У вольных стрелков. 16 страница

- Лиха беда начало! – отмахнулся батька, - разузнаем, разведаем!

- Эт мы завсегда! - приободрился Леший.

- Я с вами, - внезапно произнёс промолчавший весь разговор дядя Валера, отчего все удивлённо обернулись на него, - у меня друг там остался. Да и проверить хотелось бы кое-что.

- В смысле? – взглянул на него Зотов.

- Мы, когда от деревни шли, нас казаки догоняли. Пришлось засаду устроить. Одного взял и допросил. Когда спрашивал насчёт численности расположенных в деревне сил, он мне что-то сморозил, мол, сотня их там.

- За нос водит, думаешь? – почесал в голове Томский.

- Абсолютно, - кивнул Валерий, - в полсотни я бы ещё поверил. Деревня хоть и большая, да вся повызжена, да и, грубо говоря, жителей живых осталось – всех видел, да Софья Семёновна может подтвердить. Не по пальцам считать, конечно, но до сотни уже не дойдут, большинство белые порубили…

- Там ещё остался кто-то.., - глухо промолвила в ответ тётя Соня, - и просила же: зови просто Соней.

- Прости, - помотал головой Снегирёв.

- Добро, - кивнул Батька, - на том и порешим. Слышь, Кость!

- Бать?

- Двигай к солнышку, поведай ему, как на земле тяжко. По-хорошему, хворосту бы на юге в избу заготовить, а то эдак и вовсе пережжёт солнышко, поле выгорит, а там и зима таки недалеко, да, - поправив очки, произнёс какую-то несуразицу Батька, - так что давай. Леший!

- Да.

- А ты к солнцу спиной стань да поведай людям, что к утру дело таки.

- Понял.

- Добро.

Потихоньку все стали покидать стол, и через полминуты скамейки окончательно опустели. Ребятишки под радостный хохот высыпали наружу, богатыри с красными полосами на папахах поднялись и разошлись в разные стороны: трое заодно с Лёхой вышли наружу, а Зотов и оставшийся пошли в дверь справа от выхода.

- Это они на склад, - прощебетал рядом с Родионом чей-то тонкий голосок. Повернувшись, он столкнулся нос к носу с пацаном, с которым совсем недавно хохотал за столом.

- Зачем?

- Не знаю, - развёл руками парень, - они же красногвар-рдейцы, - выговорил он это слово с затянутым «р», - а там ор-ружие. А ещё патр-роны. Ба-бах! – он поднял руки, словно целясь из невидимого ружья в пустоту.

- Понятно, - кивнул Родион.

- Меня Ер-рёмой звать. А тебя?

- Р-родион, - передразнил Левашов пацана.

- Ух ты! А, всё-таки, чего они там делают такое, а?

- Порядок они наводить там пошли, как всегда. Пойдём, Ерёмка, - обняла его за плечи тётя Соня и повела наружу, - пойдём к Левше.

- За свистульками? – засиял Ерёма.

- Конечно, и за свистульками. Ой, - всплеснула она руками, встретив вопросительный взгляд Родиона, - он там такие хорошие свистульски делает. И ложки нам тоже он выточил. Золотые руки.

- Ты иди, Родион, с ними, - глухо повторил над его головой дядя Валера. Мальчик повернулся:

- А ты?

- А я тут останусь. Переговорю с нашими, - он кивнул на отсвечивающую огненно-красным от зажжённого огонька пещеру и, не говоря больше ни слова, подхватил оставленные у стены рюкзак и винтовку и направился туда.

Белый подол одежды тёти Сони скрылся за хлопнувшей дверью, и разогнанный ею знакомый запах свежего воздуха дразняще ворвался в ноздри Родиона, разгоняя остаточный запах горячей каши и тушёнки, но любопытство дразнило его больше, и он на цыпочках подступил к проёму, осторожно заглянув внутрь и увидев лишь изгиб короткого и толстого, как шея секача, прохода, от которого, точно из зева гигантского зверя, исходил удушливый запах жаркого воздуха обжитого подземелья пополам с по-своему приятным железистым ароматом оружейного масла, которого Родион в своё время нанюхался ещё в отчем доме. В тоннеле раздавались людские голоса:
- Здорово! – приветствовал вошедшего знакомый баритон Зотова.

- И тебе не хворать, - отозвался голос дяди Валеры.

- Так ты и есть тот самый леший, о котором столько морозят в каждой хате, что «колчаки», как только шорох какой привидится, так сразу в штаны делают? – рассмеялся другой, более высокий.

- Ну это ты малость загнул, товарищ, - с усмешкой откликнулся Снегирёв.

- А как же? Одно время помню: пустили мы, значится, под откос в восемнадцатом году, по-моему, в июле-месяце под Томском чехословацкий эшелон. Ну, значится, и полезли мы разгребать, что спустили, а там добра этого навалом: консервы, патроны, гранаты, пулемёты, карабины. Унесли, что смогли, что не смогли – закопали. Чехи в город вломились, а нам и так от белых бед хватало, жить-то надо было как-то. Интересно, жив ли там схрон-то, или, всё-таки, уже и растащить успели, столько времени прошло?… Ну так я о чём: комиссар наш, Анатолий, нам тогда строго велел документы оттуда вынести. Чтоб знать, что да как, чего там белячки по наши головы утаили, ну и всё такое в этом духе.

- Анатолий…это который товарищ Ворожцов, что ли? – уточнил Снегирёв.

- Пока штаб стоял, был Ворожцов. А так Анатолий. Так вот, сидит, значится, наш командир, Серёга Варнава, разгребает все эти бумаги, а там я рядом, значит, стою, стерегу, а то мало ли…ну и слышу, он там чего-то «хе-хе», да «хе-хе». Ну я поворачиваюсь, смотрю – а он там какой-то лист перед собой держит и расплылся аж до ушей. Я ему: «Чего ржём, Серёга?», а он мне: «Да тут, понимаешь ли, у наших братьев меньших «колчаков» заноза в заднице нарисовалась, да так глубоко села, что ковыряют-ковыряют, и – ни в какую.». Я, в общем, ни фига не понял, говорю: «Слушай, а по-человечьи если?». Ну а он так раздражённо: «Ну, коль по-человечьи, то на, читай!» – ну и сунул мне бумаженцию эту. А я с грамотой-то не шибко дружу, я всё в поле, да в поле, это брат у меня младший учился, батька настоял.

- А брат твой где?

- Да в городе он, в Омске. Сидит.

- Он к этим, кажется, к максималистам подался, во, - поддакнул Зотов.

- К эсерам, что ли? Отчаянный.

- Короче, - оборвал их рассказчик, - читаю я худо-бедно, но лучше, чем никак, так что что-то я там разобрал, ну и Варнава что-то подсказал. Так вот, написано там, в общем, было, что, значится, есть где-то в Томской губернии некий преступник-невидимка. Такого-то числа июня-месяца года одна тысяча девятьсот восемнадцатого угробил троих или четверых – не помню – конвоиров специального эшелона Чехословацкого корпуса, чем способстсовал побегу особо опасного государственного преступника Иван Панфиловича Новосёлова. Потом такого-то числа опять июня месяца сего года обстрелял карательный отряд второй Сибирской дивизии, направленный на уничтожение преступной группировки «Анархия» того же Новосёлова, убив офицера надпоручика Глинского и демаскировав отряд, тем самым позволив «бандитам» перестрелять к чертям большую часть белых. Ну и там дальше перечисляются все твои, хе-хе, преступления вплоть до того месяца. Я всё равно всего не видел, но по мотиву, вроде, понял, что ты там им изрядно навставлял палок в колёса.

- А что потом?

- А ничего! Загрохотало что-то. Слышу: вроде, пулемёт. Короткими бьёт. Ну, мы с командиром ноги в руки – и наружу, а там – дрезина! Неспешно так выруливает из-за леса, а около дороги наш разведчик Сёмка Городенцев распластался. Шапка слетела, лицом в грунт лежит, и спина у него вся дырявая. Видать, отлить ходил – и на тебе. Наверное, всё-таки, что-то крикнуть успел, потому что наши уже из вагона отстреливались вовсю из трофея, «льюиса». Он же там был вроде того, что наш Медведь носит, с «троечкой» на затыльнике, наши патроны жрёт.

- Медведь?

- Мишка Созонов. Так вот, кто с пулемёта, кто из винтовок, отбились кое-как. Там, на дрезине, помимо пулемётчика, было ещё человек десять. Кого-то с пулемёта, кого-то – винтовками, а остальные нас обстреляли, двоих убило. Ну и решили мы: сваливать пора, пока их ещё больше не припёрлось – не прогадали, мать вашу!

- То есть?

- То есть ещё одна дрезина приехала, побольше и пожирнее. И людей там, что в твоей горнице – человек этак тридцать. Ну, командир мне и говорит: «Вот что, Гриня, берись за «максим» и прикрывай нас, уходить будем. Бумаги надо донести.» Я – на подножку. Развернул пулемёт и давай по ним всаживать длинными. И стреляю себе и ни хрена вокруг себя не вижу, только ствол дымится, затвор лязгает, мушка перед глазами дрыгается от отдачи, и рожи их сытые на прицеле, как насаженные. А они, суки, башковитые оказались: в обход пошли. «Ну, уроды, - думаю, - я вам дам мой лес ломать!» И тут слышу где-то у себя за спиной: «Вали краснопузого, он один там уселся!», и чую: руки немеют, они там, как крысы, через прицепы лезут. Ну я, не будь дураком, прыгнул со стойки прямо в траву, скатился по дороге – надо мной пули свистнули – подхватил из-за спины винтовку и, как лось, почесал, куда глаза глядят. Я ж со страху позабыл, где у нас точка сбора, бежал просто, чтоб подальше уйти. Их-то там осталось, наверное, с десяток от силы, а я тогда чуть портки не испортил со страху.

- Ну и что дальше?

- А ничего, так и бежал. Спотыкался, падал, ударялся, матюгался, но бежал – они, как на хвост мне сели, так и сидели, видать, куда-то в свою сторону гнали. Да неурядица вышла маленькая: та самая «Анархия» подсобила. Бегу, значит, бегу, а тут вдруг справа, слева – как вдарит! Чесслово, подумал со страху: пушка заработала! Ан нет, просто совсем рядом мужик выстрелил какой-то низенький, ну и рядом с ним ещё один, высокий, с бородой. За моей спиной – крики! Тут-то я сообразил, что это белых покосили, развернулся, на колено, винтовку к плечу, и так мы в три ствола и уделали этих уродов. И тишина. И так мы минут пять проторчали в одном месте, ждали, думали: ещё нагрянут. Ну а как всё улеглось, мужичок встал, представился. Говорит: Иван Панфилович Новосёлов, а вот он – Борода, так, мол, и зови. Вот ведь свезло, а?

- А что твои? – продолжал спрашивать снайпер, - из Ворожцовских?

- А вот не знаю…, - вдруг сменился задорный тон Гриши на тихий и мрачный, - я ж, сколько в «Коммуне» проходил, всё только анархистов-однополчан, да кулаков с казаками видел. Да до сих пор думаю: ищут, наверное, на пули нарываются, а я тут чёрт знает, где мотаюсь посреди тайги!

- Так, небось, они уже давно думают, что погиб ты там, у состава! – вклинился Зотов.

- Типун тебе на язык! – рявкнул Гриша, и Родион услышал, как что-то тяжёлое стукнуло в глубине коридора, - при штабе мы и не в такие передряги лезли и не только своих: крестьян, детишек вытаскивали из огня, чтоб шомполом лишний раз по пьяни потом казачки не зашибли! Понимаешь теперь, что я тут сам себя распоследней сволочью чувствую?!

- Прав он, Гриш, - спокойно и печально произнёс Валерий, - твоим пришлось уходить месяц спустя. На Алтай. Не казни себя и не ругай их. Чехословаки с казаками доконали. Лучше скажи: сам-то как здесь оказался?

- Да…, - на мгновение в пещере воцарилась тишина. Видимо, Гриша обдумывал услышанное, сказанное резко и прямо, словно выстрел…а потом он продолжил, - дело было уже осенью, в начале где-то, как раз урожай пошёл. Похолодало чуток, но это что, вот коли уж дело вовсе к зиме клонит, вот там-то погода гуляет, как полюбится. А жрать что-то всю жизнь надо, не всё же эшелоны под откос пускать. Ну и повадились мы к местным: это было где-то в Ильинке. Было нас тогда уже порядочно: человек под пятьдесят. Ну и пошли мы добровольцами: десять парней нас было. Вам-то их имена без надобности, вам тут разве что Батька, Борода да я родимый известны, - усмехнулся он, - так вот пошли мы туда, к селянам, подсобить чем. Мы так часто делали: в деревне сперва чем-нибудь этаким поможем, а они нам – пожрать чего или расскажут интересного.

- Знакомое дело, - кивнул Зотов.

- Ну дык вот, - продолжал Гриша, - пришли мы, значит, в само село, оружие сложили в одном из домов…ох, зря мы это сделали…

- А чего «зря»-то?

- Да подожди ты! Так вот…так вот, сложили мы, значит, обрезы и карабины и взялись за работу. Батька с Бородой по грядкам разошлись картошку копать, ну а мне достался заборчик у соседней избы. Здоровая, скажу тебе, была, поширше остальных. И хозяин такой же – низенький, пухленький кулачина, ну прям колобок, честное слово. Так вот, значит, взялся я за забор, а ко мне мужичок подходит какой-то, что в избе этой с её хозяином соседствовал, и спрашивает: «Кто такой будешь?». Ну, я человек разговорчивый, ответил по существу: «Фамилия наша Курненко, а вообще Гришей зовут.». Этот кивнул, сказал, мол, «А я Петруха!», и стали мы прорехи заколачивать. Добротный заборчик был, только вот местами подгнил малость от сырости, кое-где, по-хорошему, и вовсе сносить надо было и заново ставить. Так и трудились мы там до обедни, Петруха, кстати, хороший парень оказался, дельный. Ну а там уже хозяин, мужик этот, всех гостей к себе в избу зазвал и потчевать стал. Ну и вижу я, значится: расселся он по одну сторону, руки раскинул, а рядом Петруха стоит, мнётся. Стол большой, мы как-то на скамейках разместились, все полтора десятка. Ну и, значит, кивает кулачина Петрухе: садись, мол. Мы с Батькой переглянулись – и давай наворачивать. Картошка была просто ум отъешь. А хлеб…ну и там, покуда малосолами хрустели, тут говорит этот кулачина Петрухе: «А ну-ка тащи сюда из подпола!» и нам подмигивает. Ну я смекнул, что он нас тут и накормит, и напоит, и спать уложит. Сам-то я пить не очень люблю, если честно, да и Борода от хмеля крепко стоит, а Батька – и вовсе непьющий. Курит иногда, но что ж с того, что маньчжурка с горя в зубы просится? Вот на том и спаслись…

- От чего? – глухо спросил дядя Валера.

- Да ты посмотри, я тут, значится, самое интересное задвинуть пытаюсь, а он поперёк лезет! – в коридоре отчётливо послышался хлопок по штанинам.

- А ты не серчай, Гринь, ты давай дальше, по пунктам, - пробасил Зотов.

- Ну ладушки…так вот, значится, бутыль он самогону приволок. Ну, мы переглянулись. Усталые мы были, я скажу, да и настроение после работы было ух, ну просто грех не подкрепиться да напиться чего – хоть воды, да не суть важно, главное, чтоб апосля храпака дать смачного – и по хатам. В общем, упились мы тогда до поросячьего визга. Только я вид делал. Да и видел: после третьей чарки ребята совсем плохи стали. Борода только едва заметно подмигивает, а Батька чего-то вдруг сразу рожу спустил, я уж боялся, храпеть начнёт. А он даже без храпу взял, да заснул. Не понравилось это мне. И тут смотрю: ещё четверо занялись, да так и успокоился понемногу – подумаешь, организм такой, значит, слабый. А ребята чихать хотели: сидят, гогочут, огурцами хрустят, как ни в чём не бывало. А кулачина – тот ещё затейник, как вдруг затянет, зычно так, по-нашему: «По диким степям Забайкалья…», и наши, кто не задрых ещё, тут же: «Где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная…,» - ну и так всё дальше, значится. И смотрю: как-то потихоньку все стали подрёмывать. Да и я чую: устал за день, пока мы с Петрухой брёвна да доски воротили. В общем, так по скамейкам и разлеглись. Кто-то на печке примостился, делов-то…

- А дальше, я так понял, кулачина скулачил.., - задумчиво пробормотал Снегирёв.

- То есть? – не понял Курненко, с минуту помолчав, а потом задумчиво хватив, - а-а! Ну да…так вот, продрых я не помню, сколько. Чую только: прохладой так потянуло. Ну и трясёт кто-то за плечи так сильно. Просыпаюсь, смотреть пытаюсь, а в глазах – марево бледное, не видно ни хрена. Только вот до конца проснулся, вижу: Петруха стоит, бледный весь со страху, а за окном уже и солнце заходит. И тут слышу: Борода тихо стучит, народ со скамей скидывает да по щекам бьёт, чего-то там фырчит, матерится. И Петруха весь запуганный, лопочет чего-то скороговоркой, бежим, мол, покуда опять не пришли. Кто, чего, куда – хрен разберёшь. И тут Борода: пятерых не досчитались. И тут-то меня и осенило: их ведь нарошно споили. Дряни какой-то в водяру подмешали – и на тебе, бери тёпленьким! И побывать тут успели – на столе кто-то фуражку оставил.

- Казаки.., – скорее сказал, чем спросил дядя Валера.

- А кто ж ещё-то? – мрачно буркнул Зотов.

- В общем, Петрухе было велено запереть избу и стеречь нас. И сначала он так и сделал…а потом передумал. Вот уж не знаю: то ли кулаку этому прислуживать надоело, то ли казаков он не любил, то ли просто мне по знакомству подсобить задумал. Короче, свой он стал. Вывел нас из дома кулацкого и на избу в конце деревни показал, мол, там карабины наши лежат, у пахаря Симеона, у друга. А на дворе уж темно было... Не обманул нас, в общем. А сам остался. Мы ему: с нами иди, и он пошёл, да только за каким-то хреном полез проверять, далеко ли, близко ли «колчаки» шастают. Довысматривался…они сами припёрлись, пока он за угол поворачивал. Мы уже успели потихоньку во двор ввалиться, за забором все попрятались, я и Сивый – не знаете вы его – остались смотреть, что да как, пока остальные за оружием шли, глядь: а их, «колчаков»-то, там с полтора десятка привалило, а средь них – высокий такой, белобрысый, с крестом под воротником – атаман, да мужичок какой-то щуплый с браунингом за поясом позади него плёлся, вроде, смотрит спокойно, да всё как-то к высокому жмётся, с жиденькими волосами такой – адъютант, сразу видно. И кулак этот с ними.

- Погоди-ка, - вдруг перебил его дядя Валера, - он ведь был в обычном кителе, только с крестом под воротником – вот и всё отличие, верно?

- Кто?

- Атаман.

- А…ага.

- И с шашкой посеребрённой на поясе.

- Ага.

- Ясно…

- Что ясно?

- Ничего, продолжай.

- Так чего лез-то? Тьфу! Ну так вот. Кулак этот, значит, с парой парней здоровых – вот уж и впрямь косая сажень в плечах – в избу зашёл, а потом с порога как заорёт: «Никого нет!», выходит и в Петруху вцепился: «Куда девал их, собака? Отвечай, скотина!» - и в морду ему как даст, аж повалился парень, кровью сплюнул. Тут атаман такой спокойно ему что-то вроде: «Не волнуйтесь, господин Ерофеев, рукоприкладство вам лучше не применять даже в воспитательных целях. Это – дело подданных Верховного Правителя.» Потом повернулся к Грихе и спросил: «Так где же бандиты, которых тебе было поручено охранять до нашего прибытия?» «Я…господин атаман, я ж ничего не делал, ничего не ведал, они меня сзади ш…шандарахнули и-и сбежали!» - говорит Петруха в ответ, а руки трясутся. Кругом что-то зашевелилось, помню, кое-где калитки заскрипели, народ стал потихоньку выглядывать: кто с перепугу, кто – спросонья. Никто вообще не понимал, что творится. И тут атаман повернулся к кулаку этому, Ерофееву, и говорит: «Насколько я помню, Вы утверждали, что они пьяны и не в состоянии даже со скамьи подняться.» А кулачина как заорёт, а сам на Петруху поглядывает, да тоже видно: поджилки трясутся: «Да брешет он вам, господин атаман! Брешет и не краснеет, голодранец поганый! Куда, морда твоя батрацкая, бандитов девал?», а Петруха всё стоит, глазами хлопает, ну точно пришибленный. «Не торопитесь, господин Ерофеев, сейчас господин Тесёмский проведёт осмотр места, а мы пока тут постоим и подождём результатов. Если нарушители и успели скрыться, то нам их всё равно не найти: тайга густая. А ежели им вдруг возжелается спасти главаря своей шайки, то они будут здесь, где-нибудь поблизости…». И вот ходит этот Тесёмский вокруг дома, что-то высматривает, что-то вынюхивает. Ну и понял я, что пора-то уже ружья по плечам развешивать и – геть со двора, а то пёс его поймёт, сколько там Петруха ещё продержится. И тут слышу за спиной: Борода тихо, шёпотом: «Спасибо, Симеон Тимофеевич.», и в ответ чуть погромче, тоненько так: «Да чего уж там, браток, кто ж знал-то…», а потом меня кто-то за плечо тронул – я так и опешил. Смотрю: старичок какой-то стоит сухонький малость, по виду не сразу скажешь, что пахарь, да только, судя по голосу да по рукам в мазолях я и понял, что это ни дать, ни взять – тот самый Симеон Тимофеевич. «Твои, - говорит, - все уже через задний двор ушли. А ты чё застыл?» А у меня в голове как граната рванула: столько сказать захотелось, а выдал только: «Петруха…». Дедок побледнел – и к забору, со мной рядом встал. Так вот и стояли рядышком и смотрели дальше. Вернулся этот, значится, Тесёмский с обхода. «А окна-то у вас, - выдаёт, - стеклянные…» «Ну да, - кивнул Ерофеев, кулачина-то, - стеклянные.» «Це-елые,» - тут же так тоненько протянул адъютант. По тону – ну чисто Тимофеич. Только у него это как-то…противнее, что ли, вышло…ну так вот: атаман поворачивается к Петрухе и говорит: «Так как же тебя сзади-то ударили? Окно-то целое.» А Петруха стоит и мнётся: «Ну…не знаю…открыли, видать…» А атаман как заржёт. Резко так, отрывисто, как ворона. А за ним – сначала Тесёмский. Потом казачки. Потом кулачина. А под конец и Петруха чего-то затянулся. Умом тронулся тогда, наверное. Попробуй останься в здравом уме и твёрдой памяти, когда перед тобой – пять оружных мужиков да злющий хозяин, и все на тебя смотрят. А тут ещё и народ повыходил, ропот какой-то пошёл. Шуму было…

- А потом чего?

- А ничего! Накинулся на Петруху атаман. Мол, как-то уж очень по-английски вышло: мол, пьяные открыли запертое снаружи окно, тихо перешатнулись через подоконник, так же тихо закрыли и для полноты картины осторожно п…подшатались сзади и чем-то ударили – чтобы наверняка. И, мол, по знакомству завалились куда-то и засели без чужой помощи.

Было слышно, как кто-то присвистнул.

- И вот тут…, - Курненко сделал многозначительную паузу, - вот тут я понял, что такое дьявольская пляска.

- То есть? – впервые услышал Родион удивлённый голос Зотова. Похоже, до этого момента рассказывать этот случай в деталях Грише не приходилось.

- То и есть, - мрачно проинёс Курненко, и из пещеры, перебивая стойкий аромат смазанного металла, потянулся горьковато-сладкий запах жжёного табака, - побледнел Петруха. Очень заметно побледнел. И ногами стал как-то…ну не знаю, по земле отбивать. Задрожали они у него: то одна, то другая. Кабы не ситуация, подумал бы, что в пляс пустится… Кажись, и Тесёмский заметил. Влепил он Петрухе пощёчину почище Ерофеева и заорал так, что мы с Симеоном поневоле уши хотели заткнуть чем-нибудь: и так было бы хорошо слышно, как он там исходил весь из себя: «Да ты что, холоп паршивый, Родину позорить вздумал? С отребьем всяким спутался?» А все стоят и смотрят. И тут баба какая-то: «Да дурной он, господин атаман, не видите, что ли?». Народ весь разошёлся, что-то говорить, о чём-то просить начал. С минуту где-то голосили. А потом атаман как-то так косо глянул на Тесёмского. Подмигнул ему, что ль? Ну и тот как завопит, что твой юродивый: «Молча-ать!» и в воздух выстрелил! Народ как-то потихоньку умолк. И тут адъютант этот снова своё: «Куда бандитов припрятал, предатель?» и тут как даст сапогом Петрухе в голень. Бедняга свалился наземь, взвыл, схватился за ногу и заскулил, как собака: «Лю-у-уди, ну что же вы творите-то-о?» И тут атаман: «Господин Ерофеев, по-моему, ваш подопечный не так нас понял. Поднимите-ка его, мы сейчас ему всё разъясним.», а сам опять адъютанту кивает. Ну, кулачина этот, значит, под руки его взял, рванул, поставил кое-как, а Петруха всё скулит, шатается. И вот знаешь, я так смотрю: ручки-то у этого Тесёмского худые, жилистые…а костлявые…в общем, подошёл он к Петрухе ещё раз и опять ударил. В живот. Причём, похоже, дух из него вышиб напрочь, судя по тому, как он согнулся в три погибели. А я стою и винтовку всё хочу вскинуть. И правда: чего там, вон они – атаман, адъютант и прочие сливки, снимай, не хочу. Дед удержал…

- Правильно сделал, - пробубнил Зотов.

- Да.., - мрачно поддакнул Курненко, опять сделав паузу: видать, опять затягивался, - а что толку-то было? За мной – девять парней, ещё пятеро – на другом конце деревни. Снял бы я этих двоих…ну, лишились бы командира. А с Батькой и остальными что было б?

- В расход пустили бы, - в голос ответил Зотов.

- Точно, - опять замолчал Гриша, - так и смотрели мы на этот кошмар. А Петруха от боли на колени плюхнулся, на зад сел и стонет: «Люди добрые…ну говорила же матушка мне: «Делай доброе дело, чтобы с тобой были все по-доброму»-у-у…». А Тесёмский этот опять двинулся: видать, хотел посильнее ударить, только атаман его опередил: «Так сделай нам доброе дело. Скажи, где бандиты. Мы ведь хотим вам всем добра.» Ну и Петруха, доверчивая душа, жалобно так спрашивает: «А бить не будете?» «А что скажешь!» - вдруг этот Тесёмский рявкнул вперёд начальника, я аж поперхнулся. А атаман только кивнул, как заведённый.

- Выдал, видать? – пробормотал Зотов, - выдал, выдал, сволочь…

- А то ты не знаешь! – вдруг закричал Курненко. Родион не видел, что происходило в пещере, но отчётливо понимал, что кричат на Зотова, - ты б сам-то как поступил? Мужик он был подневольный, недалёкий, зла никому не делал, а тут – на тебе, хозяин такая крыса оказался!

- Ну ладно-ладно, не кипятись, а то вишь, разошёлся тут.

- Чего разошёлся, кто тут бред-то пороть стал?

- Ладно тебе уже! Дальше-то чего?

- А ничего! – огрызнулся Гриша, снова затянулся или помолчал и продолжил тише, - ничего. Как указал в нашу сторону Петруха, атаман приблизительно вот, что сказал народу – а его много, народу-то, вышло за всё время этой экзекуции: «Зная крысиную натуру анархистских бандитов, я не жду от них открытого боя, но я целиком и полностью полагаюсь на вашу лояльность верноподданных Великой России! Бандиты распространяют свои лживые идеи, в основном, на таких, как вы – на русских крестьян и рабочих, а посему под подозрением может оказаться каждый из вас! Если вы проявите благоразумие, найдёте и приведёте нам хотя бы одного члена их шайки, вас ждёт щедрая награда от имени его высокопревосходительства! И да!» - и тут он кивнул Тесёмскому и показал на Петруху. Ну, не будь дураком, адъютант вытащил браунинг и щёлкнул курком. А Петруха-то быстро понял, что творится, пополз по траве и заорал: «Тимофеич, беги-и-и!!» - и тут вдруг ба-бах! Лежит лбом в траву, на траве – кровь, а в затылке – дырень. А атаман…к народу повернулся и говорит: «И так будет с каждым, кто впредь посмеет перечить закону!».

- Уроды…, - выдохнул Зотов.

- И не говори, - сказал и опять выдержал паузу Курненко, - в общем, понял после этого наш друг пахарь, что бандиты-не бандиты, а по-любому в избе остаться ему – верная смерть. А потому выбежали мы вместе через задний двор вслед за нашими и, меж изб петляя, ушли ненамного. Атамана, по крайней мере, было видно. Так вот, Тесёмского своего со своим полуторадесятком он отпустил, а сам, взяв своих двух мордоворотов, пошёл куда-то восвояси. Ну, я смекнул, что там – все пятеро наших, и мы было за ним пошли, только вот народу было много, а нас тут с десяток, и все – о ружьях. Вот потеха была бы, коль доярке молодой какой выпали бы. Визг, шум, гам – оно надо? Тогда-то старик Тимофеич нам и сказал, мол, так и так, вон канава, лезьте туда и гуськом аль ползком – как удобно – и до конца топайте, только чур: носу не подымать, а то бес его знает, что там беляки удумали. А там и правда: на окраине леса пулемёт и два казака за ним: жёлтые колышки было видно. Ну вот, а мы ему: «А ты-то как?» «А мы тут, - говорит, - друг другу всей деревней, почитай, родня, меня все знают, не выдадут. Так и пройду за атаманом и вам знать дам.» На том и порешили.

- И как оно было…по помоям хлюпать? – усмехнулся басовито Зотов.

- Да знаешь, - и тут было уже слышно, как в пещере вздохнули, - уже не превыкать. И так по уши во всём этом самом сидим с прошлого года, как эти чехословаки, м-мать их, припёрлись, чёрт бы побрал их вместе с их командованием. Так что ползли себе мордой в гнилую жижу, блевать охота, а шуметь – того пуще неохота: про пулемёт все помнили. Так и доползли до плетня какого-то, а там вылезли и видим: стоит наш пахарь, с бабой какой-то щебечет. Кто она там ему: невестка, что ли – пёс знает, не до того было. Главное: увидел он нас и сразу знаком: за мной, мол. И баба стоит так спокойно, на нас смотрит, всех в дерьме, да и несёт от нас, нос воротит, да лыбится украдкой, видать, уже знала обо всём. Может, они там и впрямь родня друг другу – не разберёшь. Главное: довёл нас пахарь, а там…, - в пещере откашлялись, - а там избушка. Крохотная такая. И заборчик вокруг, на заднем дворе – хлев, а там видно – коровы. А за заборчиком – кто б мог подумать, белячки ходят, штук пять. Только в драку лезть рановато было, а то чёрт ж его знает, что там, в избе-то, творится, пока только крики было слышно: Батькин, низкий такой, и женский. И слышно было: атаман что-то там бубнил про уважение и букву «Б», на которую можно исправить «А». В общем, покуда суть да дело, надо было потихоньку вывести их куда-нибудь, а то уж больно тесновато было с ними. Пятеро наших с Бородой, что в старших, опять в канаву полезли и на заднем дворе вынырнули, а четверо других со мной за забором затаились. Троих сняли те, что с Бородой шли, ещё одного «наша» баба на участок завела, а там уж мы его…ну а последнему Борода шею свернул. Мы знаками переговорили: чисто всё, мол, можно. Заходим во двор. Я с парнями стоял у дверей, а Борода со своими у окон встал. Ну и условились: как Бородовские палить начнут, так мы и добьём, кто остался. Так и сделали. Уж кто там выстрелил, я не знаю, помню только, что выстрела два было, а потом я вломился внутрь. Кто-то на меня кинулся, я в пылу не разобрал сразу, кто: двинул его в морду прикладом, об стену, на всякий случай, хватил и осмотрелся. И вижу, значит: два атамановых мордоворота с простреленными бошками валяются, сам атаман – это, значит, тот, кого я приложил…

- И ведь живой остался, сволочь, - буркнул Зотов.

- Да ладно тебе. Мало ли, может, напутал чего Юсуф, - протянул Курненко.

- Нет, Гриш, - вдруг вклинился дядя Валера ровным тоном, - не напутал. Сам видел.

- Врёшь!

- Нет, братец, - задержался на мгновение дядя Валера («Неужели тоже закурил? – подумал Родион, - да нет, дымом не пахнет.»), - не тот случай. Помнишь, со мной пацан был, долговязый такой, чёрненький?

- Ну, помню.

- Мы с ним от самой деревни от головинских сматываемся. Он это был. Я поэтому у тебя и спрашивал насчёт некоторых…внешних подробностей.

Поиск по сайту: