Вырождение американской демократии и война как возможность

Сильная сторона анализа Фукуямы заключается в том, что он быстро обнаружил процесс стабилизации незапад­ного мира. Но его понимание общества, как мы отмечали, остается под большим влиянием экономизма. Он не счи­тает образовательный фактор главной движущей силой истории и мало интересуется демографией. Фукуяма не понимает, что массовая ликвидация безграмотности является независимой экспликативной переменной и на­ходится в самой сердцевине отмечаемого им развития демократии и личности. Отсюда его главная ошибка: предсказание конца истории, исходя из повсеместного распространения либеральной демократии. Такой вывод предполагает, что демократическая политическая система стабильна, если не идеальна, и что ее история завершается с повсеместным формированием этой системы. Но если демократия является лишь политической надстройкой на определенном этапе развития культуры, для которого характерно начальное обучение, тогда продолжение раз­вития образования с утверждением среднего и высшего образования может лишь дестабилизировать демократию там, где она появилась впервые, и как раз в тот момент, когда она утверждается в других странах, которые дости­гают этапа ликвидации массовой неграмотности (О деталях этого механизма см.: Todd E. L’illusion économique. – P.: Gallimard, 1998. – Chap. 5).

Распространение среднего и особенно высшего обра­зования возвращает в ментальную и идеологическую организацию развитых обществ понятие неравенства. Получившие высшее образование после определенного периода колебаний и ложных угрызений совести действи­тельно начинают считать себя «высшими». В развитых странах появляется новый класс, на который приходится (несколько округляя) 20% социальной структуры в коли­чественном и 50% - в денежном отношении. Этот новый класс начинает все с большим трудом переносить ограни­чения, налагаемые системой всеобщего голосования.

Распространение грамотности возвращает нас в мир Токвиля, для которого развитие демократии представ­лялось «провиденциальным», следствием почти боже­ственного промысла. Развитие высшего образования позволяет нам сегодня наблюдать другое «провиденциаль­ное» и катастрофическое движение: движение к олигар­хии. Это поразительное возвращение в мир Аристотеля, где олигархия следовала за демократией.

В тот самый момент, когда демократия начинает ук­репляться в Евразии, она чахнет на месте своего рожде­ния: американское общество превращается в систему по сути неравноправного господства. И этот феномен получил прекрасное концептуальное выражение в книге Майкла Линда «Грядущая американская нация» (Lind M. The Next American Nation. The New Nationalism and the Fourth American Revolution. – N.Y.: The Free Press, 1995). В частности, в его книге мы находим первое систематическое описание нового американского правящего класса - «надкласса» (the overclass).

Но не будем ревнивыми. Франция почти столь же продвинулась по этому пути, как и Соединенные Штаты.

Странными предстают эти «демократические» полити­ческие системы, в рамках которых сталкиваются элитизм и популизм, где существует всеобщее голосование, что не мешает правой и левой элитам договариваться о недопу­щении любой переориентации экономической политики, угрожающей сокращением неравенства. Все более и более бессмысленным представляется этот универсум, в кото­ром предвыборная борьба в итоге титанической медийной схватки завершается сохранением status quo. Доброе согласие элит, отражение существования высшей вульга­ты (то есть идеологии 20%, составляющих высший слой общества) не допускает, чтобы видимая часть системы дезинтегрировалась даже тогда, когда всеобщее голосова­ние создает предпосылки кризиса. Джордж У. Буш был избран президентом Соединенных Штатов в результате смутного процесса, не позволяющего утверждать, что он победил по арифметическим показателям. В другой круп­ной «исторической» республике - во Франции - несколь­ко позднее наблюдается противоположный случай, весьма близкий к логике Саши Гитри: кандидат в президенты по­лучает 82% голосов. Почти полное единогласие французов является результатом действия другого социологического и политического механизма блокирования чаяний 20% на­селения - низших слоев - высшими слоями (20%), которые на данный момент идеологически контролируют 60%, при­надлежащих к средним стратам. Но результат все тот же: избирательный процесс не имеет никакого практического значения, и процент воздержавшихся постоянно растет.

В Великобритании развивается тот же процесс куль­турной рестратификации. Еще на ранних этапах он был проанализирован Майклом Янгом в его книге «Возвыше­ние меритократии» - довольно кратком, но действитель­но провидческом эссе, опубликованном в 1958 году (Young M. The Rise of the Meritocracy. – Harmondsworth: Penguin, 1961 (первое издание – 1958 г.)). Вступление Англии в демократическую фазу произошло позднее и в более умеренных формах: все еще недавнее аристократическое прошлое, воплощенное в сохранении весьма четких классовых различий, облегчает мягкий переход к новому миру западной олигархии. Новый аме­риканский класс несколько завидует этому, что проявля­ется в англофильстве, ностальгии по викторианской эпохе, которая обошла США стороной (Lind M. Op. Cit. – P. 145).

Было бы, таким образом, неточным и несправедливым ограничить кризис демократии только пределами Соединенных Штатов. Великобритания и Франция, две старые либеральные нации, приобщенные историей к американ­ской демократии, также оказались втянутыми в парал­лельные процессы олигархического отмирания. Но они находятся в глобализированной политической и эконо­мической системе, они - на подчиненном положении. Они должны, следовательно, следить за сбалансирован­ностью внешнеторговых обменов. Их социальные траек­тории на определенном этапе должны будут отделиться от траектории Соединенных Штатов. И я не думаю, что в будущем мы сможем говорить о «западных олигархи­ях», как раньше говорили о «западных демократиях».

Такова вторая большая инверсия, которая объясняет взаимоотношения между Америкой и миром. Планетар­ные успехи демократии скрывают ослабление демокра­тии на месте ее зарождения. Эта инверсия пока плохо осознается участниками планетарной игры. Америка продолжает ловко использовать, скорее по привычке, чем из-за цинизма, язык свободы и равенства. И, конечно, демократизация планеты еще далека от завершения.

Однако переход на новую, олигархическую стадию аннулирует применимость к Соединенным Штатам зако­на Дойла о неизбежно оптимистических последствиях наступления либеральной демократии. Мы можем по­стулировать агрессивность поведения, слабую контро­лируемость руководящей касты, а также возросший авантюризм военной политики. Действительно, если гипотеза о ставшей олигархической Америке позволяет нам говорить о сокращении сферы действия закона Дой­ла, то она же в еще большей мере позволяет нам говорить об эмпирической реальности агрессивной Америки. Мы не можем даже исключить а priori стратегическую ги­потезу об Америке, демонстрирующей свою агрессив­ность по отношению к старым и новым демократиям. При такой схеме мы примиряем — правда, не без опреде­ленного лукавства - англосаксонских «идеалистов», пола­гающих, что либеральная демократия означает конец военных конфликтов, и «реалистов» из той же культур­ной среды, представляющих себе поле международных отношений как анархическое пространство, заполненное извечно агрессивными государствами. Признавая, что ли­беральная демократия ведет к миру, мы также признаем, что ее отмирание может привести к войне. Даже если закон Дойла и верен, вечного мира в кантианском духе не будет.

Поиск по сайту: