У вольных стрелков. 2 страница

- Ребятёнка не трожь, гад! – орал он на ходу, перебегая дорогу взбешённой лошади, прыгнув, сгребя в охапку оторвавшегося от бедной женщины малыша.

Лошадь взъелась, загоготала замогильным голосом, встала на дыбы, перебирая в воздухе свинцово-серыми копытами, полоска шашки противно взвизгнула над ухом бросившегося наземь, накрыв собой маленького Антошу, Валеру…

Как всё закончилось, он и не помнил, да и не хотел вспоминать. Помнил только, что старушка не дожила до следующего утра – инфаркт хватил, а пацана, едва в обморок не упавшего, пришлось едва не волоком тащить до дома, адрес которого тоже клещами вытягивать пришлось. Да ещё, что отца он, Валера, так и не дождался, он погостил дома после недавно отгремевшей русско-японской войны совсем чуток, а потом ушёл на другую – на свою войну, войну с самодержавием…и не вернулся: не заговорён был от пуль, хоть и был человеком добрым и самоотверженным, флотские сослуживцы хвалили...японцы не взяли, так гвардейцы смогли…

У Таганского же никто не воевал, и семья пережила это событие мирно и спокойно. Но этот страшный замогильный образ скачущего на него казака мальчик запомнил надолго, и точно так же он об этом вспоминал, когда снова видел, как разгоняют рабочие забастовки, когда видел военные смотры и парады на Дворцовой Площади. Поэтому, когда он узнал о кружке социал-демократов в Петрограде, то подался туда немедля, и в семнадцатом он в числе добровольцев-красногвардейцев отправился штурмовать Зимний дворец. Среди них был и демобилизовавшийся с фронта Снегирёв, сквозь прицел винтовки наблюдавший за боевой группой. С момента их первого знакомства прошло уже двенадцать лет, и молодой Таганский успел сильно измениться: он возмужал, вырос, обрёл голосистость и убедительность оратора, открытость и вольнолюбивость казака, честность и самоотверженность рыцаря, силу характера и прямодушие витязя, верность и благородие самурая и простоту и доброту простого человека из тех, кого буржуазия называла презрительно «низами», «отбросами общества», а, подавшись в революцию, Антон взял себе, как и большинство повстанцев, псевдоним, отличавшийся краткостью и ёмкостью: Краснов. Краснов – и весь он был таков: комиссар, тянувшийся к неизвестному, к своему народу, о котором из гимназийских уроков он знал только, как о дремучих, тёмных массах, рождённых быть рабами, и эта точка зрения на людей, испокон веков составлявших трудовую основу российского общества, была ему противна. Вот и ходит он, видимо, до сих пор, среди тех, кого всегда называл не иначе, как «товарищи» и «братья», помогая им избавляться от клейма, которое на них наложили тёмные пальцы царизма…

Путь вовсе не был столь запутанным, каким его обычно рисуют, особенно, в так называемой «глубинке». Дорога была пряма, как стрела, да и вела не столь далеко – массивные брёвна прочного, почти крепостного забора виднелись уже спустя тридцать шагов от места встречи со старым другом детства. Именно туда и вела его, вышагивая гордой походкой матери-гусыни, Софья Семёновна…

О промыслах охотничьих, наверное, рассказывать особенно и не нужно. С какой бы целью не приходилось брать в руки двустволку или винтовку, смысл заключался в одном и том же – или пустить пулю в тушку, или отловить. Иные любят сделать из этого церемонию, иные просто делают свою работу, а красоту находят в удивительном, совершенно не вписывающемся в общую картину погони, волнения и литров вливающегося в кровь адреналина спокойствии природы, не учитывая, конечно, то и дело разлетающихся и разбегающихся мелких зверушек. Артём Левашов относился, как раз, к таким людям. Убийство зверя было для него необходимостью, нежели развлечением – часть туши всегда можно было обрезать и отнести, продать нуждающимся на рынке, благо, сейчас мздоимцы с приходом Советской власти убрались восвояси, а оставшихся – засолить, закоптить, зажарить – путей сохранения необходимого было предостаточно.
Охотник сидел на удобно вырубленном пеньке во дворе около избы и чистил свою четырёхлинейную однозарядку, натирая затвор уже подходившей к концу, но ещё хватавшей на пару «заходов» смазкой. Рядом лежал уже промасленный шомпол – за ствол примется позже. Слабый ветер гнал из лесу запах хвои, встряхивая верхушки сосен и свистя меж обточенных верхних концов толстых брёвен, ладно пригнанных друг к дружке – изба эта досталась ему от старого приятеля Васьки Собакевича, как, впрочем, и эта берданка, за которой он старательно ухаживал, а этот человек знал толк в охоте – избу свою, сколоченную также на совесть, ставил у самой границы леса, но и забор делал достаточно прочным и крепким – мало ли, кабан вновь на огороды повадится, или медведю наскучит по лесу бродить. Да и сам был этот парень серьёзным, простодушным, но спокойным и добрым, как косолапый мишка в старой сказке, хотя и руки у него из правильного, в общем-то, места росли. В четырнадцатом, после того, как здоровый вепрь заколол Прошеньку, единственного пса Левашова, а после сбежал, скрывшись в тёмных дебрях чащи, крытых мощными тёмными стволами деревьев и адским блеском вспыхивавших среди крон, словно факелы, глаз рысей, этот малый не побоялся вступиться за него перед злющим, скупым, тучным Потаповым – кулаком, обобравшим не одного «проштрафившегося» охотника. Но до этого дело шло споро, добыча шла ладно и вовремя, и с кулаком у Левашова были лучшие отношения…но здесь…

- Ротозей! – рявкнул на него тогда толстяк, отвесив оплеуху охотнику. Тот уныло отвёл взгляд на лежавший в его ногах труп Проши с пропоротым животом, - я на кой чёрт на тебя рубли свои выбрасывал? Чтобы ты ещё и моих собак на свиней транжирил, иуда?!

- Проша, - сдерживаясь от ярости, обжёгшей его почище полученной пощёчины, с трудом опираясь на больную ногу, отвечал Левашов - был моим псом. Не у тебя я его брал, не тебе его заводил. Я говорю: это был непредвиденный случай.

- Непредвиденный случай – твоё рождение, всё остальное – следствие твоей криворукости! – брызгая слюной, кричал, размахивая кулаками, дворянский прикормыш, - что я скажу обществу, что?! Что я дал тебе снаряжение, еду и всё остальное, чтобы ты всё проворонил в лесу?! Бери, боже, что нам негоже! – в это время их обступили все: пришёл и лесоруб Кузьмич, и собаковод Михалыч, перед которым поневоле Артём почувствовал стыд.

- Захар, - вдруг сказал Михалыч, - ты чего, из-за собаки, что ли, разорался? Куда ж тебе за одну тварь-то божью человека охаивать, я их ещё выведу, день-ночь потею…

- Свои рубли сперва мне выведи, а потом рассуждай тут, лентяй! – рявкнул на него кулак, - а ещё лучше, выведи мне решение, как мне с этим оборванцем поступить! В общем так, охотничек, - обращаясь уже к Левашову, - то, что цело, снимай, то, что порвал, починишь и сдашь. Или новое достанешь, и мне плевать, как. За тобой должок! - толстый и короткий, как сарделька, палец больно ткнул в ушибленную при падении грудь.

- Эй! – вдруг послышалось издали, - что за шум, а драки нет?

Артём уныло повернул голову и собрал последние силы, чтобы выдохнуть с облегчением: с окраины леса к ним шагал сквозь толпу крупный силует Собакевича. Мельком взглянув на кулака, охотник не без удовольствия заметил, как тень прошла по его лицу.

- Вот этот разгильдяй, - снова ткнул в Левашова толстяк, - прозевал мою снарягу на охоте! Вместе с собачонкой!

- Сукин сын, - прошипел вновь ужаленный Артём, разворачиваясь полностью к Потапову и замахнувшись, и тут же словно тысяча раскалённых игл впилась в нижнюю часть правой ноги, пробитой кабаньим клыком, и рука, описав нелепое полукружие, ударила в грязь рядом с упавшим обладателем.

- Твою дивизию налево! – уже громче по мере приближения рявкнул Собакевич, подходя к месту событий и с ходу опустившись на колено, просунув руку под мышку Левашову, оборачивая его руку вокруг шеи и помогая ему подняться, - да он ранен же! Ты в своём уме вообще, садовая твоя голова, на человека наезжать, хоть бы оклематься дал! – на скаку навалился он на Потапова.

- А мне плевать, что он ранен! Снаряга-то моя.., - упирался кулак, и на его багровом и жирном, как блин, лице проступили капельки пота.

- А жизнь – его! – парировал Василий.

- Слышь, - шипя, подступил к Собакевичу на несколько шагов ближе и поднёс свою рожу к его лицу Потапов, пара тёмных глаз сузилась в щёлки кобры, - я, конечно, понимаю, у тебя свои деньжата капают, и ты у нас весь из себя независимый. Но этот парень под моим надзором, да и я с них, со всех, за неделю больше получаю, чем ты – за месяц.

- Я, - презрительным тоном отвечал Собакевич, - своими руками зверя беру, а ты шестёрками работаешь, морда твоя кулацкая!

- Нищеброд, - ядовито прошипев, улыбнулся Захар.

- Дворянская свинья, - отплюнулся Василий.

- Ты род мой не трогай, смерд! – набычился Потапов, по лицу пошли жилки.

- А за смерда можно и остаток дней кашку беззубым ртом подбирать с миски! – недовольно втянув воздух носом, проскрежетал Собакевич, и повисший на его плече Левашов заметил сжавшуюся в кулак жилистую ладонь Васи, оценив: а он может.

- Мужики, драку не заказывали! – откуда-то издали крикнула проходившая мимо доярка Софьюшка, - вы б обмозговали, чего хотели, чего на ровном месте носы разбивать?

- Молчи, женщина! – через плечо гаркнул кулак.

- А ведь она дело говорит, Потап, - словно проигнорировав грубость Захара, спокойно произнёс Собакевич, - слых, Кузьмич, друг, подержи Тёмку, ладно?

- Я сам уже, благодарствуй, - поднялся было Левашов.

- Держись давай, - перебил его Вася, «перевалив» его на плечи здоровому лесорубу, вовремя оказавшемуся рядышком.

Уже с плеча рослого Кузьмича Артём наблюдал, как двое здоровых мужчин отошли поодаль и стали о чём-то толковать. Сначала их спор шёл всё горячее и горячее, послышались отдельные слова, грубая брань, Собакевич было опять разошёлся и пустил в ход кулаки, но вдруг поднял указательный палец, и всё смолкло – они вновь стали что-то тихо обсуждать. Потапов по-прежнему буравил Собакевича испепеляющим взглядом, а тот насмешливо глядел на низенького толстячка сверху вниз. Но, судя по тому, как они спокойно разошлись в свои стороны, всё прошло успешно. Только Потапов бросил короткий ненавидящий взгляд на Левашова, после чего грузно зашагал по своим делам.

- Воля, мужики, - приблизился к Кузьмичу Собакевич, - спасибо, дальше я сам. Бывай, Кузьмич, - хлопнул он жилистой рукой по широкому плечу лесоруба, - пошли, страдалец, - вновь взалив молодого собрата по делу на плечо, они медленно заковыляли в сторону охотничьей избы.

- Куда мы? – хмуро мотая головой, бросил Артём, уже догадываясь, каков будет ответ на вопрос.

- Домой, - столь же мрачно бросил Вася.

- Васька! – окликнула охотника Софья, - а что с Прошей-то делать? – ноги Левашова подкосились, но Собакевич его удержал, шепнув:

- Твоему Проше сколько было? Три, да?

- С половиной, - изнурённо прошептал Артём.

- Ну, пол-патрона не выстреливают…, - озабоченно пробормотал Собакевич, - округлим до четырёх. Михей! – крикнул он кого-то, кого, Артём уже не видел, понуро глядя в другую сторону, - как скроемся из виду, похорони. Четыре года было…пошли, Тём.

Спустя несколько минут долгой, болезненной ходьбы Собакевич, наконец, отворил массивную калитку своего забора. Послышался шелест лап по траве, сопровождаемый выдохами: Полкан, громадный хаски с блестящей, переливающейся на солнце серебристой шерстью, встречал хозяина. Подбежал к Артёму, обнюхал руку, лизнув жёстким, словно наждак, языком ладонь.

- Фу, Полкаша, хорош! – одёрнул пса хозяин, - ты бы так дверь открыл нам, что ли?

Собака остановилась в нерешительности. Махнув рукой, Василий ухватился за кованую ручку тяжёлой двери, распахнув её настежь и втолкнув внутрь Артёма, после чего вошёл туда сам и подтащил его к богатырски сколоченной скамье, усадив и сразу же затопав куда-то в угол, к рукомойнику.

- И как ты так влип в эту историю? – потянувшись к приколоченной к стенке полке и вытягивая оттуда какую-то тряпку, с треском разорвав её вдоль на длинные лоскуты – в предвоенное время бинты были большой редкостью, особенно, для человека на вольных заработках – попутно подставив миску под воду, спросил Собакевич, - кабанище-то, видать, тебе достался…

- Да…, - хмуро покачал головой Артём, болезненно откинувшись на стенку, - достался…и мне досталось…

- А что произошло-то хоть? Язык проглотил? – подойдя к нему с миской и новодельными бинтами и опустившись на колено, подняв ватную штанину на раненной ноге, прищурился Василий.

- Да.., - задумался Артём…

Перед его глазами разом вспыхнули те несколько губительных минут: разъярённый вепрь, несущийся на таран, его, Тёмы, робкий, неудачный выстрел – в упор же промазал, чёрт возьми! – и удар, отбросивший его на несколько шагов и отозвавшийся в ноге адской болью. Свин не остановился: земля содрогнулась под мощными копытами, вдавливавшими почву по направлению к охотнику – затоптать, загрызть, добить! И тут на него сверху прыгает какая-то чёрная тень, вцепившись ему в крутой шерстистый грязный тёмно-серый бок. Зверь, зловеще хрюкнув, шевельнул мощным туловищем, и тень отлетела в сторону, вскочила на ноги и совершила очередной прыжок – прямо на клыки развернувшегося в её направлении кабана, взвыла от боли и плюхнулась на землю рядом с Артёмом, оборотившись Прошей, простым кобелём-дворнягой, которого он забрал у Михалыча ещё щенком, чтобы не топил…и он потянулся к берданке, с трудом вытащив её из-под мёртвого пса – тяжёлый был, однако, – и подняв рукоять затвора. Со скрежетом механизм прошлого века производства выплюнул стреляную гильзу и принял новый патрон, защёлкнув его в патронник движением руки Левашова. Повернув рукоять до упора, охотник слабеющими руками поднял ствол и выстрелил в маячившую перед глазами крупную тушу ещё не угомонившегося окончательно зверя, вкусившего крови. Плечо больно ударило отдачей, и Артём повалился на бок лицом в спину убитому Проше, глядя тускнеющими глазами на покачивающийся силует убегающей фигуры кабана…

Потом болезненное пробуждение, каждый нерв в теле словно ломают пополам, подобно прутику. Мучительный подъём. Боль в ноге подкосила и бросила на колени, пальцы впились в сырую землю. Всё же поднялся, опираясь на приклад берданы…кстати, где он её оставил? Да там же и оставил, поди…Прошенька…проклятие…нельзя его тут оставлять…опустился на колени, просунул руки под тушу, с превеликим трудом поднял – он, даже мёртвый, ничуть не полегчал – взвалил себе на плечи…да, бердану там и оставил…Проша…надо донести…похоронить…медленно побрёл в сторону деревни, хромая…пару раз спотыкался, падал, в голове гремел выстрел и что-то противно хрюкало, но Прошку не уронил…потом Потапов…Собакевич…дом…

- Подожди, брат, подожди, - аккуратно бинтуя рану, говорил Собакевич, - тебе бы полежать да отдохнуть. А к родным твоим я сейчас схожу, скажу…и вообще, перебраться бы вам сюда, подальше от Потапыча и иже с ним…но об этом потом. А сейчас, ну-ка.., - он поднял его снова и повёл его к мощной кровати, смирно стоявшей себе в углу, дожидаясь хозяина, - спи.

- Спасибо, - тускнеющим взглядом проводив Василия, прошептал Артём и позволил налившимся свинцом векам накрыть красные от усталости глаза…

А очнулся он уже с новой чистой перевязкой на ноге и дымящейся миской каши на табурете, приставленном рядом.

- Оклемался таки, мученик! – раздался весёлый голос Собакевича.

- Тёма! – к кровати легко подлетела, опустившись на колени и прижавшись лбом к его груди, жена Лена, где-то за спиной робко переминался с ноги на ногу чернявый мальчик пяти лет, Родион, сын, - проснулся.

- Конечно, - придал своему лицу подобие улыбки, потрепав её длинные светлые волосы, Артём, - живой…, - переведя взгляд на сына, - ты чего там стоишь, мнёшься? Иди сюда, иди.

- Папа…, - подошёл Родион к отцу, сев на край кровати и, явно не зная, что спросить, сказав сразу по делу, - тебе лучше?

- Лучше, - улыбка стала шире, - теперь, как есть, лучше. Гораздо лучше…

- Я вот, чего, собственно, думаю, Тёмыч, - прервав семейную кратковременную идиллию, вставил слово Василий, - а не переехать ли вам всем ко мне?

- Что?! – ошарашенные предложением, повернулись к Собакевичу все трое членов семьи.

- Знаешь, Вася, - помявшись, прохрипел Левашов, - как-то неудобно. У нас ведь ни денег, ни лишнего мяса – ничего. А задаром куда-то идти, ну не привык я так…

- А ничего я с вас и не возьму, - помотал головой Собакевич.

- Да и спать нам…

- А чего спать? Вы с Леной вот здесь, вот на этой кровати, благо, большая. Родион и на полатях поспит, ну а я и на скамейке…

- Да ну, что ты, на скамейке, - запротивился Артём, - не холодно ли?

- А ты думаешь, я ничего не предусмотрел? – подмигнул ему Васька.

- Ты что, с ранних пор нас сюда затащить думал, хитрюга, а?! – подмигнул ему в ответ Артём.

- Да нет…, - замялся Собакевич, - не всегда же хочется жить одному…

- Так женился бы!

- Женился…это надо искать, надо отношения строить…а у меня дело. У меня охота. Что ни день – то вернуться не могу. Это тебе не шестёрок в поле выводить и на зверей выпускать, это собственная работа в полевых условиях, так сказать. Могу и провалить, а провал, - красноречиво взглянул на перемотанную ногу Левашова Собакевич, - сам знаешь, чего стоит. Так что нет-нет…а вот с другом в доме пожить – это другое дело, тут – пожалуйста. Живите в своё удовольствие. Только одно условие, по твоей специальности.

- Весь внимание? – поднялся в постели Левашов.

- Мне бы подсобил кто в охоте. А то я всё один, да один. Когда на куницу, аль на какого ещё пушного зверя, так не страшно. А вот как что-то крупное…да хоть на того же кабана. Кто с собакой ходит, а кто – с другом. И веселее, и надёжнее…ружья, правда, второго я тебе не сыщу…

- Кстати, - потёр лоб Артём, - а как ты меня от Потапова-то откупишь?

- Это-то можно, - махнул рукой Собакевич, - коли есть свои деньги, значит, в тех кругах имеешь право голоса, тут другое…откупить-то я тебя откуплю, и не сомневайся, а вот с ружьём будут проблемы…можем, в общем-то, меняться ролями в охоте – один стреляет, другой силки ставит, иль ещё как помогает…и всё. Всё, что с тебя требуется.

- И когда начинать?

- Да как лапку подлатаешь…а об этом жиртресте не беспокойся. Орешек он, конечно, крепкий, да и уселся глубоко, но ничего, любую глубину можно раскопать, а орешек – расколоть, вот этим-то я и займусь. А ты отдыхай, брат, отдыхай…

И вправду откупил. И средство от раны нашлось довольно быстро: у Софьи имелась настойка на тысячелистнике. С тех пор и жили они с семьёй на окраине деревни, в громадной, словно крепость, охотничьей избе. Жена с сыном за порядком следили, а муж и хозяин в это время охотились – распорядок дня был прост, как дважды два…а потом началась война, и они вместе отправились на фронт…где он познакомился с ещё одним охотником, с шестнадцатого года за успехи в меткой стрельбе произведённым в особое отделение и получившим особый прицел на винтовку – Валерием Снегирёвым…а в деревню вернулся только он, раненный в ту же правую ногу, из конно-охотничьей команды, через год, уже солдатом грянувшей два года назад Революции, но неспособным воевать лишь по причине здоровья…зато с личным оружием!…

Раздумья охотника прервал стук в калитку. Удивлённый – он не ждал сегодня никого – и, отчего-то, взволнованный, он поднялся и медленно, прихрамывая, направился в сторону выхода. У калитки глядел в смотровое окошко не по годам высокий черноволосый парнишка, обернувшись на отца при его приближении. Длинная белая рубаха, сшитая матерью на вырост, подхваченная тонким чёрным кушаком, пузырилась на его груди.

- Пап, - сказал он крепнущим чуть басовитым голосом, - тут к тебе тётя Соня. С мужиком каким-то. Знакомым, вроде.

- Да что ты, Родион, - нахмурился охотник, - уже своих, деревенских, не признаёшь? Мы ж ходили с тобой вглубь, помнишь?

- Да ходить-то ходили, а этого мужика не припомню. Военный, вроде, с ружьём каким-то странным.

- Погоди-ка, - положив руку на плечо парню, отодвинул его от двери Артём, - дай-ка, я посмотрю…

Открыв дверь, он так и ахнул: сказанное мальчиком подтвердилось в точности, ведь вот же она, доярка-Софья. И мужик какой-то. Только знакомый. Более, чем знакомый. Очень. Приятно. Знакомый.

- Валерий Петрович Снегирёв…, - медленно произнёс Левашов, - товарищ зоркий глаз…

- Артём Трофимович Левашов, - в тон ему ответил солдат, - товарищ звериное чутьё. И ты здравствуй, Родион, - кивнул он пацану, - не узнал?

- Дядя Валера? – неуверенно произнёс мальчик.

- Он самый, - улыбнулся солдат.

- И ты здравствуй, Тёма, - чуть недовольным тоном произнесла Софья, - аль не признал?

- Тьфу ты, Софьюшка! – рассмеялся Артём, бросившись боевому товарищу в объятия, потом, после тёплой встречи, подошёл к ней, ухватив за плечи и смачно чмокнув в щёку, - ой, спасибо тебе, родная, спасибо.

- Да за что ж? – покраснела та, - слушай, тебе молочка ещё не надо?

- Даром не возьму, - помотал головой Артём, - мы вот, на охоту собираемся. Ещё одну свинью заловим – вот тады и о молоке поговорим.

- Всё никак ты не навоюешься. Не с человеком, так со зверем. Одно спасибо тебе: с тех пор, как ты тут осел, нас топтать кабаны меньше стали. Сразу видно: дело мастера боится.

- А вместе с ним, - вставил Снегирёв, - и звери.

- Да уж, - кивнула Софья, - ну да ладно, я тогда пойду. Будь здоров, Валерка.

- И вам не хворать, Софья Семёновна.

- Расфамильярничался тут, понимаешь ли…просто Софья. Можно Софьюшкой, - улыбнулась та, - я не против.

- Как хочешь, - кивнул снайпер.

- Ну ладно, я уже бегу. Здоровьечка вам, - и, повернувшись, она спешно пошла вниз по тропинке, уходившей «вглубь».

- Ну, товарищ дорогой мой, рассказывай, - обняв друга за плечо, ввёл его Артём за забор, закрыв калитку на засов, - как поживаешь? Чего новенького?

Охота.

«Не выучит школа – выучит охота, сытое брюхо к ученью глухо,» - русская народная пословица.

- Новенького много, - рассказывал на пути к дому Снегирёв, - но поговорить об этом лучше внутри.

- Как хочешь, товарищ, как хочешь, - открывая дверь, не оборачиваясь, отвечал Артём, - добро пожаловать в наши пеннаты.

Старая изба Собакевича мало изменилась со времени последнего визита Валерия в семнадцатом. Те же стены с прибитыми полочками для охотничьих приспособлений, тот же крепкий сундук в углу рядом с широкой кроватью, та же мощная русская печка справа от входа, всё тот же плотно сколоченный стол у окна, через которое был виден выход в лес. Исключение составлял разве что повешенный на гвоздь над специальными полочками автомат Фёдорова, принесённый Артёмом со службы. Приглядевшись, Валерий заметил три запасных магазина на верхней полке. В целом, ничто не изменилось: всё выглядело так, словно старый хозяин не погиб на полях империалистической войны в пятнадцатом году, отступая из осаждаемой кайзеровскими войсками Галиции, когда, гонимые «премудрой» рукой повелителя Второго Рейха, немецкие вооружённые рабочие осуществляли «наполеоновские» планы командования, а, как прежде, просто слегка потеснился, дружески уступив немного места приезжей семье брата по труду. И только одно изменение в окружающей обстановке действительно затронуло чувства снайпера:

- А где Лена?

- Лена?.., - к нему обернулось как бы удивлённое вопросом лицо его друга, и один его вид дал Валерию знать, что произошло: на нём он прочёл то непередаваемое словами, но ясно узнаваемое взглядом чувство той боли, которую следует бояться, если не больше всего, то, по крайней мере, не меньше остального – потери близкого человека.

- Увы, Тём, мы не вечны, - больше успокаивающего Артём услышал больше в тоне, чем в самой фразе, - вспомни, как нам приходилось воевать?

- Что? Воевать? – всплеснул руками охотник, повернувшись спиной к снайперу и облокотившись руками о стол, опустил голову, и Валерий услышал прерывистый выдох, после чего Левашов резко повернулся, - да, я помню. Всё. И то, как нам говорили сражаться за веру, царя и отечество, то, как нам обещали победу, рассказывали о богатстве и славе, хотя половина наших и имени своего написать не могла, не то, чтобы понять, что такое нам втолковывают священники на площадях! Я помню, как мы шли в безрассудные атаки, теряли людей, отступали из Польши. Нас поливали огнём из пулемётов, травили газом, и мы теряли людей. Много. Обезображенных, изуродованных – мы с тобой всё это видели! А помнишь тех парней в немецкой форме в семнадцатом перед самой революцией? Когда они винтовки побросали и подошли к нам? Что сказал тогда командир? Убить их! Безоружных! Таких же, как и мы с тобой.

- И нам пришлось выполнить приказ…, - мрачно закончил снайпер.

- Да. Пришлось. Увы, - пододвинув табурет, уселся на него охотник, кивнув на другой, приставленный к стене рядом с Снегирёвым, - я видел их лица, Валера. Испуганные, ничего не понимающие, совсем молодые ещё…но даже то, как они умерли, на меня так не подействовало. На войне, как на войне. Но тут…

- Смерть миллионов – статистика, - мрачно заключил снайпер, - а смерть одного человека – трагедия…

- Пожалуй…, - не поднимая глаз, отозвался охотник, - потому что здесь, в своей родной деревне, я не ждал никаких статистик…и никаких смертей…

- Может, придётся, - взглянул на него Снегирёв, - я как раз тебе хотел рассказать, чего «новенького» видеть пришлось.

- Поясни?

- Белые…, - извлёк одно-единственное слово снайпер, многозначительно взглянув на друга.

- Что? – исказилось в крайнем изумлении лицо Левашова, - уже здесь? Сейчас?

- Колчак уходит, - лаконично изрёк Снегирёв, прибавив: - на восток через эти земли.

- Что ему нужно?

- Пока что всё на уровне сплетен и слухов. Но, - Валерий встал и подошёл вплотную к Артёму, - я теперь не просто солдат. Я завербован.

- В «чеку»?

- Именно туда. Документов не жди: у нас на задании всё лишнее из карманов – вон.

- И зачем же?

- Мне сказали следить за действиями белых в этом районе. А, по всем итогам, выходит, что действия эти принимают куда более масштабный характер, чем я думал. Чехи с остатками имперской армии создали единый восточный фронт, как ты помнишь, верно? Я вот наблюдал за ними, приблизительно, с восемнадцатого, искал этого вшивого волка Колчака, чтобы всадить ему девять граммов меж глаз. Но нашёл только несколько чехов, которые сказали мне, гм, - лёгкая усмешка тронула губы солдата, - примерно, одно и то же: в ноябре они готовят поход. И начнут отсюда, с Омска и окрестных деревень. И не оставят от этих мест камня на камне.

- Отобьёмся. Небось, не выдержит адмиральское сердце – и снова хеллоу, Америка.

- Не выйдет. Пока волка не выбьешь, век овец резать будет. Этак снова придётся пострелять, товарищ звериное чутьё.

- Двум смертям не бывать, а одной не миновать, - вдруг пессимистично изрёк охотник.

- Ой да ладно тебе, завёл: не миновать. Осторожность никогда не мешала, но и поводов для излишеств в этом решительно не вижу, - снайпер перевёл взгляд на тихонько стоявшего у печки Родиона. Взгляд парня был направлен в никуда, лишь искоса, казалось, он видел двух людей, говоривших о событиях, которых он не застал за исключением одного, самого тяжёлого в его жизни, одним своим упоминанием делавшего его глухим и немым, далёким от этого мира, где пели птицы и журчала вода, где весело звучали крестьянские песни и звенели косы на рассвете, погружённым в омут печали, холода и слёз…, - ишь разговорились, пацана явно запугали.

- Нет, дядя Валера, не напугали. Хотя вещи говорите страшные…, - хмуро, едва повернув голову, проговорил парень. На мгновение и отец, и друг его поняли, что ему хотелось сказать сравнительно больше, чем он выдавил из себя в этот момент, но он не смел встрять в разговор, суть которого не понимал. «Тебе ещё предстоит узнать всё это, парень, - думал Валерий, - ещё ты мал, и порох в пороховнице свежий, а потеря на твоём фронте уже имеется. И их будет больше…»

- А вот, - закивал охотник, спохватившись и прервав мысли друга, - что-то мы и вправду с тобой, Валерка, заговорились. Мы ж ещё на охоту собирались, помнишь?

- А я уж думал тебе напомнить.

- Припоздал, - встал Артём, направляясь к выходу, - я ещё бердану не дочистил.

- Может, мне подсобить вам чем? Тряхнём стариной, что ли? – повернулся ему вслед Валерий.

- Пожалуй, - остановившись на выходе, ответил Тёма, - я видел, как ты стреляешь. Сможешь на бегу засечь кабана?

- А чего ж? – встал с табурета Валера, - зверь не человек: у него все траектории продуманы и с детства заложены. Правда, они у него одни всего лишь.

- Вот на том и поймаем.

- Добро.

Дело шло к обеденному времени, когда тепло солнечных лучей становится невыносимо жгучим, и больше всего хочется уединиться где-нибудь в тенистой местности в приятной полутёмной прохладе – так уж устроен человек, что больше всего любит меру. Впрочем, в чаще, куда с каждым шагом углублялись трое медленно шедших человек, этого температурного равновесия было более, чем достаточно. Впереди уверенным, но осторожным, как и все, шагом, переступая как можно тише, шёл Артём, за ним – его сын, замыкал строй Валерий, шедший, намеренно отставая на несколько шагов. Если присмотреться издали, можно было подумать, что не человек – сам леший сопровождал охотников. Вещмешок снайпера вмещал в себя не только необходимый для выживания инвентарь и боезапас на несколько схваток – там были множества других приспособлений для его промысла. Перед тем, как отправиться с другом на его дело, Валерий тщательно загриммировался: его плечи, ниспадая до поясницы и уходя до колен, облегала метровая сетка полутора метров в ширину, которую Снегирёв снабдил листьями, травинками, веточками – словом, превратил универсальную вещь в маскировочный халат, скрывавший спину, заднюю часть нижней половины тела и немного покрывавший перед, лицо же, дабы полностью слиться с местностью даже в момент выстрела, замаскировал, нанеся грим чёрной, тёмно-зелёной и коричневой красками, чередуя цвет кривыми широкими полосами, руки скрыл бурыми кожаными перчатками. Вначале Артём испугался, что, подойдя так серьёзно к делу, Валерий скроется и от зверя, и от них с Родионом, но снайпер успокоил его, неся импровизированный маскхалат на плечах, как средневековый плащ, так что, по крайней мере, по голове с кожаной кепкой на макушке, его можно было опознать. Шли, по возможности, тихо, стараясь избегать протоптанных троп и смотря под ноги. И без того неровную из-за вздымающейся земли под ногами, образовывавшей форму то холмика, то просто уходившей куда-то вверх, то, напротив, рассекавшей поверхность морщинами оврагов и ложбин, дорогу то и дело загораживали густые, сплетающиеся гигантской древесной паутиной ветви кустарников, отвисающие лапы подгнивших деревьев, привалившихся стволами набок, а то и вовсе лежавшие, поваленные удачливым топором или ветром, поперёк пути. Несмотря на то, что до этого ему часто доводилось гулять вместе с отцом по таёжным просторам, Родион чувствовал себя несколько неловко. Оно и немудрено: дорога была вдали, вблизи – не играло особой роли с учётом того, что стена деревьев, изрядно припушённых листьями, резко ограничивала обзор. Опытный охотник знал все зазоры, знал, куда взглянуть, где чего заметить и даже куда пустить пулю, коль ляжет карта, но паренёк десяти лет от роду этого почти не знал. Пару раз чуть было не скатился в овраг, благо, отец шёл прямо впереди крадучимся шагом, слушая каждый шорох, да и сзади его подстраховывал дядя Валера, то черепахой шедший где-то на пять шагов позади, то в мгновение ока оказывавшийся вплотную к спине Родиона. И всё же, идти под навесом сплошной тени, отбрасываемой деревьями на нетопченую ещё дорогу, едва прорезаемой пробивающимися через силу сквозь тёмно-зелёный заслон солнечными лучами, ему было несколько жутко. Впрочем, мало сказать: «несколько». Были, есть и будут впредь люди, которым знакомо то гнетущее, сдавливающее глотку ледяной хваткой воздействие, которое оказывает дремучий лес на одиноко бредущего по пустой дороге человека безлунной ночью, и тот далёкий, неясный свет заходящего где-то на горизонте солнца, в той части, что ещё не успела по закону земного вращения отвернуться от Светила, тот маленький тронутый светло-розовым кусочек громадного тёмно-фиолетового полотнища небосклона кажется ему спасительным маяком, и всё, казалось бы, именно так и происходит, но свет возникал, порой, по правую руку или где-то в десяти шагах, да и, в целом, глухой темени на бездорожье, по которому и пролегал их путь, не шибко наблюдалось. Но он не знал, куда они идут. Он знал лишь, зачем… и почему.

Поиск по сайту: