Но Юра не торопился отвечать. Лишь застыл над равнодушным ко всему больным, словно изваяние шахтёра, склонившегося над неподатливым пластом горной породы

- Лодочник! - не своим голосом рявкнул разведчик.

Родион посмотрел на него и опешил: даже раскаиваясь там, в далёком отсюда подземной убежище, дядя Костя не выглядел таким разбитым: широкое, улыбчивое лицо вдруг словно сжалось, а лоб пошёл прямыми, словно борозда, морщинами, некогда пухлые губы сжались бледной узкой полосой, а глаза, и без того казавшиеся блюдцами, Лазарев ещё больше вытаращил. Хамелеон больше не был похож на весёлого гуляку в миру и осторожного разведчика в деле, от него повеяло самоубийственным безумием. И, точно отторженный неожиданной метаморфозой товарища, взгляд Левашова метнулся ко врачу, Юрию, как его назвал Хамелеон, Лодочнику.
Казалось, лишь громкий вопль донёсся до ушей врача, ибо своей неестественностью с лёгкостью влился в пугающую атмосферу и пришёл в цель: фигура медленно разогнулась и всем корпусом развернулась к вошедшим. И тут плечи врача расправились, и тот тяжело вздохнул - и тут же смертная завеса, казалось, плотным туманом вставшая в этом месте, стала развеиваться. Вздохнул, вспомнив о чём-то, раненый с перемотанной головой, в окно ворвалась струя свежего воздуха, оболоченная ароматом таёжной хвои, а перед партизанами уже стоял не богатырь, пытавшийся завалить дорогу живым на пути в царство мёртвых, а простой, измождённый долгой бесперебойной работой, человек, казавшийся таким старым, невзирая на вполне зрелый возраст. Утерев пот со лба, он уселся на край койки, на которой лежал, видимо, тот самый стихотворец, о котором рассказывал Хамелеон в их ночной стоянке в лесу, тот самый Саня, за своё имя да за недюжинный талант сплетать строки в песни, трогавшие суровые сердца крестьян, бившиеся в натруженных грудях,

Прозванный Пушкиным...тот самый Саня, который сейчас своим полумёртвым видом всё так же напоминал о незримой нейтральной полосе, пролегшей между жизнью и смертью в этой небольшой избушке, окружённой тёмно-зелёным океаном тайги.

- Я вытащил из него две пули, - каким-то скрипучим, непохожим на услышанный в начале, голосом произнёс, наконец, Лодочник, - одну - из плеча, вторая меж рёбер засела. Парень чуть концы не отдал, пока вынимали, - он сделал усталое, едва заметное движение, похожее на кивок, затылком, - ещё две его насквозь прошили. Когда казаки налетели, некоторые почти тут же в безлошадные разжаловались, а вот оружие сохранили...а он из "максима" по догоняющим палит. Первый раз на пост заступил парень, разошёлся, не увидел..., - голос доктора оборвался, как натянутая нить паутины: резко и бесшумно. Даже хриплый усталый вздох, каким Лодочник приветствовал гостей вначале, не вышел из загрубевшей от долгих переживаний в нелёгкой работе груди.

- Что не увидел, Юр? - упавшим голосом, пропитанным спокойной обречённостью, будто не Саня, а сам дядя Костя лежал на койке, перемотанный бинтами.

- Двое, что спины не поломали, пока падали, оружие подняли, сбоку зашли. В плечо ему попали, его оттолкнуло, он голову в ту сторону повернул...открылся...и две пули словил тотчас же...одну за другой...в живот и в ногу. А он в пулемёт вцепился из последних сил, его подкосило, он навалился на него...и взял последнюю, что я меж рёбер у него вынимал...его развернуло...а он всё ещё держался...а те, что стреляли...те и так безлошадные были, а теперь им и вовсе без надобности ехать куда-то...теперь...теперь...не выдержит он, Костя, - дымчатый, смутный и, в то же время, невероятно пронзительный взгляд врача остановился на Хамелеоне. И он не назвал его по прозвищу, заметил Родион, - с такими ранениями не живут. Его надо в госпиталь, и не куда-нибудь к фельдшеру губернии, а в Питер, в столицу. А тут...мне и до губернии не дойти - "колчаки" повсюду, дорогу только у них и спрашивать. А они покажут, - жилистые кулаки врача стиснулись, - до острога, а там и до лагеря недалеко...

- Юр, - Хамелеон подошёл к доктору и обнял его. Крупная голова с ранней проседью на макушке и прищуренными глазами, из которых по побледневшим щекам тянулись матово-чёрные в полумраке лазарета веточки стекающих слёз, опустилась на широкое плечо Лазарева, - что смог, то сделал, чего тебя мучить...дай только поболтать с ним на прощание: мне в дело скоро..., - Родион удивился, насколько спокойно, хотя и с плохо скрываемой безысходностью в голосе, дядя Костя это произносил, хотя ещё минуту назад он был сам не свой, - он говорить-то может?

- Бредить он может, Кость, - сдавленно ответил Лодочник, - только и делает, что стихи придумывает, как в жаре заходится...

- Обожди, - Лазарев в одно мгновение очутился у исступленно смотревшего в потолок раненого, опустившись около того на корточки и взяв того за руку, - Санёк, братишка, слышишь меня?

- Если друга милее тебе огород, а любимая злобы дороже..., - сипло, прерывисто выдохнул Пушкин, не обратив ни малейшего внимания на глядевшего на него во все глаза друга.

- Саня! - сжав холодную, по-юношески нежную ладонь своей, истёртой винтовочным цевьём, и встряхнув её, воскликнул Лазарев, - это же я, Костя, Хамелеон! Не узнаёшь уж совсем?!

- Коль своя голова тебя в жизни ведёт, а чужая тебе не пригожа..., - больной вздрагивал, точно подбитая птица, лелеющая надежду оторваться от земли. Отсветы солнца падали на его бледное лицо, затемняя полосы дорожек пота и слёз, точно на маске какого-то древнего божества из давно забытой байки. Его глаза шевелились, но будто бы механически: Костя не видел ни капли жизни в стеклянеющих матово-чёрных зрачках.

- Саня..., - он опешил, не знал, что сказать. Смертей ему доводилось видеть достаточно.
Даже до разгрома его отряда всякое случалось. Но тогда он ясно видел момент, когда пуля врезалась в тело, когда штык вспарывал живую плоть, когда падало подкошенное смертельным ранением тело, когда было уже понятно, что скоро это тело перестанет дрожать, недожившее...а тут при той же истории всё казалось совершенно иным. Будто не в то тело ударила пуля, будто не тот человек лёг тогда у заставы...а, может, было это просто потому, что слишком много не тех людей пало на его глазах?

- У-у-у-ф-ф-ф-ф! - вздрогнул Саня на постели, и Лазарев понял, что, в растерянности водя руками по телу тяжело раненого, коснулся роковой раны, и страшная боль вернула утонувшее в вечном мраке сознание в этот мир, но никак не ясно было, надолго ли.

- Живой! - бросился на шею ему Хамелеон, и тут, неясно, какими силами внутри больного призванная, рука Пушкина опустилась на его спину, так слабо, что лишь сам Лазарев и почувствовал, похлопав его. Костя поспешно отпустил товарища, зажав его чуть тёплую ладонь меж своими, и взглянул на Лодочника. Тот стоял, опустив голову, потупив взгляд, не предвещая своим видом ничего хорошего.

- Костя..., - хрипло проговорил Пушкин, пытаясь сдвинуться на койке.

- Лежи-лежи! - ухватил его Лазарев за здоровое плечо, - ишь чего удумал: я только пришёл, а он - бежать!

- Костя, - настойчиво продолжал Саня, пытаясь шевелить другой рукой, - допиши...перепиши...

- Что, Санька, что?! - Хамелеон тщетно пытался поймать его взгляд своим, но больной мотал лицом, готовясь вновь удариться в бред.

Лица обоих были влажными: у Пушкина - от обильно выступившего пота, у Хамелеона - от слёз, выкатившихся на лицо, истёршееся о сотни метров валежника, избитое в схватках с белыми, чтобы только увидеть, как умирает человек, с которым они рука об руку с самого начала выживали в этом аду, полыхающем уже два года. Родион робко подступил к кровати, взглянув на больного. В какой-то миг безудержно мигающие глаза Пушкина остановились на мальчике, и два чувства, свившись гиганстким сверлом, прошили Родиона: он ощутил всю безумную боль, раздиравшую этого человека изнури, и вспомнил, что однажды он видел такой безумный взгляд, взгляд человека, цепляющегося за жизнь, не желающего уступать костлявой ни пяди её.
Сквозь эти глаза, измученные, точно на лице загнанной тягловой лошади, этим взглядом, гаснущим, но изо всех сил пытающимся раздуть самого себя, из глубин памяти сквозь пылающий барьер, которым меж ними пролегла война, на Родиона смотрела его мама...

Поиск по сайту: