании ряда пробных цифр, норма роста городов с населением более 20 тысяч жителей была выше, чем прирост всего городского населения вообще; еще быстрее росли города с населением в 100 тысяч и выше, и наконец, наибольший прирост обнаружил Париж, начав в 1800г. с 400 тыс. населения и окончив в 1900г. 2822135 жителей. За последние 20 лет с 1900г. прирост городов вообще и крупных городов в частности приостановился. Так Париж вырос только на 84 тыс. жителей, Марсель – на 15 тыс., а многие города остановились как бы на мертвой точке, если не считать городских поселений, непосредственно пострадавших от войны и значительно обезлюдевших. С 1921 по 1926гг. как выяснила перепись, население Парижа, Бордо, Руана и Гавра уменьшилось.

В Италии процесс интенсивного роста коснулся преимущественно только населения крупнейших промышленных и торговых городов (Рим, Милан, Флоренция, Турин, Генуя, Неаполь, Палермо), успевшего удвоиться за последнюю треть XIX века.

Переходя к дореволюционной России и к СССР, о земледельческом характере которых столько говорилось, мы видим, что нет никакого основания признавать их стоящими вне процесса урбанизации, как это можно усмотреть из следующих цифровых данных:

* в круглых цифрах ** в СССР

Приходится отметить, что приводимые нами на основании сравнения различий источников (иногда сознательно в круглых цифрах) данные настоящей таблицы не имеют научной достоверности в виду исключительных дефектов нашей статистики, которая приводит к разногласиям почти у всех авторов. Например, добросовестный исследователь Л.И.Лубны-Герцык дает для городского населения России в 1897г. 14696,0 тыс. и для того же населения в 1914г. – 23028,2 тыс., – эти цифры, по нашему убеждению, преуменьшены.

Как видно из приведенной таблицы, процесс роста городского населения сравнительно с сельским в течение XIX века был хотя и явно выраженным, но мало интенсивным. С конца того же века, т.е. вместе со значительной индустриализацией страны (эпоха грюндерства Витте) и циклическим подъемом промышленности, особенно же после революционного движения 1905г., наблюдается приблизительно такой же темп нарастания городского населения, как и в Зап. Европе. Еще более убедительны данные о крупнейших городах за то же время. Петербург с 1267023 населения (с Охтой и пригородами) в 1897г. достиг 1905943 в 1910г., т.е. по темпу развития (около 4% в год) сравнялся с северо-американскими городами; Москва имела 1038900 жителей в 1897г. и 1701300 в 1917г. (по исчислениям О.А.Квиткина и Л.И.Лубны-Герцык – 2017173, повидимому с пригородами), т.е. темп развития выше 3%. Соответствующие цифры для развивающихся средних и крупных городов: Нижнего Новгорода – 95 тыс. и 148 тыс., Твери – 53 тыс. и 101 тыс., Воронежа – 84 и 127 тыс., Пензы – 60 и 105 тыс., Самары – 90 и 228 тыс. (около 7% прироста в год), Саратова – 137 и 223 тыс., Казани – 130 и 192 тыс. Наиболее интенсивно росли некоторые из вновь основанных городов Сибири, как, например, Новониколаевск, переименованный в Новосибирск (до 10% прироста в год), превосходя все приведенные выше примеры.

Прирост населения крупнейших центров во время мировой войны у нас не только не приостановился, но даже усилился, несмотря на массовое отвлечение мужчин на фронт, чего не наблюдалось в других воюющих странах. По данным Лубны-Герцык, в бывшем Петрограде, напр., в 1914г. было 2217500 жителей, в 1915г. – 2314500, в 1916г. – 2415700 к в 1917г. – 2420000 жителей. Отчасти это объясняется приливом беженцев: согласно переписи 29 февраля 1916г., в Петрограде было насчитано 100704 беженцев, осевших в столице.

Гражданская война, в связи с голодом, эпидемиями, эмиграцией, временным упадком торговли и промышленности, резко понизила цифры городского населения. В 1920г. население Москвы упало до 952 тыс., Петрограда – до 722 тыс., Нижнего Новгорода – до 106 тыс. и т.д. Общее количество городского населения сократилось в промышленных районах на 25%, в хлебородных – на 16% и в то время едва ли превышало сумму городского населения 1897г., т.е. произошло то же, что и в Германии после 30-летней войны. Однако уже в 1923г., вследствие восстановления мира и нового экономического строительства, процентное отношение городского населения к сельскому успело превысить цифру 1910г., а сведения на 1924/25 и 1926гг. говорят о продолжающемся интенсивном росте крупных центров: Москвы, Харькова, Киева, Баку, Тифлиса, Ростова-на-Дону. Некоторые города (Москва, Гомель, Вятка, Кирсанов, Челябинск, Чебоксары) по своей людности уже превысили дореволюционный уровень, а около трети всех русских городов вплотную подошли к нему. Поистине феноменален рост населения некоторых городов, переименованных из сел после революции: так, число жителей города Тейкова за три года возросло с 9985 до 16625, т.е. на 66%, города Мытищи – на 105%, а города Родники Иваново-Вознесенской губ. – на 114%(!).

Нельзя при этом упускать из виду, что указанный процесс роста городского населения происходит пока при незначительных сравнительно оборотах внешней торговли, при крайне недостаточном жилищном строительстве и тяжелом жилищном кризисе в крупных центрах и, наконец, при не вполне еще законченном процессе восстановления коммунального хозяйства и городских промышленных предприятий. В некоторых частях СССР эти неблагоприятные факторы берут верх и обусловливают убыль городского населения. Так, напр., в Донской области, по данным А.И.Гозулова (Города Донской области, изд. ДСБ, 1924г.), эта убыль за 1920–1923гг. выразилась в цифре 5,7%. С другой стороны, раскрепощение крестьянства, более свободная классовая борьба в деревне, а также сравнительно низкие цены на сельскохозяйственную продукцию, пролетарская политика и ожидаемая индустриализация должны дать в ближайшем будущем новый сильный толчок той же урбанизации. Поэтому недооценка города и его роста в СССР (в ближайшем будущем) была бы, повидимому, пагубным заблуждением городских хозяев и государственной политики.

Вышеизложенные строки были уже написаны, когда мне были любезно доставлены, по инициативе Сев.-кавк. КСУ, “Предварительные итоги всесоюзной переписи населения 17 декабря 1926г.”. Эти последние данные подтвердили мои предположения в неожиданной степени. Городское население в СССР с 1923г. и по 17 декабря 1926г. возросло с 20130556 до 24973520. Поскольку мне известно, подобного темпа возрастания не было отмечено, в среднем, ни в одном из существующих государств. Наибольший процент роста (12–15% в год) дали крупные индустриальные центры (Ленинград, Днепропетровск, Новосибирск, Луганск, Орехово-Зуево, Иваново-Вознесенск и др.). Москва достигла 2018286 жителей (1542874 в 1923г.), Баку – 446832 (335700 в 1923г.), Одесса – 411111 (314840 в 1923г.), Харьков – 409505 (307801 в 1923г.). Средние города росли слабее крупных, и меньше всего прироста дали бывшие торговые центры (Казань, Владивосток, Тамбов, Ульяновск, Благовещенск). Из городов с населением выше 50000 только два (Чита и Семипалатинск) обнаружили за то же время ничтожное уменьшение числа жителей.

Резюмируя сказанное, надлежит отметить: 1)универсальность (в капиталистических странах и в СССР) процесса роста городского населения за счет сельского в XIX–XXвв., 2)значительную интенсивность этого процесса, 3)более интенсивный темп роста крупных западноевропейских городов сравнительно с небольшими, 4)замедление этого роста в последнее время для крупнейших городов Западной Европы и, наоборот, усиление его в СССР.

В конечном результате описанного процесса, в одной Европе теперь, по данным К.Гассерта, имеется 169 городов с населением свыше 100000 жителей в каждом (в Америке – 63) и, сверх того, восемь “городов-гигантов” с миллионным населением, а в общей сложности до 50 млн “крупногородского” населения. В Англии 38%, а в Германии 22% всего количества граждан постоянно живет в больших городах. Если, кроме того, принять во внимание руководящую экономическую, политическую и общекультурную роль этих населенных центров, а также тот факт, что процесс урбанизации далеко не ограничивается только Европой и Соединенными штатами, но захватывает ныне и Южную Америку, и английские колонии Австралии, и Канаду, и Японию, вплоть до Восточного Китая, то придется притти к заключению, что современная культура есть культура больших городов. Порожденный переворотом в технике, коллективным производством и торговым капиталом, закаленный в горниле буржуазно-демократической революции, современный город вырос до колоссальных размеров и распространился по всему цивилизованному миру как универсальный аккумулятор социальной энергии, как синтез городов всех предшествовавших эпох. Действительно, он выполняет в некотором отношении и защитную функцию примитивного города, и политическую функцию античного города, и, в очень расширенном масштабе, производительную функцию города средневековья, что, впрочем, будет более подробно выяснено ниже.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПРИЧИНЫ И УСЛОВИЯ РОСТА СОВРЕМЕННОГО ГОРОДА

В предыдущей главе мы описали, опираясь на цифровой материал, универсальный рост населения в современных городах и образование большого города. Остается научно объяснить этот важный процесс, рассмотрев его причины и условия, что, в свою очередь, позволит подойти вплотную к более детальному анализу современного города как социально-экономического явления. Нельзя не отметить, что один из немногих серьезных теоретиков в данной области Вернер Зомбарт, признает исследование образования больших городов в капиталистическом строе важнейшей задачей муниципальной теории, а социолог Макэнзи идет еще далее: по его мнению, “рост больших городов создает одну из самых крупных проблем современной цивилизации”.

Рассмотрение упомянутой проблемы дало повод к выступлению нескольких направлений и школ. Самое распространенное из этих направлений носит яркую печать психологизма.

Действительно, не только в популярной, но даже и в научной литературе весьма часто объясняют рост городского населения “притягательной силой городов” (attraction), которая обычно понимается чисто субъективно и психологически. Города, мол, притягивают одних людей своей наукой, искусством, политикой, оживленной общественной жизнью, а других – своим комфортом, блеском, развлечениями и многочисленными соблазнами. В художественной литературе (Додэ, Золя, Прево, Чехов, Верхарн) город представляется в виде какой-то гипнотической силы, властно манящей обывателя “околдованной” деревни желанным, но невыполнимым призраком счастья. Париж гипнотизирует героев Додэ и Золя. “В Москву, в Москву!” повторяют чеховские сестры. Ученые не отстают от литераторов: Габриэль Тард пытается объяснить массовое переселение в города психологическим действием “закона подражания”; Эбенизер Гоуард, известный инициатор “городов-садов”, рассматривает город как “магнит”, а сельского жителя – как “иглу”. В свою очередь теоретики субъективно-психологической школы политической экономии, а именно школы “предельной полезности” (Менгер, Вагнер), стремились применить для объяснения процесса урбанизации свой пресловутый критерий, отвергаемый в настоящее время даже психологистами (Лифман). Однако все эти попытки до сих пор ничего не объяснили и объяснить не могли.

Хотя и трудно оспаривать тот факт, что известный процент переселяющихся в города и этим способствующих их росту руководствуется именно такими субъективно-психологическими мотивами, но корень поразительного развития городов в последние десятилетия, при значительно более слабом росте деревни или даже относительном обезлюдении ее, надлежит, конечно, искать не здесь. Не психологические соблазны и не культурные перспективы, напр., привлекали в начале XIX столетия сотни тысяч рабочих в заразные кварталы новых промышленных городов Англии, и не они теперь заполняют многочисленные рабочие кадры на вредных городских производствах. Остается непонятным также, какие наслаждения влекут в Лондон или Брюссель те десятки тысяч рабочих, которые ежедневно, немедленно после тяжелого труда на фабриках, возвращаются в свои деревни? Равным образом психологическая школа не дает решительно никакого ответа на важный вопрос: почему население одной категории деревень, не обладающих первоначально никакими притягательными чарами, растет в геометрической прогрессии, причем этот рост способствует быстрому превращению сказанных поселений в города, а другие деревни в то же время и столь же быстро оскудевают людьми? Вообще на всей упомянутой выше литературе лежит печать непродуктивного “потребительского” мировоззрения, всячески избегающего касаться производственного момента, без учета которого выяснить вопрос невозможно.

Не более удачной, хотя и более объективной, является географическая школа, главными представителями которой можно назвать основоположника ее Риттера и Коля, а из наших современников, с некоторыми оговорками, Гейслера и Гассерта. Эта школа стремилась построить целую “теорию образования и роста городов” на основе географических особенностей их местоположения. Урбанисты-географы признают бухты морей, проливы, перешейки, судоходные реки, некоторые типы равнин и т.п. не только благоприятными условиями образования больших городов, но подчас и прямыми, чуть ли не исключительными факторами их роста. Иногда такое же преувеличенное значение приписывается почве, климату и т.д.

В исследованиях названной школы можно почерпнуть много ценного, так как влияние естественных путей сообщения, климата и почвы на развитие тех или иных городов несомненно. Однако, вне исследования технико-экономического базиса данной эпохи, география сама по себе явно недостаточна для объяснения происхождения современного большого города. Развитие железнодорожной сети, напр., в значительной степени обесценило влияние судоходных рек, которое, как мы видели, оказывалось решающим в древней Руси. Вообще в нашу эпоху, исполненную колоссальными техническими возможностями, география все больше отступает на задний план или, вернее, должна быть учитываема только через ее влияние на экономику. И Вернер Зомбарт, конечно, прав, когда он задает “географам” следующие вопросы: “почему такие величавые реки, как Миссисипи, Конго или Замбези, не вызвали образования больших городов или почему в настоящее время мировые города находятся в местах, где сто лет тому назад были лишь жалкие деревушки рыбаков?”

Мы не будем подробно рассматривать еще и той литературы по данному вопросу (Roscher, Picard, Schwabe, Botero, Filangieri), которая выбирает какой-нибудь один конкретный фактор, благоприятствующий росту городов, как, напр., близость каменного угля, постройка железных дорог или свобода промышленности, и старается построить на нем теорию муниципального развития. Эта литература может дать урбанисту много отдельных ценных указаний, но в общетеоретическом отношении она должна быть признана односторонней. В конечном результате так же, как и в предыдущих вопросах, только объективный технико-экономический подход и анализ всех условий данного социального явления помогут нам удовлетворительно объяснить его.

Прежде всего необходимо ясно и точно поставить самую проблему, выяснив непосредственную причину усиленного роста городского населения. Таковой рост может происходить 1)вследствие “естественного прироста” населения, а именно превышения рождаемости над смертностью, или 2)вследствие превышения иммиграции в города над эмиграцией. Исследование показывает, что первая причина либо вовсе не играла роли в процессе урбанизации, либо влияла на нее сравнительно слабо. Как мы видели, последовательный рост городов начался с самого начала XIX столетия. Между тем в то время из всех столиц один только Париж имел из года в год небольшой естественный прирост населения, в большинстве же городов, благодаря неблагоприятным гигиеническим и санитарным условиям, смертность преобладала над рождаемостью: Берлин стал иметь более или менее постоянный естественный прирост лишь после 1810г., Лейпциг – в течение 1821–30гг., Франкфурт – в 1841г., Стокгольм – после 1860г. Даже в настоящее время, когда в Германии, Голландии, Швеции и Соединенных Штатах, благодаря санитарным предприятиям, уровень смертности во многих городах ниже, чем в деревне, и рождаемость значительно превышает смертность, мы встречаем попрежнему в итальянских городах и в половине больших французских городов превышение смертности над рождаемостью, что, однако, не препятствует их росту. То же можно сказать о таких русских городах, как, напр., Самара, Саратов, Астрахань, которые интенсивно и непрерывно росли, несмотря на преобладание в них смертности над рождаемостью. Общий естественный прирост населения в городах у нас 9 на 1000, а в деревне – 15 на 1000, а между тем на самом деле города растут за счет деревни. Согласно исследованиям М.Щепкина, убыль городского населения, вызываемая сильной смертностью, напр., во время эпидемий, по общему правилу, немедленно пополняется в таком же усиленном темпе, повидимому, вследствие повышения спроса на рабочие руки и падения жилищных цен, что естественно способствует иммиграции. Таким образом как бы уничтожается действие неэкономических факторов. Действительно, естественный прирост города можно, повидимому, вовсе не принимать в расчет, ибо, если бы его не существовало, экономическая потребность данной системы все-таки привлекла бы в город недостающий состав населения. Здесь есть нечто аналогичное тому эмпирическому закону, по которому убыль мужского населения в стране во время войны пополняется усиленным рождением мальчиков в ближайшие годы после войны, чем и восстанавливается нарушенное нормальное соотношение между полами. Наконец, естественный прирост еще и потому должен быть оставлен вне нашего поля зрения, что таковой имеется и в деревне, нас же интересует главным образом разница в движении населения городского и сельского и процентное отношение населения городов ко всему населению в стране.

По всем изложенным соображениям мы имеем полное основание смотреть на превышение иммиграции, т.е. прилива в города значительного количества людей, над эмиграцией, т.е. выселением из городов, как главную причину роста современных центров. Этому логическому выводу вполне соответствуют и производимые наблюдения над количеством приезжающих в города и уезжающих из них. Так, ежегодно, в среднем, в течение ряда лет переселялось в Лондон свыше 50 тыс. человек, а выселялось из него почти вдвое меньше; хотя за последние годы обе цифры почти сравнялись, но люди в большинстве случаев выселяются в предместья того же Лондона. В Берлине с 1870г. и до 1905г., в среднем, за год перевес количества прибывших над выбывшими равнялось 20600 человек, а в пятилетие с 1905г. до 1910г., наоборот, количество выбывших превысило число прибывших на 51622, но почти вся последняя эмиграция направлялась в соседние пригороды, которые за то же пятилетие возросли на 443000 человек и с 1921г. вошли в состав Большого Берлина (Gross Berlin). Выселение отчасти объяснялось вздорожанием квартир. Аналогичные примеры наблюдались в Брюсселе, Гамбурге и других крупных центрах. По германской переписи 1890г. оказалось, что во всех немецких больших городах прибывшее население составляло 56,3% наличного населения, а отбывшее 22,3% числа природных жителей.

Считая вопрос разрешенным и переходя к рассмотрению самой сущности происходящей иммиграции, мы должны выяснить: откуда она происходит и каким характером отличается? Что касается первого вопроса, то как показывает статистика, главный поток переселения устремляется в промышленные центры не из других больших городов (их жители составляют в притоке, по германской переписи 1900г., только 6,1%), а также не из более мелких городов, но из деревни (считая в том числе и сельские городки с 2–5 тыс. населения, часто называемые каналами между деревней и городом), так как население средних и мелких городов тоже растет, хотя и с меньшей степенью интенсивности, чем крупных; переписи же сельских местностей положительно свидетельствуют о процессе обезлюдения – относительного в одних государствах и абсолютного в других. Напр., во Франции за 1896–1901гг. в 62 департаментах из 87 констатировалась убыль населения; общее количество населения всей страны за 1901г. увеличилось на 444613 человек, а население городов – на 458376 человек, что очевидно свидетельствует об абсолютном уменьшении сельского населения. Тот же приблизительно процесс наблюдается и в других государствах. В Англии к началу XXв. осталось в круглых цифрах только 800000 земледельческих рабочих, а к 1925г. – не более 750 тыс. По данным правления бельгийских железных дорог, до 80 тыс. рабочих ежедневно отправляются с деревенских станций искать заработка в бельгийских городах, и не менее 50 тыс. с той же целью переезжают границу, направляясь в северную Францию и Люксембург. Профессор Зеринг, наблюдая громадное передвижение земледельческих рабочих из саксонских деревень по направлению к промышленным центрам, из Западной Пруссии – в Саксонию, поляков – в Померанию и т.д., открыто заявил, что “это движение деревень в индустриальные центры по массам, участвующим в нем, гораздо важнее великого переселения народов!” Упомянутое явление, как известно, вызвало в целом ряде стран так называемый “рабочий вопрос” в крупном сельском хозяйстве, а в Западной Пруссии – особую финансовую политику, направленную к удержанию в деревне рабочих рук (раздача государственного земельного фонда земледельцам). В других странах, как, напр., в дореволюционной России, недостатка в земледельцах обычно не наблюдалось, а устремлялись в города только излишки рабочей силы, в виду аграрного перенаселения. Таким образом, источник иммиграции не может вызывать никаких сомнений.

Переходя ко второму вопросу, а именно о характере иммиграции, мы видим, что она носит отчасти временный (сезонные работы, отхожие промыслы), а отчасти постоянный характер, и что именно переселение в города на постоянное жительство непосредственно обусловливает собою рост городов. Данные переписей городского населения указывают на решающую роль окончательной иммиграции в росте крупных центров. Так, согласно исследованиям С.Новосельского, коренные уроженцы данного города в составе его жителей составляли до войны в Москве 27,7% (и, следовательно, пришлых было 72,3%), в бывшем Петрограде 32%, в Париже 35%, (по другим данным – 31,8%), в Мюнхене 36%, в Дрездене 38%, в Стокгольме 40%, в Берлине 41%, в Христиании 44%, в Гамбурге 50% и в Лондоне 66,5%. Статистика народонаселения изобилует аналогичными вычислениями, указывающими на крупную роль в городах пришлого населения.

После всего сказанного общая картина ясна и несомненна: рост городского населения и образование крупных центров вызывается массовым переселением деревенских жителей в города на постоянное жительство. Установив таким образом твердо непосредственную причину процесса урбанизации, необходимо, в свою очередь, исследовать причины упомянутого переселения.

Всякое сложное социальное явление обыкновенно вызывается действием целого комплекса причин, которые в конечном счете всегда сводятся к самому или немногим основным факторам. В данном случае причины, вызывающие массовую иммиграцию сельских жителей в города, могут быть логически разбиты на 4 категории: 1)причины, коренящиеся в общих законах социально-экономического строя; 2)причины, лежащие в условиях жизни современной деревни; 3)причины, относящиеся к передвижению между деревней и городом, и 4)причины, лежащие в условиях жизни городов.

Что касается первой категории причин, касающихся общих условий концентрации населения в городах, то еще Адам Смит установил следующее основное положение: “ Только избыточный продукт производства страны… может поддержать существование города; последний поэтому может расти лишь постольку, поскольку растет этот избыточный продукт (surplus produce)”.

Вернер Зомбарт, всецело принимая это положение и заменив лишь устарелый термин “избыточный продукт” прибавочным продуктом, со своей стороны строит на нем следующие выводы: “1)величина города определяется количеством продукта питающей город области и размерами участия города в потреблении этого продукта; 2)при данной величине питающей город области и данном количестве всего продукта, величина города зависит от величины прибавочного продукта; 3)при данных размерах питающей город области и данной высоте прибавочного продукта, величина города определяется плодородием почвы и уровнем сельскохозяйственной техники, – отсюда: плодородные страны при прочих равных условиях могут иметь более крупные города, чем неплодородные; 4)при данной высоте прибавочного продукта и данной производительности почвы, величина города определяется размерами питающей его области, – отсюда возможность образования более крупных торговых городов и более крупных столиц в более крупных государствах; 5)размеры питающей город области определяются уровнем развития техники сообщения, – отсюда “расположение города на берегу моря или реки, при прочих равных условиях, благоприятствует его росту”: в стране с шоссейными дорогами города могут быть населеннее, чем там, где имеются только грунтовые; в стране с железными дорогами – населеннее, чем в стране с шоссейными”.

Приведенные законы Адама Смита и Зомбарта действительно могут объяснить некоторые явления, относящиеся к движению населения в городах и между прочим рост городского населения, соответствующий росту прибавочного продукта, или хотя бы факт быстрого упадка городов в СССР и массового выселения горожан в годы гражданской войны и военного коммунизма, когда прибавочный продукт деревни был сам по себе недостаточен и не мог быть привлечен в города в нужном количестве. Однако приходится заметить, что 1)в тезисах Смита и Зомбарта речь идет не о всем прибавочном продукте, а лишь о продукте сельского хозяйства, и что 2)приведенные законы имели гораздо больше значения во время Адама Смита, чем в нашу эпоху мирового хозяйства и развитых средств сообщения, когда областью, питающей любой крупный город, является не ближайшая сельскохозяйственная территория, а весь мир. Достаточно указать на Лондон, получающий хлеб из Северной Америки, Индии и Голландии, мясо из Австралии и Аргентины, яйца из Франции, масло из Дании и Н.Зеландии и т.д. По мысли Адама Смита, которую без критики повторяли Милль, Рикардо и приводят многие современные урбанисты и на которую сильно повлиял физиократизм с его “чистым продуктом” (produit net), город является как бы безусловным эксплуататором деревни, подобно античному потребительному городу. Между тем в большинстве современных индустриальных центров жестоко эксплуатируется не столько деревня, сколько городской пролетариат, индустриальные же города в целом, как будет указано ниже, живут не только за счет прибавочного продукта деревни, но главным образом за счет собственной обрабатывающей промышленности, обменивая свою продукцию на сельскохозяйственные товары. Современный производительный город часто еще больше нужен деревне, чем деревня городу, и с тем же правом можно было бы сказать, что культурная деревня живет за счет “прибавочного продукта” городской обрабатывающей промышленности, а также за счет тех сравнительно высоких хлебных цен, которые город обусловливает своим усиленным спросом, повышая тем дифференциальную земельную ренту. При современном общественном разделении труда город выполняет свою важную производительную функцию, а деревня – свою, и оба эти элемента объективно необходимы для капиталистической системы. Поэтому в законе Адама Смита и выводах Зомбарта для нашего времени содержатся в сущности лишь те избитые истины, что без питания извне город существовать не может (как не может существовать и культурная деревня без городской продукции) и что при натуральном хозяйстве деревни, когда она потребляет сама почти все, что производит, значительная концентрация населения в городах невозможна, если в то же время международный обмен недостаточен. Во всяком случае изложенные “законы” не объясняют непосредственной связи между ростом прибавочного продукта в стране и ростом городского населения.

Гораздо больше можно извлечь для теоретического познания, анализируя вторую категорию факторов и устанавливая зависимость между ростом городов и капиталистической системой хозяйства, во-первых, в современной деревне, а затем и в современном городе.

Все писатели, которые занимались вопросом о “деревенском отходе”, констатируют, что деревенские жители и сельские рабочие решаются на переселение лишь под влиянием крайней необходимости. “На опыте оказывается, – говорит еще Адам Смит, – что из всевозможных предметов, способных к передвижению, труднее всего перемещается человек”. “Нет ничего более характерного, – говорит Вандервельде, – как упорная привязанность крестьянина к тому уголку земли, где он всегда жил”. “Нет надобности верить в чудо, – указывает Зомбарт, – будто бы массы, тысячелетия мирно и спокойно державшиеся за родную почву, внезапно, без всякой видимой причины, отрясли прах родины от ног своих и, одержимые духом бродяжничества и жаждой наслаждения, устремились в крупные города”. Действительно, чтобы создать такое явление, как массовое переселение людей, которые бросают свой традиционный труд, свое привычное местожительство и нередко своих близких – для приспособления к новым, часто более тяжелым трудовым и жилищным условиям в незнакомой им среде, – требуются не “чары города”, а какие-то специальные экономические условия, которые железной необходимостью выталкивают деревенских жителей из деревни. Анализируя положение вещей в сельской Англии в период капиталистического накопления, Карл Маркс определенно указывает на эти условия в своем “Капитале”: “Расхищение церковных имений, мошенническое отчуждение государственных имуществ, захват общинной собственности, насильственное обращение феодальной собственности в современную частную собственность, произведенное с беспощадным терроризмом, – вот идиллические способы первоначального накопления. Ими завоевано было поле для капиталистического земледелия, земля присоединена к капиталу, и создан необходимый прилив “свободных” пролетариев к городской промышленности”. Рассматривая те же условия и в той же Англии, но в более поздний период (не изжитый еще и в настоящее время), Карл Маркс пишет: “Постоянное переселение в города, постоянное образование “относительного избытка населения” в сельских округах, вследствие сосредоточения земли в меньшем числе рук, употребления машин, обращения пашен в пастбища и т.д., идет рука об руку с постоянным лишением крова сельского населения вследствие разрушения его жилищ”. Действительно, еще в семидесятых годах прошлого века две трети Англии и Уэльса принадлежало 10207 лицам и две трети Шотландии – 330 лицам.

Однако вопрос о концентрации капитала в сельском хозяйстве, на которую ссылается Маркс, возбудил, как известно, горячие споры, продолжающиеся и сейчас: многие экономисты (напр., Давид, Герц, Туган-Барановский) доказывали, что на самом деле мелкое землевладение во многих странах распространяется за счет крупного и вообще обнаруживает огромную живучесть, сохраняя свои позиции. Мы не можем, за недостатком места, входить в обсуждение этого спора, изучаемого в курсах политической и сельскохозяйственной экономии. Однако целым рядом исследований несомненно установлен тот факт, что капиталистический процесс в общем и целом захватил и сельское хозяйство, в частности вызвав целый ряд явлений, клонящихся к выталкиванию из деревни значительной части коренных земледельцев. Явления эти следующие:

1) Окончательная ликвидация общинных полей и лугов. Эти пережитки древней сельской общины, которые еще не так давно существовали в Англии, Франции, Германии, Бельгии, всемерно опекая и задерживая крестьян в деревне, были отчасти ликвидированы во Франции законом 10 июня 1793г., в Англии – биллями “Об огораживании” в течение XVIII и начала XIXв., в Германии – захватами, скупкой за бесценок, дроблением и т.д. Эти акты прямо и быстро способствовали опустению деревни, так как пролетаризировали беднейших крестьян. То же произошло в России после земельной реформы Столыпина (указ 9 ноября 1905г. и закон 10 июня 1910г. о выходе крестьян из общины): быстрая ликвидация общинных отношений и пролетаризация беднейшей части крестьянства в 1905–1914гг. не случайно совпали с интенсивнейшим в то время ростом городского населения. Впрочем, общинные отношения до сих пор еще не вполне ликвидированы даже в капиталистических странах: так, напр., общинное пользование сенокосом, лесами и лугами сохранилось в Швейцарии и Южной Германии, под названием альменды.

2) Машинизация сельского хозяйства. Применение машин в сельском хозяйстве, особенно усилившееся в конце XIX столетия (эпоха наибольшего роста городского населения), т.е. повышение органического строения капитала в земледелии, сильно сокращало количество рабочих рук, раньше применявшихся в сельском хозяйстве. Германская перепись земледельческих хозяйств 14 июня 1895г. установила громадное распространение машинизации уже в то время, особенно в крупном сельском хозяйстве (94,16% хозяйств в 100 и больше гектаров употребляли сельскохозяйственные машины, в том числе сеялки – 50,14% косилки и жатки – 31,75%, а паровые молотилки – свыше 80%). “Паровая молотилка, – говорит Каутский, – будет продолжать свою революционную работу: она будет гнать сельских рабочих в города ”. Согласно образцовым данным монографии Chevalier, число земледельческих рабочих в общине Soing (Haute-Saone) было в 1852г. 49 при 310 рабочих днях, а с применением машин для той же работы, в 1899г., только 9 при 125 рабочих днях, причем аналогичные цифры мы встречаем и в других французских общинах. Последние труды доктора Pringsheim и P.Mack об электрификации сельского хозяйства доказывают на основании детальных вычислений, что массовое производство электрической силы для сельских хозяев сейчас единственное средство сделать земледелие снова доходным путем сокращения расходов на рабочую силу, лошадей и волов. Эта же внегородская электрификация, практически применяемая в Соединенных штатах и сокращающая роль рабочей силы в сельском хозяйстве, последовательно вытесняет земледельческих рабочих в города, что и служит, повидимому, одной из причин роста последних, который продолжается там и в наше время с прежней интенсивностью.

3) Разъединение промышленности и земледелия. Обезземеленное в значительной своей части ликвидацией общинных полей и лугов, вытесняемое сельскохозяйственной машиной, беднейшее крестьянство пытается остаться на своей родине, т.е. в деревне, практикуя подсобные крестьянские промыслы, т.е. ремесло, кустарничество, мануфактурные занятия, но развитие капитализма и фабричного производства вытесняет их также из этого последнего убежища. Этот процесс всесторонне выяснен ныне в обстоятельных исследованиях и многочисленных монографиях, мы же дадим здесь лишь краткий его очерк.

Известно, что в виду сезонного характера земледельческого труда, дающего земледельцу возможность продуктивно работать на сельское хозяйство лишь известную часть года, остающаяся часть года у него остается свободной, и рабочий труд может быть употреблен на другие занятия. Не менее известно, что это обстоятельство особенно сильно сказывается в тех странах, где, как, напр., в РСФСР, приблизительно 7–8 месяцев в году вследствие климатических условий неудобны для сельскохозяйственной работы. Побочные промыслы для земледельца становятся не только возможными, но и необходимыми, когда земледелие дает недостаточно дохода и не покрывает обязательных расходов крестьянства (особенно по уплате налогов и податей).

В период натурального хозяйства земледелец всегда прибавляет к своему урожаю продукты, добытые из леса или соседней реки, и посвящает свой вынужденный досуг на домашнее производство большинства предметов, предназначенных для собственного потребления. В эпоху более развитого обмена соединение чисто земледельческого труда и побочных промыслов продолжает господствовать в деревнях в тех случаях, когда земли или урожая недостаточно. Даже в начальный период капиталистического строя наблюдается, как правило, то же соединение земледельческого и промышленного труда, но уже в других формах: поселяне переходят, в виде подсобного или главного занятия, к кустарничеству и сельским промышленным производствам, продавая свои продукты на рынок соседнего города. Часть этих занятий тесно связана с земледелием. К таким промыслам и занятиям следует отнести лесные промыслы (рубка, обделка материала, расчистка, посадки), мукомольный промысел, производство деревянной обуви и лаптей, винокурение, плетение корзин и соломенных шляп, ручное ткачество, производство кружев, гвоздарный и веревочный промысел, производство простейшей мебели, деревянных изделий, гончарное, щеточное, замочное и даже оружейное производство. В конце XVIII и начале XIX столетий эти промыслы были широко распространены среди сельского населения, давая ему подсобные заработки, пока машинная техника, увеличивающая во много раз производительность труда и уменьшающая цену товаров, не вступила в конкуренцию с элементарными орудиями мелких крестьянских промыслов. Вандервельде показывает, как шаг за шагом убивались эти промыслы городским фабричным производством. Его исследование касается одной Бельгии, единственной страны, где правильно организована статистика передвижения населения, но может быть отнесено ко всем другим капиталистическим государствам, в которых указанный процесс происходил в то же время и с той же силой.

В 1843г., согласно анкете бельгийского правительства, 328249 крестьян работали у себя дома в льняной домашней промышленности. В конце 50-хгг. текстильная промышленность обращается в фабричную механическую промышленность, и 300 тысяч сельских рабочих, не выдержавших ее конкуренции вследствие понижения цен были выброшены на улицу, причем свыше 75% из них переселились в города. В 1880г. оставалось только 18 тыс. домашних рабочих в этой отрасли мелкой промышленности, а в настоящее время они совсем исчезли. В 1835г. в бельгийских деревнях было до 2000 мелких водочных и пивоваренных заводов, в настоящее же время их осталось только сто, а остальные погибли в борьбе с 12 крупными городскими заводами, причем работники из сел переселились в города, поступив на крупные заводы. Попытка кооперации поддержать деревенские заводы выпуском акций в 1896г. ни к чему не привела. Так же погибли мелкие оружейники в окрестностях Льежа, кустари, выделывающие сабо (деревянную обувь) в Арденнах, ножевщики в окрестностях Gemblaux. Кустарное производство бумажных материй в Ватерлоо убито механическим ткацким станком, и ткачи-кустари отправляются в Брюссель на каменные и штукатурные работы. Пильщики исчезли после применения локомобилей к пилению леса. Старинное национальное производство в долине Geer – плетение соломенных шляп из ячменной и пшеничной соломы, прославленной своей крепостью, гибкостью и белизной, – доставляло заработок тысячам женщин, девушек и детей. В 80-х годах его убивает механическое шляпное производство Брюсселя и Парижа в связи с новой модой, враждебной кустарному производству. Общая картина ясна: машина, цены, мода, вся конъюнктура капитализма – убивают крестьянские промыслы, и деревенские кустари по необходимости поступают на городские фабрики. Так город поглощает промышленную деревню, не околдовывая ее своими гипнотическими чарами, как поет бельгийский поэт Верхарн, а самым простым и прозаическим технико-экономическим путем.

В.И.Ленин рисует нам в России тот же процесс постепенного превращения домашнего крестьянского производства в ремесло, которое, в свою очередь, постепенно подчиняется торговому капиталу, превращаясь в кустарничество; последнее с течением времени становится все более и более зависимым от этого торгового капитала вплоть до возникновения домашней системы крупной капиталистической промышленности, которая имеет свою главную резиденцию уже в городе. Отчасти и у нас кустарничество погибает в непосильной борьбе с фабрикой. Однако этот процесс как в дореволюционной России, так и в СССР еще далеко не завершился. Потерпев крупный урон в эпоху гражданской войны и военного коммунизма, несколько миллионов сельских кустарей теперь сильно оправились, отчасти в связи с новой экономической политикой, отчасти вследствие общей отсталости нашей индустрии. Крестьянский быт и рынок еще всецело довольствуются кустарным производством в целом ряде промышленных отраслей. Напр., грубая мужицкая телега, сколоченная кустарем, гораздо более приспособлена к езде по варварским проселкам, чем дитя фабрики – автомобиль. Заключительный акт процесса, описанного Вандервельде и В.Лениным, у нас еще впереди, и предстоящая индустриализация страны, как и в Бельгии, без сомнения, еще долго будет служить фактором роста городского населения.

4) Земледельческий кризис. Соединенному действию описанных факторов, вытаскивающих из деревни излишки населения сильно способствовал в 90-х годах XIXв. земледельческий кризис, вызванный понижением морских транспортных цен, усиленным сооружением железных дорог и приливом в Западную Европу хлеба не только из Северной Америки, но также из Индии, Бразилии, Аргентины и других заокеанских стран при соответствующем этому усиленному предложению падении цен на сельскохозяйственную продукцию. Этот кризис, давно подготовлявшийся, но внезапно разразившийся, вызвал обширную литературу и вопли аграриев в парламентах; тогда же было произнесено известное крылатое словечко маршала Bugeaud о том, “что наплыв хлеба из Америки, Индии и России более страшен, чем бури Атлантического океана, эпидемии Ганга и набеги казаков”.

До конца XIX столетия земельная рента непрерывно росла в Европе, удвоившись в период с 1850 до 1890гг., что объяснялось общим ростом населения, а в частности ростом городов и, следовательно, увеличивающимся спросом на продукты земледелия. О том, как увеличивалась в середине прошлого столетия во Франции и Бельгии упомянутая рента на гектар, может дать представление следующая табличка средних арендных цен на пахотную землю:

1846–1849................68 франков
1850–1854................70 ”
1855–1859................82 ”
1860–1864..............102 ”
1865–1869..............108 ”
1870–1874..............116 ”

Этот рост земельной ренты обогащал, конечно, не сельскохозяйственных рабочих, а землевладельцев и фермеров, но внезапное падение упомянутой ренты в конце XIXв. всей своей тяжестью обрушилось на наемный земледельческий труд, ибо снизило спрос на рабочие руки, усилило распространение сельскохозяйственных машин, а в Англии привело к расширению пастбищ за счет пахотной земли в виду окончательного перехода к скотоводству и производству шерсти. Между тем везде, где пашня превращается в луг, число рабочих рук уменьшается, и начинается эмиграция.

Этот дешевый хлебный продукт отсталых стран, отличающихся своим простором, экстенсивными системами земледелия и низким сложением капитала, – продукт, добываемый притом людьми с еще скромными потребностями и привыкшими к сравнительно низкой заработной плате, произвел в Западной Европе настоящий экономический переворот, который особенно сильно сказывается и в настоящее послевоенное время: с 1920г. рецидив сельскохозяйственного кризиса несомненен. Капитал в Западной Европе начинает избегать зернового хозяйства, как сравнительно малодоходной сферы применения. То разделение труда, которое началось еще в античном мире в мелких хозяйственных единицах, привело в средние века к противоположению ремесленного города и сельскохозяйственной деревни, а теперь начинает обнаруживаться в международном масштабе. Капиталистические страны все охотнее переходят к промышленности, отчасти просто сокращая площадь запашки, как это было во Франции после войны (под хлебные злаки было засеяно в гектарах в 1913г. – 13511360 и в 1923г. – 9590370), отчасти, как в Англии, переходя к пастбищному скотоводству с целью выделки шерсти и, наконец как в Германии и Бельгии, обращаясь от зерновой культуры к огородничеству, садоводству, птицеводству, молочному хозяйству. Правда, из капиталистических стран Соединенные штаты Северной Америки на первый взгляд составляют исключение, так как, пользуясь временным повышением цен на сельскохозяйственные продукты во время войны и беспомощным положением Европы, они расширили сельскохозяйственную деятельность, причем, по данным А.Деманжона, к 1918г. сбор пшеницы возрос от 190 до 334 млн гектолитров, сбор овса – от 294 до 560 и сбор картофеля – от 77 до 135 млн гектолитров. Однако и Соединенные штаты не избежали с 1923г. сельскохозяйственного кризиса, а в некоторых штатах дело дошло до того, что процент, уплачиваемый за сельскохозяйственный кредит, оказывался выше, чем общий процент прибыли сельскохозяйственных предприятий.

Указанный процесс не имеет еще всеобщего характера, но соответствующая тенденция вырисовывается достаточно рельефно. Падение рентабельности сельского хозяйства, способствующее бегству поселян в города (в Западной Европе), видно хотя бы из следующих цифр. Во Франции индекс оптовых цен на промышленные изделия поднялся с 1913г. по 1924г. от 116 до 500; а индекс цен на зерновые хлеба – с 116 только до 399, причем заработная плата французского земледельца поднялась за то же время на 300%, а парижского землекопа – на 400%. Наоборот, страны со слабо развитым капитализмом расширяют распашки и сбывают на европейских рынках свой дешевый хлеб. Одновременно капиталистические страны ведут колониальные войны, отыскивая рынки для сбыта своих промышленных изделий, и империалистические войны между собой в той же борьбе за эти рынки. В результате сельскохозяйственная деревня в капиталистических странах, при развитии мирового обмена, как бы теряет свой смысл существования и жмется к индустриальным центрам обрабатывающей промышленности, всемерно способствуя их росту. Этот процесс международного разделения труда подробно рассматривается в современных исследованиях по экономии промышленности, но он должен быть учтен и муниципальной теорией, как один из важнейших факторов роста промышленных центров.

Наш очерк был бы неполным если бы мы не остановились на последней общей, коренной причине выталкивания поселян из деревни, а именно на законе падающей производительности затрат в сельском хозяйстве. На этом законе, который, впрочем, напрасно признается некоторыми социологами (напр., Л.Брентано) единственным фактором относительного опустения деревни, основана так называемая земельная рента №2, т.е. сверхдоход, получаемый землевладельцами, сделавшими первые затраты на участок земли, по сравнению с лицами, делающими последующие затраты на тот же участок. Правда, некоторые марксистские экономисты признают за этим законом не экономическое, а лишь техническое значение, но и в последнем его понимании роль падающей производительности затрат остается весьма важной.

Еще К.Маркс указывал на то, что в индустрии человек, имея дело с механическими законами и мертвой природой, всецело господствует над ней и что, наоборот, в сельском хозяйстве, встречаясь с биологическими законами и живой природой, он лишь окружает ее. Отсюда, при последовательных затратах труда и капитала в индустрии, мы получаем пропорционально увеличивающийся эффект, а в сельском хозяйстве каждая новая затрата труда и капитала на тот же земельный участок дает все меньший эффект, и вскоре дальнейшие затраты делаются экономически невыгодными. Одним словом, наступает естественный предел интенсификации хозяйства, и если бы его не было, то с логической точки зрения можно было бы весь мир прокормить одним участком земли. Правда, развитие техники – применение машин, удобрений, переход к многополью и т.п. – может видоизменить действие этого закона, но в сельском хозяйстве остается безусловным фактом ограниченность земли. Если в индустрии мы можем рядом с одной машиной поставить другую, удвоив тем производственный эффект, то, напротив, удвоить количество пахотной земли и продуктивность естественных факторов плодородия в большинстве случаев невозможно.

Отсюда, при растущем количестве населения и при полном использовании земли, сельскохозяйственная деятельность становится все менее выгодной, и наконец наступает тот технико-экономический предел, за которым излишки рабочего населения вынуждены переменить занятия, при безраздельном же господстве фабрики – переселиться в индустриальный центр.

Сторонники субъективизма и эклектики очень часто присоединяют к изложенным нами вкратце главным экономическим факторам выталкивания поселян из деревни, которые почти все могут быть сведены к одной причине, а именно к развитию капитализма, еще целый ряд разнообразных причин. К таковым относятся, напр., воинская повинность, “приучающая солдат к праздности и отучающая их от тяжелой полевой работы” (Manceau), социальная “капиллярность”, толкающая наиболее развитых рабочих к менее тяжелым занятиям, желание избавиться от однообразия и скуки деревенской жизни, недостаточная медицинская помощь в деревне, при которой болезнь одного из членов семьи часто гонит в город всех его близких (Melot). Нам думается, однако, что перечисление и разбор всех возможных “мотиваций”, объективно трудно учитываемых, по существу спорных и совершенно ничтожных по сравнению с решающими производственными моментами, которые лежат в самой основе экономического строя данной эпохи, могли бы только затемнить проблему. Мы считаем факторы, относящиеся к деревне, достаточно выясненными и переходим к рассмотрению третьего разряда причин муниципального роста, а именно к условиям передвижения.

Вопрос этот не требует сложного анализа. Ясно, что быстрота и дешевизна сообщения между деревней и городом должны способствовать как переселению в город на постоянное жительство так и временной эмиграции на отхожие промыслы и, наконец, в особенности той форме выселения, которую Вандервельде называет “ежедневной эмиграцией”. В последнем случае рабочий ночует в деревне и ежедневно ездит на работу в город.

Как показывает опыт, окончательное переселение в город, т.е. решающий фактор роста последнего, редко бывает результатом “авантюры” или актом “искания счастья на стороне”. Убеждают земледельца решиться на этот шаг предварительная ориентировка, более или менее частые сношения с городом, связь, установленная с родственниками или знакомыми, живущими в городе. Переписи населения показывают, что около 40% пришлого населения города принадлежит к уроженцам соседнего округа. Приводим по этому поводу поучительную таблицу статистика H.Llewellyn Smith, разделившего английскую провинцию на шесть концентрических зон и доказавшего, что эмиграция провинциальных жителей в Лондон имеет тем меньше значения, чем дальше удалены их провинции от столицы.

До постройки железных дорог и регулярного действия почты в странах с небольшим количеством городов каждая деревня составляла своеобразный неподвижный и консервативный мирок, обитатели которого в массе своей часто не видели ни одного города и знали о городах лишь по наслышке. Еще недавно, до войны, в селениях Белоруссии с ее неразвитым сообщением и варварскими дорогами не редкость было встретить взрослого малого, не знающего даже названия ближайшего города. И если среднему городу в Западной Европе удалось поглотить окружающую его деревню, а крупному центру сосредоточить в себе лучшие соки целой страны, если американскому городу-гиганту в роде Нью-Йорка удается составлять особые кварталы из сотен тысяч эмигрантов заокеанских стран, то они во многом обязаны паровому двигателю на суше и на море, всемерно облегчившему как сношение с городом, так и вообще передвижение.

Что касается временных переселений сельских жителей в города на заработки или отхожие промыслы в периоды, свободные от земледельческих занятий, то это бытовое явление в дореволюционной России (крестьянский отход), почти прекратившееся в первые годы революции и теперь постепенно возрождающееся вместе с индустриальным и торговым оживлением городов, всецело покоится на железнодорожном и отчасти на пароходном сообщении. До постройки железнодорожной сети и введения правильных пароходных рейсов Россия указанных временных переселений не знала. На первый взгляд представляется, что это явление не имеет никакого отношения к росту постоянного населения городов. Однако статистика показывает, что у нас до 23% временных переселенцев переезжает, в конце концов, в города окончательно. В Италии и восточных провинциях Германии этот процент значительно выше и достигает максимума (60%) в Англии. Таким образом, временное переселение является лишь переходной ступенью к постоянному жительству в городе.

Наконец, что касается так называемого ежедневного переселения людей, живущих в деревне, но занятых в городе, всецело обусловленного дешевизной и легкостью передвижения на специальных рабочих поездах, пароходах, трамваях, а в Соединенных штатах – на автомобилях, чрезвычайно распространенных даже в рабочей среде, то это явление на первый взгляд действует в направлении, прямо противоположном росту города, ибо позволяет городским рабочим жить в деревне, но на самом деле и оно в конечном счете часто благоприятствует городам. Окрестные деревни благодаря этому застраиваются, втягиваются в орбиту крупных центров, входя первоначально в их предместья и пригороды, а затем, после присоединения последних, – в составную часть больших городов. Правительства и коммуны, находящиеся в руках буржуазии, всячески покровительствует легкости и дешевизне рабочих сообщений между деревней и городом, так как капитал, при его расширенном воспроизводстве, предъявляет все новый спрос на рабочие руки и притом заинтересован в наиболее широком предложении труда, понижающем заработную плату. Отсюда – “бесплатные” четвертые классы на колоссальных трансатлантических пароходах, доставляющих рабочую силу в Америку, уменьшенные тарифы для рабочих в обыкновенных поездах, введение специальных рабочих поездов, недельных абонементных билетов и т.п. Таким образом не только развитие техники передвижений, но и государственная транспортная политика действуют, часто несознательно, все в том же направлении, способствуя росту городов. Напр., необычайно быстрый рост Брюсселя, столицы маленького государства, ныне приближающегося по массе своего населения к городам-гигантам, был во многом обязан крайней дешевизне рабочих абонементных билетов, введенных еще в 1870г. За недельный купон, дающий, право сделать шесть поездок, рабочие платят только 2,25 франка за 50 км. Между тем обыкновенному пассажиру одна поездка на то же расстояние в 3-м классе обходится в 3 франка. В 1870г. число выданных дешевых билетов равнялось 14223, в 1875г. – 193675, в 1880г. – 355556, в 1885г. – 667522, в 1890г. – 1188415, в 1895г. – 1759025, в 1900г. – 4515214, и лишь в начале XX столетия, благодаря промышленному кризису, это число начало временно едва заметно падать. Как видно, ежедневное переселение приняло массовый характер, и в настоящее время свыше 150 тыс. городских рабочих живут вне бельгийской столицы на более дешевой земле, занимаясь подчас при помощи семьи еще и обработкой земельных парцелл, содержа лошадей, коров, свиней у себя дома. В результате, пригородные местности Брюсселя и более далекие окрестности усеялись частными деревнями и почти сплошь застроенными пространствами постепенно входившими в городские предместья, а затем в селитебную черту. Аналогичные данные приведены П.Фойгтом о Берлине. В этот город ежедневно ездит на работу и отчасти на учение из далеких предместий до 25 тыс. владельцев месячных и недельных рабочих билетов, и до 35 тыс. для той же цели пользуется городской и круговой железной дорогой. Вместе с их семействами это составляет население в 250000 душ. Приведенные цифры за каждое пятилетие увеличиваются приблизительно в полтора раза. А.Бебель так характеризует это явление: “В непосредственной близости городов все окружающие деревни принимают также городской характер и пролетариат скопляется в них большими массами. В конце концов город и деревня вплотную примыкают друг к другу, и тогда последняя поглощается первым, как планета, чересчур близко подошедшая к солнцу”. Иногда та же транспортная политика приводит к образованию новых городов в соседстве большого города (города-спутники, или сателиты) и притом всегда способствует, разгрузке центральных и деловых частей крупного центра, о чем речь будет впереди.

Поиск по сайту: