У вольных стрелков. 4 страница

- Не натёр себе шею, Валерыч? – окликнул Снегирёва, развеяв его мысли, Артём.

- Нет, - отозвался тот, - свин засел и держится крепко. Как там моя птичка поживает?

- Винтовка-то? Как она у тебя там поживает, Родион, а?

- Хорошо поживает, дядя Валера. Спит, - бодро откликнулся мальчик.

- Ну, коль спит, значит, и впрямь хорошо, значит, можно дальше идти.

Постепенно затемнённый ряд перемежавшихся меж собой деревьев, кустарников и других выделяющихся элементов земляного покрытия подходил к концу, впереди всё чётче угадывались очертания избы Собакевича-Левашовых, деревянной крепости, возвышавшейся на фоне какого-то странного багрово-синего зарева, охватившего горизонт и протягивавшего в лес донельзя знакомый всем троим пугающий запах горящей древесины…

Враг.

«Вот показались белые цепи, с ними мы будем биться до смерти,» - революционная песня.

- Эко ж мужики там повеселились, поди: побуянили да подожгли что-то, аж тут воняет, - зажмурился Артём.

- Нет, Тём, - помотал головой снайпер, сделав несколько шагов вперёд, не опуская кабаньей туши и вглядевшись в окантованный яркой кроваво-красной полоской горизонт, затем повернулся, - мужики так не могли повеселиться.

- Да брось, - с падающей уверенностью в тоне произнёс охотник, - поди, подгорело чего у кого или огнивом кто почиркал – всяко ж бывает.

- Всяко оно всяко, да разве мужики могли всю деревню засветить, да так, что аж здесь, на границе леса, слепит?

- Ну…, - совсем упавшим тоном ответил охотник, - и то верно…, - затем вдруг заторопился, Родион засеменил за ним, - надо бы домой. Скорее, а то вдруг прихватит…

- Не прихватит, у тебя ж дом на окраине самой! – крикнул ему снайпер вслед.

- Да кто его знает? – обернулся Артём взволнованно. Мальчик прошёл несколько шагов, выйдя из лесу, по направлению к родному забору и застыл, как вкопанный.

- Не этого тебе бояться надо, товарищ мой родной, - подошёл к охотнику солдат, - не ветер опалит тебе крышу, случись чего.

- Тем более двигаем обратно, чего околесицу на ровном месте нести?

Быстрым темпом они преодолели последние несколько десятков шагов, плотно закрыв дверь калитки на мощный засов. Тушу убитого кабана Снегирёв во дворе и оставил: неча плечо почём зря давить, коли дело есть более важное.
В дом они буквально влетели, кто за чем: всё больше чуя неладное, Артём подошёл к стенке и потянул с гвоздя автомат, начав его неполный почастичный осмотр, потом хватился маслёнки, рванул во двор. Валерий, забрав оружие у Родиона и сбросив маскировочную сетку, спешно брошенную затем на скамью, схватил свой вместительный рюкзак и извлёк оттуда небольшой бинокль, затем вытащил из кармана гимнастёрки наган – Родион его настоящим видел впервые, отчего у того даже дух захватило от столь явной близости – и, поворачивая маленький шомпол, почти незаметно выступавший под относительно мощным стволом, стал считать патроны в барабане, затем стал осматривать рюкзак и извлёк ещё горстку боеприпасов, хранившихся отдельно, расставив их рядком перед собой по столу – четырнадцать. Брови снайпера сошлись ненадолго, затем он снова стал поворачивать шомпол револьвера, и снова щёлкнул обнаживший патронную камору барабан. Длинные пальцы солдата схватили пулю и затолкали в барабан. То же самое произошло, когда он повернул барабан ещё разок – ещё один патрон исчез в металлическом толстом цилиндре, а потом он снова стал поворачивать барабан под равномерное его щёлканье, словно с каждым оборотом работал некий невидный глазу метроном. Родион, метавшийся на месте, не знавший, как помочь отцу или дяде Валере, отобравшему у него его первое доверенное оружие, от нечего делать, стал считать щелчки. Дважды щёлкнул револьвер, когда Снегирёв досылал патроны, и ещё пять раз – проверки ради. Итого, считал Родион, семь. Семь в револьвере, двенадцать – на столе. Девятнадцать патронов. Довольно много.

Вошёл отец с маслёнкой.

- Ла-адно, - протянул он, - дотрачу последнее, сокровенное, - а руки дрожат.

- Что с тобой, Тёмыч? – поднял глаза Валерий, глядя на расторопные движения маслёнки в руках охотника, наносившего масло на детали автомата.

- Не нравится мне всё это, Валерыч, - энергично работая тряпкой, отвечал Артём, - воняет от всего этого веселья уж слишком, да и возня слышна с той стороны, крики…да сам послушай!

Валерий и все, кто находился в избе, прекратили разом все свои дела и замерли, слушая воцарившуюся тишину, мигом разорвавшуюся какой-то невнятной лязгающе-вопящей какофонией. Переглянувшись, они все недвусмысленно взглянули на дверь.

- Так, - Валерий взял в руки бинокль, - пойду-ка я посмотрю, что там творится, - и, не сказав более ни слова, схватил маскировочную сетку, быстро накинув её на плечи, и, подхватив винтовку и убрав полностью заряженный наган в карман гимнастёрки, вышел за дверь.

Аккуратно покинув пределы калитки Собакевича-Левашовых, Валерий тут же пошёл вниз по тропе, идя прямо на свет развернувшейся впереди трагедии. Гарь и копоть чувствовались всё отчётливее, крики становились различимы, прибавился шум выстрелов и звон стали. Дорога, тем временем, разветвлялась: одна тропа вела дальше, прямиком к месту происшествия, другая – на край холмика, на котором и располагался участок вольного охотника, издалека казавшийся горбом совершившего путешествие верблюда, настолько относительно он возвышался над местностью, однако мал участочек, да по-своему дорог: деревню отсюда было видно, как на картине, правда, картина-то была – вид на шахматную доску со стула, стоящего в шаге от стола, хотя то, что можно было увидеть невооружённым глазом, уже говорило о многом.
Деревня пылала. Огонь охватывал легковоспламеняющиеся крыши домов широкими багровыми крыльями, с каждой секундой пополняя их всё новыми мерцающими перьями, и от них, словно ветер при сильном размахе, тянулся дым – чёрный, клубистый, едкий, несущий знакомый запах копоти, по улицам, меж стен, на окраинах возможного обзора металось множество чёрных теней сумбурно, сплошной кучей, в которой едва можно было различить отдельные силуэты, точно, преследуя друг друга, ветер, увенчавший пиршество и подгонявший рыжее пламя, витьеватыми столбами вздымавшееся до пурпурных небес, доносил издали крики, плач – все те звуки, какие только могли издавать в кромешном аду незаслуживавшие подобного кошмара люди. Валерий залёг на верхушке, опустив сетку на бинокль так, что видеть он мог только через оккуляры, да и убрать зрительный аппарат было бы сподручнее – прилёг и накрыл собой – и не увидят, пока не выдашь себя. Недобдеть всегда плохо, хотя и перебдеть бывает смертельно.
Увиденное повергло солдата в двойственное чувство: с одной стороны, он этого и ждал, не напрямую, возможно, по чутью-по наитию, но знал, что именно так это и произойдёт, и, всё же, с другой стороны, он был шокирован развернувшимся в двух кругляшах трофейного увеличительного стекла немецкой отделки. С окаймлённого золотой полоской пламени горизонта, из разных уголков видимого – отовсюду, словно крысы на корабле – изо всех щелей, наступали белые. Крупные, сытые, как тараканы, перетянутые кожаными английскими ремнями с фуражками защитного цвета на голове, окантованными багряными лентами, они шли в полный рост с винтовками примкнутыми штыками вперёд. «Казаки? – удивлённо подумал Снегирёв, - вот так фунт. А скакунов никак на мясо пустили? Молодчики, что скажешь…»

Люди бежали, спасаясь, в одно мгновение образовывая сплошное мутное пятно, переполненное телами и пульсирующим, всепоражающим страхом, и снова рассыпаясь, ища спасения каждый – в своём уголке, а казаки, оставившие своих коней («Или это пехота?» - думал Снегирёв), преследовали их, с ходу врываясь в дома и убивая всех, кого видели. Двое передних пехотинцев настигли еле находившего в себе силы уходить за своими старика, один из них выбросил вперёд руку с зажатой в ней японской винтовкой «арисака». Длинный изогнутый клинковый штык вонзился в икру старцу, и тот, громко ахнув, подался вперёд, упав на мазолистые сморщенные ладони, из раны, стекая по голени, потекла тёмная кровь. Ранивший старика что-то сказал своему напарнику, и тот дьявольски ухмыльнулся, взвесив в руках свою винтовку. А дед, тем временем, собрав последние усилия, поднялся с колен и, хромая, попытался уйти дальше, уже повинуясь, скорее, рефлексам, чем здравому смыслу, но снова раненная нога подкосилась, и его руки вновь прижались к земле. Второй пехотинец подошёл к деду сбоку и, размахнувшись, ударил его прикладом сверху вниз, по спине. Старик упал на землю, не в силах удерживаться более даже на коленях, он ещё шевелился и ворочался на земле, как раненый лось, но его изможденное лицо смотрело мимо надругавшихся над ним казаков куда-то в свою сторону, и, хотя боль рвала его изнутри похуже стали, вторгшейся в плоть его ноги, умом он явно понимал, что скоро весь этот кошмар окончится раз и навсегда. Наверное, только полученная в своё время подготовка и опыт пребывания в таких условиях едва ли не каждодневно заставили Валерия досмотреть эту ужасную сцену до конца.
Тем временем другие белые молодчики вовсю расшатывали заборы, с шумом выворачивая брёвна. Мыча в дикой панике, скот вырывался из горящих стойл, сметая всё на своём пути и бегом устремляясь прямо на вторженцев – такой массовой всесокрушающей атаке мог бы позавидовать сам персидский император Ксеркс во время Фермопильской битвы. Переждав волну бежавших животных, белые подошли к дому, брызнуло стекло, выбитое прикладом «ли-энфилда», и горящая головня полетела внутрь, огонь разом весело подхватил брёвна. Снегирёв отвернулся было сначала, но, тем не менее, заставил себя смотреть дальше, но всё человеческое противилось в нём этому: из дома вывалились две охваченные пламенем маленькие фигуры, извиваясь и, скрючившись, упав на землю, пытаясь сбить пламя. Следом за ними из дому показалась согнувшаяся в страшном поклоне женщина, в отчаянии бросившаяся к горящим телам, хватаясь то за одно, то за другое. Косынка спала с её головы, и она, простоволосая, не обращая на это никакого внимания, в отчаянии продолжала метаться между мучениками. Валерий перевёл взгляд на казаков. Палачи стояли в стороне, опираясь на винтовки и заходясь в приступах истерического хохота, и только один из них, худощавый парень с трёхлинейкой без примкнутого штыка, смотрел на это с каменным лицом. Затем он вскинул винтовку и выстрелил. Пуля прошила женщине спину, и она повалилась на горевшего человека. Пламя подхватило её одежду, и истошный, измученный вопль боли физической и боли потери обжёг уши Снегирёва не слабее огня, что пожирал её тело в этот момент. Следующий выстрел окончил страдания женщины, а через мгновение следующая пуля вошла в тело охваченного пламенем жителя разгромленного дома. Однополчане убийцы разом зааплодировали его меткости, и неудивительно – для них это был живой тир, охота, то, чем они занимались в течение многих лет под командованием сверху, пока оно ещё было живо, пока само не стало жертвой такой же охоты год назад, в далёком отсюда Екатеринбурге. Видать, не там голова у змеи росла, где шею рубили: вон, как гад резвится, сытый, довольный, скалится от удовольствия! Валерий, с отвращением отвернувшись от белоказаков, вгляделся в тела убитых, и в груди у него сердце подпрыгнуло, больно ударив о стенку, да так, что слеза вскочила: из-под мёртвой дымящейся женщины торчала…белокурая девичья головка, ещё не тронутая пламенем. Второй убитый оказался мальчик лет четырнадцати. «Они не остановятся ни перед чем, - вспомнил он слова командования, когда его отправляли не задание, - не пощадят ни женщин, ни детей. Помните, товарищ Снегирёв, ваша задача: посеять паникёрские настроения в рядах контрреволюции и дать тем самым знать нашим союзникам, что мы готовы поддержать их в Сибири,» - а лучше бы ему отдали приказ вообще ликвидировать вожака этой стаи, думал Валерий, тогда бы он и адмирала нашёл, и вывел бы его из игры, и не горели бы сёла, не страдали бы крестьяне, и не нужно было бы ему сейчас лежать здесь, скрытому от посторонних глаз, способному в любую минуту нажать на спусковой крючок и спасти хотя бы одну жизнь, оборвав хотя бы одну вражью взамен. Но он не имел права этого делать: жители бежали прочь, спасаясь от смерти, не пытаясь стрелять в ответ, а ведь он, снайпер, на таком расстоянии мог стрелять только в том случае, если ничто не могло бы выдать его, навести на него подозрения. Редко из изб вываливались мужики с топорами да вилами, редко вспыхивали огни охотничьих двустволок, но на смельчака разом наваливались десятком, и в ход шли засапожные ножи, вонзавшиеся по многу раз в тело сопротивлявшегося, пока тот не начинал исходить кровавой пеной. Кругом царила смерть…тем временем, на горизонте появился всадник.
Он выехал в полный рост на громадном вороном коне – статный мужчина в походном кителе, мало чем отличавшемся от формы пехотинцев, штурмовавших деревню, только на груди под воротником Валерий разглядел чёрный равносторонний крест с серебристой окантовкой, по обеим сторонам груди ровной линией тянулись пороховицы. Следом за ним выехал адьютант – казак не такой видный, как его хозяин, нёсший в руке развевавшееся на разыгравшемся ветру чёрное знамя с каким-то колыхавшимся на виду золотистым знаком посередине – Валерий никак не мог разглядеть, что это. На миг сверкнуло под жёлтым что-то, напомнившее длинную белую полосу, затем и это скрылось из глаз снайпера – не в ту сторону ветер дул. Тем временем атаман медленно извлёк из притороченных сбоку к седлу ножен шашку, клинок блеснул кроваво-красной полосой в развернувшейся огненной вакханалии, и за его спиной небо словно потемнело от пыли, взбитой топотом множества ног коней, вороной волной хлынувших из-за спины атамана. «Явились, удальцы,» - буркнул про себя Снегирёв. Одна за другой шашки вылезали из ножен, казаки настигали уходившую толпу. Жители, услышав дикий гогот гонимых на них лошадей, засуетились, толпясь и пихаясь, кто-то упал, уронив поклажу, кто-то проклинал всё, на чём свет стоит, кто-то просто оказался зажат в этом жутком столпотворении – народ снова представлял собой пятно страха и отчаяния. И первые удары шашек настигли спасавшихся – белые не хотели позволить уйти хоть кому-нибудь. Подсечённый падал наземь, хватаясь за окровавленную голову – и в его тело тут же вонзались штыки пеших. Никого не щадили жестокие казаки – дорога была усеяна трупами мужчин и старых, и молодых, не обошли стороной и женщин – поруганные, в оборванной одежде, они ползли по чёрной грязи, смешавшейся с кровью, обессиленные, падая на трупы мужей, сыновей и отцов. Всадники бросали ручные зажигательные бомбы, рассеивая ручное пламя по земле – сибиряки, вольные люди, на протяжении столетий не ведавшие ни ужасов крепостничества, ни дальнейших реакций бывших помещиков, обременяемые кулачеством, исчезнувшим уже два года назад, оказались загнаны меж двух огней, меж стихией, остервенело пожирающей их дома со злобой цепного зверя, отпущенного на охоту, и ружейными дулами, между смертью быстрой и медленной. Они помогли революции свергнуть старую идею, и она им мстила: деревня заходилась в стонах умирающих и криках пылающих заживо, багровая пелена накрыла деревню, а белогвардейцы торжественно разъезжали в собственноручно созданной геенне, что твои черти.
И тут раздались выстрелы. Двое всадников, преследовавших мельника – Валерий с удивлением узнал Архипыча – и его дочь с двумя детишками, муж которой, зарубленный, лежал в траве далеко позади, свалились замертво. Потерявшие всадников жеребцы бесцельно заметались, не зная, куда деться без поводыря, словно только в этот момент поняв, в какой ад их завели хозяева. Валерий повернул оккуляры вправо и едва удержался от радостного крика: с той стороны шла группа людей человек в тридцать, вооружённых, кто что взял: вилы, топоры, ножи, колы, двустволки, и возглавляли процессию пятнадцать парней в кожанках и красными повязками на груди, среди них Валерий разглядел лицо Антона Поликарповича Краснова, вскинувшего руку с маузером – это он стрелял! Пешие казаки не могли простить красным такого поворота событий, и около пятнадцати человек со звериным рёвом бросилось на ненавистных большевиков. Мужики подались вперёд, но комиссары их опередили – встав ровной шеренгой, они отрешённо, даже, казалось, небрежно вскинули револьверы и пистолеты. Первые четверо бежавших упали замертво, сражённые пулями красных, ещё пятерых подкосило, они упали, крепко сжимая оружие, но, преодолевая немалый болевой барьер, поднимались и бежали дальше. Краснов что-то крикнул, сделав шаг вперёд, видимо, подбадривая товарищей и несколько раз выстрелил в сторону бежавшего впереди. Три пули вошли в голову, плечо и грудь, но это, казалось, только разъярило окровавленного белоказачьего волка, и длинный стальной клык уже заносился над головой Краснова. Тот спокойно отошёл в сторону, сделав выпад на колено вбок, пропуская над собой страшный удар сплеча, ещё секунду назад способный развалить его от плеча до поясницы, затем, развернувшись, выстрелил противнику в руку. Заревев от боли, казак отскочил, выхватив здоровой рукой нож. Краснов подобрал шашку, отведя клинок за плечо. Глаза белого налились кровью, из гортани вырвался утробный рёв, схожий с волчьим воем, кровавая слюна стекала по подбородку, побелевшая губа отвалилась, оскалив ряд ровных, острых, багровых от вытекшего зубов, он рывком бросился на комиссара, стремительным выпадом выбросив руку с ножом прямо в грудь Антону, но тот, предугадав движение врага, упредил удар, достав его шашкой на полпути. Зеленоватая в свете огня полоска клинка прошла сквозь шею казака, нож свистнул в нескольких сантиметрах от груди отошедшего вправо комиссара, и в небо ударил фонтан крови из разрубленной пополам шеи белобандита…

А до Валерия, возбуждённо наблюдавшего за скоротечной схваткой своего боевого товарища и одного из палачей, недавно на его глазах изрубивших беспомощную убегающую толпу, донеслось раскатистое протяжное громогласное «Ура!» - то кричали мужики, боевито потрясая вилами и топорами. Двое однополчан Краснова, тем временем, нерешительно оступали, нервно отстреливаясь от рассвирепевших белых, игнорировавших входившие в их тела пули. Потерявшие человеческий облик, ощетинившиеся штыками солдаты уже вплотную приближались к юношам, отчаянно щёлкавшим спускавшимся впустую раз за разом курком – все патроны были исстрелены, и зияющий голыми каморами, словно пустыми глазницами, барабан только молча вращался в патроннике. Враг уже стоял вплотную, комиссар уже предчувствовал, как его пронизает сталь кинжального британского штыка…и тут вперёд его вышла живая черноволосая громада с громадным топором на плече. Валерий вгляделся: это был дровосек Кузьмич! Внешний вид рослого великана, знакомого с тяжёлой трудовой крестьянской жизнью, воодушевил и подбодрил комиссаров, судя по тому, как просветлели их лица, но ничуть не отпугнул бешеных белых, напротив, только разозлил. Ближайший из двух атаковавших буквально прыгнул на Кузьмича, занеся штык. Великан шутя ударил обухом топора по стволу винтовки, и та вылетела из рук палача. Взревев, он взялся было за нож, но затрепыхался, когда дровосек зажал его шею своей могучей рукой. Второй, не оставляя надежд, попытался повторить попытку первого, о чём вскоре пожалел: первым ударом Кузьмич погнул ствол винтовки, вторым вломил обух в грудь казака, и тот, шатаясь, словно пьяница, и выплёвывая багровые сгустки крови, отступил, выронив ствол, а после третьего удара голова врага разлетелась, как спелый арбуз, ошмётки мозга вперемешку с осколками черепа брызнули в чёрном от копоти воздухе во все стороны, и второй крик «Ура!» раздался в пылу боя. Второй казак затрепыхался в объятиях лесоруба, Валерий со своей позиции заметил: в его руке показался длинный нож. И тут дровосек шевельнул громадной рукой, и Краснов услышал, как что-то хрустнуло, и белобандит, обмякнув, ломаной позой повалился на землю, как тряпичная кукла.

Грянуло третье «ура», и мужики побежали в атаку за комиссарами. Штыки с глухим звоном скрещивались с вилами, казак искал защиты у шашки от мужицкого топора, посреди выжженной земли разворачивался новый огонь, вольный пламень, и горел он не на сухой древесине, но в сердцах тех, кто, обрекая себя на смерть от пули и от копыт, вышел на смертный бой с грабителями. Казалось, даже орудовавшие прикладом в поисках лёгкой добычи в дальних уголках села белогвардейцы на мгновение забыли про свой грязный промысел и обратили взгляд к этому крохотному пятачку, где в неравной схватке сошлись крестьяне, строившие это село и в нём взросшие, и солдаты, вскормленные обрушенным престолом, а затем гостеприимными американскими бизнесменами. Так мир замирал уже дважды, когда тысячу лет тому назад Русь пришли крестить, и многие воспротивились, выходя на бой с вооружённой княжеской дружиной, так замирала жизнь, когда на пропахшую политым кровью церковным золотом землю пришло с востока татаро-монгольское иго, а с запада – немецкие, шведские, польские и литовские рыцари, и большинство князей сдались, оставив народ перед выбором: сразиться и умереть стоя или прожить в мире на коленях. И так планета замрёт, когда тихим июньским утром над крохотной пограничной белорусской крепостью угрожающе заревёт, пикируя, нацистский «юнкерс»…

- К нам на помощь идут друзья со всей деревни! – кричал Краснов, воздев левую руку, согнутую в локте, с зажатым в ней маузером, - да! Да, товарищи! В бой! Ура!

- Баб прикройте, мужики! – зычно пробасил Кузьмич, - баб и ребятишек казакам не давать!

- Ур-р-ра-а-а!! – отвечал им раскатистый боевой клич свободы.

Комиссар и лесоруб стояли спина к спине, сражаясь с набегавшими на них казаками. Антон не решался применить маузер: вокруг было слишком тесно, и пускать в ход пули не хотела ни одна сторона – слишком был велик риск всадить одну из них в спину однополчанину, и комиссар сражался отнятой у белогвардейца шашкой и делал это довольно недурно: вокруг него и дровосека, рубившего топором, словно не меж огненных тисок защищая себя и односельчан от наступавших белых грабителей, а каждый день, когда отправлялся рано поутру в таёжную глубь за дровами, лежали разбросанные в беспорядке изрубленные по-всякому тела бандитов. Они стояли несокрушимой скалой посреди развернувшегося хищного бушующего белого моря, норовившего накрыть их всё большей грозно вздымавшейся волной огня, пировавшего на крышах поруганных домов, и казацких штыков; стояли вместе, друг за друга: интеллигент, вскормленный цивилизованной городской жизнью в гимназии и суровой школой жизни другой, боевой, отправившийся воевать добровольцем, подхваченный романтическими революционными порывами, стремившийся дотронуться до жизни тех, кто долгое время от них, учащихся, был отрезан, тех, один из которых стоял сейчас рядом с ним, обрушивая на белых мощные рубящие удары топором и глуша врага кулаком – простых людей, взращённых суровой трудовой жизнью в поле, на охоте иль в лесу на повальной работе, заморенных и огрублённых подкулачной кабальной зависимостью, но таивших в глубине своего сознания крохотную искру жажды жизни, более достойной и широкой, чем та, что досталась им; они стояли друг с другом и друг за друга, такие разные по взглядам на жизнь, по натуре и характеру, но сражались они, прикрывая грудью свой рабочий народ – мужиков, их женщин и детей. Белые наступали новой волной, вновь угрожающе вздымались штыки.

- Гз-зах! – отрывисто и сокрушительно рубил топор пополам фуражки, с хрустом круша черепа, ломая кости, сгибая стволы винтовок, уши ломило от сиплого свиста воздуха, вырывавшегося из разрубленных грудных клеток.

- Д-з-з-зынь! – широкой полосой шла шашка, отмахиваясь от коротких европейских клинков, как гуляющий в лесу – от назойливых комаров…

- Бей казака! – орали мужики, орудуя тем, что досталось в их руки.

Краснов не врал: увидев крохотный отряд из тридцати мужиков, сражавшихся с наступавшей пехотой, метр за метром прорываясь к убегающим женщинам, чтобы прикрыть их, отвести удары штыков и сабель, многие мужики, до этого или кое-как отмахивавшиеся у себя во дворе, или пытавшиеся тщетно спрятать свою семью в избе, куда неизбежно заглядывали любопытные чёрные казачьи глазки, словно открывали в себе вторую жизнь: голыми руками, не боясь упирающихся в грудь штыков, они отбирали у врага винтовки, ножи, кто-то пытался фехтовать отнятой у всадника шашкой, неумело рубя сплеча, но последней силой, последним издыханием, последней мыслью они пытались прорубить дорогу к спасению, сгрудившемуся вокруг пятнадцати отчаянных парней из Петрограда и примкнувших к ним односельчан.
Валерий примерно прикинул: около ещё десяти мужиков с трофейным оружием и сельхозинвентарём присоединилось к отступающему отряду Краснова, уже прорезавшемуся к уходившим жителям и яростно сражавшемуся, прикрывая тыл беженцев. Впереди отряда неизменно стояли всё те же Краснов и Кузьмич, настолько увлёкшиеся боем, что совершенно не заметили, как их начали постепенно обступать и оттеснять от отходивших. Первым неладное почуял Краснов: крики мужиков, отрывистые хлопки наганов тех, кто успел перезарядить оружие после нелепицы на первых порах боя и сейчас с точным рассчётом выискивал цели, вопли перепуганных женщин, плач детей – всё это отдалилось, стало растворяться в отрывистых каркающих приказах, отдаваемых урядниками казакам. Обернувшись, он увидел стягивающуюся штыками брешь в живом кольце и немедля открыл по нему огонь из маузера, решив нарушить правила игры. Три точных рефлекторных выстрела скосили наповал ближайших бойцов белой пехоты, и Антон, не раздумывая, едва успел выпрыгнуть в этот проход, обернувшись и окликнув дровосека.

Кивнув, великан было пошёл вслед за комиссаром, и тут пошатнулся, брякнувшись на колено, словно на старости лет: в ногу ткнули штыком. Заревев от боли, Кузьмич попытался встать, но безуспешно: выронив топор, он упёрся мозолистыми багровыми мокрыми ладонями в землю, из могучей груди, скрытой тёмной от обильного пота рубахой, вырывалось сиплое тяжёлое дыхание. Круг штыков сомкнулся, спины защитного цвета заслонили лесоруба полностью. От строя отделился, обнажив наган, приказной – низкий казачок с лычкой на погонах. Он приблизился к апатично смотревшему в свою сторону крестьянину, жмурясь, но не стеная, от боли, обжигавшей его ногу, только рычаще выдыхая…

Краснов заметил взвившуюся черноволосую голову лесоруба и струйку крови, взметнувшуся в воздух с аккомпанементом противного клокочущего звука. Строй белогвардейцев зашевелился, и комиссар разглядел суть картины: выхватив засапожный нож приказного, лесоруб распорол тому горло и поднялся на здоровую ногу, опираясь на ещё стоявший труп. На лице Кузьмича застыла зловещая звериная ухмылка.

- Кузьмич! – крикнул комиссар.

- Уходи, товарищ, - прохрипел лесоруб и повернулся к направившемуся на него казаку, ударив того трофейным клинком в грудь.

- Мать вашу, - хотел было отвернуться Антон, но, всё же, заставил себя на это смотреть.

Лесоруб медленно, спотыкаясь, но до последнего стараясь не упасть на колени, колол и резал, пропуская мимо себя одного, другого, третьего – все валились наземь с распоротыми животами или дыркой в жизненно-важном месте, хрипя и обливаясь кровью. Десяток ножевых ударов приняло могучее тело дровосека, и на каждый удар отвечал он медвежьим рёвом, пытаясь сделать ещё один шаг вперёд, к очистительному пламени, где он мог бы упасть замертво и сгореть, как воин тысячелетней давности, на пепелище родной деревни. Он не дошёл: на него навалились толпой, пригвоздив к земле и обнажив широкую, всё ещё ровно дышавшую грудь. Сверху на всю эту кучу-малу влез худощавый урядник, занеся длинный кинжал и нанеся удар сверху вниз. Кузьмич дёрнулся, страшно заревев прямо в лицо белому, и тот нанёс ещё один удар. Дровосек откинулся на траву, и его голова отвалилась вбок, словно не умер он, а прилёг отдохнуть после долгой рубки, когда печки поутру уже вовсю пускали голубоватый дымок по трубам, и весь дом окутывало приятное тепло, которое он чувствовал сейчас, в последние несколько секунд своей простой, но долгой жизни…

- Не-е-ет! – воскликнул, схватившись за голову, Краснов, - нет! Не может быть!

Вскинув маузер, он прицелился в образовавшуюся кучу малу и пару раз выстрелил, и тут он заметил то, что разворачивалось на другом конце пылающего села. До этого апатично наблюдавший за разгоревшейся схваткой атаман поднял клинок шашки, и несколько стоявших сбоку от него казаков вместе с отрядом пехоты («Резерв приволокли, не иначе,» - подумал комиссар) устремились прямо к тому месту, где сейчас стоял он, юный Антон Поликарпович, против доброго десятка белоказаков, только оправившихся от боя с лесорубом, да и остальные белые, словно насмотревшись кровавого представления и решив зайти на сцену переговорить с актёрами, постепенно стали стягиваться. Издав нечленораздельный крик, Краснов начал исступленно стрелять в наступавший казачий строй: впереди шло двое дюжих парней со штыками наперевес, позади в том же порядке – четверо, за ними – восемь. ««Свиньёй» идут, сволочи,» - подумал Антон и тут же чертыхнулся: патроны кончились. Подняв шашку, он хотел броситься в бой, уничтожить их всех или умереть, но забрать хотя бы одного белого ублюдка с собой, он уже сделал первый шаг, замахиваясь, но его оттеснили: увидев смерть односельчанина, порядка десяти мужиков, оставив отступавших, бросились на выручку, смяв оставшихся белых и заставив отступить к «свинье». Ослеплённый боевой яростью, комиссар бросился за ними, и тут его что-то схватило и хорошенько встряхнуло за плечи, громко крича в ухо:
- Антон! Анто-о-он! Товарищ Краснов!!

- Что, чёрт возьми?! – воскликнул комиссар в полном исступлении, заметив себя «в руках» своего соратника Владимира Терентьева, одним из первых в своё время вызвавшегося его сопровождать сюда.

- Ты им уже не поможешь! Они сделали свой выбор! Идём!

- Брехня всё! – вырывался Антон, - прорвёмся! Ещё можно помочь, ещё столько сделаем!

Поиск по сайту: