У вольных стрелков. 6 страница

- Отступаем! Назад! – крикнул Краснов, указывая на дом.

- Ребята, сюда! – рявкнул Артём, переключив режим огня и выпустив очередь по ближайшим белым, отходя за угол. Валерий с Родионом быстро бросились к нему, снайпер, выхватив наган левой рукой, разом юркнул за угол, вжавшись в стену и загородив мальчика правой, глядя одним глазом на наступающих, другим – на друга.

- Бери Родиона и веди его к выходу в лес, я догоню! – крикнул Левашов, сразу же отвернувшись и прижавшись к стене: рядом вжикнуло несколько винтовочных пуль, и мгновенно отрывисто ударило несколько ответных одиночных из автомата Артёма.

- Папа…, - почуяв неладное, неуверенно произнёс Родион.

- Слышал, что было сказано? Шевелись! – схватив мальчика за плечо одной рукой и держа снайперскую винтовку в другой, Снегирёв толкнул парня перед собой, и тот опрометью бросился к выходу в лес, снайпер побежал за ним.

А бой, тем временем, переходил в жестокую рукопашную мясорубку. Белых становилось всё больше, строй защитников редел, на одного мужика наваливались всей толпой, воздух был переполнен запахом пороха, стали и крови, крики раненных и отчаянная русская ругань раздавались повсюду. Краснова волей случая отделило от строя, и тот, заметив, что его окружают, попытался, следуя прежнему опыту, выстрелами пробить дорогу на свободу. И тут страшный удар приклада выбил из его рук маузер. Озверев от того, что его планы опять сошли на нет и от нарастающей паники, Антон схватил одного из подошедших к нему казаков и буквально швырнул его на другого. К нему подошли сзади, но он услышал свист рассекающего воздух штыка и, отступив, пропустил его мимо себя, спасая свою ногу от мучительного ранения. Выхватив нож, он ударил по глазам нападавшего. Схватившись за обезображенные глазницы, пытаясь заткнуть поток сочащейся сквозь пальцы чёрной крови, казак повалился на землю, громко визжа, как подстреленная свинья. Окрылённый кратковременным успехом, комиссар потянулся за валявшимся в пыли пистолетом. Секундной задержки было достаточно – по затылку пришлось деревянным ребром, и он повалился на землю, повернувшись на спину. Его избили, носки грязных кавалерийских сапог врезались в рёбра, топтали грудину, пару раз пришлись по голове. Потом его, полубессознательного, заарканили, как молодого лося, и потащили по земле за ногу на верёвке. Комиссар забился, попытался вырваться, даже схватил за ногу одного из шедших рядом казаков. Последний удар выбил его из строя, и дальше его волокли по земле уже бесчувственного…

Тем временем Терентьев, возглавивший заметно поредевший строй защитников – из двадцати пяти девять мужиков и один комиссар потеряны безвозвратно, и ещё один взят в плен – отступил в дом. Поднатужившись, четверо самых крепких парней при помощи крестьянина едва подняли и свалили стол мощной столешницей к двери. В дверь проникли первые пули. С пробитой грудью, заливая пол толчками вырывающейся кровью, свалился замертво крестьянин, ещё двоих парней сняли тут же, остальные легли за широкой столешницей, встретив направившихся внутрь белых ответными пулями – порог залило кровью и завалило трупами, через которые вскоре выстрелы – даже винтовочные – проходили с превеликим трудом, да и не всем удавалось подойти настолько близко – Артём всё ещё сидел за углом, дожидаясь своего часа, огрызаясь на противника меткими выстрелами, всё ещё не пытаясь расходоваться на автоматический огонь. Тут крючок чиркнул по пустому месту: последний патрон разрядился во вражью голову. Зашипев на свою неудачу, Левашов отщёлкнул опустевший магазин, схоронившись за стеной и швырнув опустевший в почерневшую жёсткую траву, начал заряжать новый…

Снайпер молча смотрел на большой дом, ещё до этого казавшийся ему неприступной крепостью. Теперь он дрожал, сотрясался от выстрелов, от криков умирающих, от не прекращающихся боевых кличей, постепенно замолкающих и тонущих в гоготе лошадей за забором и рычании прорывающихся сквозь шквальный огонь казаков. Развернувшаяся резня была уже далеко не первой в его жизни, но, в отличии от большинства того, что он повидал на своём веку, была достаточно осмысленной, хотя и ужасной, но она никогда не окончится. Не окончится, пока есть такие люди, как Миллер, Деникин, Колчак, Уинстон Черчилль, которому эти люди обязаны вооружением и подготовкой, Николай Второй, буквально породивший эту заразу, отправлявший стольких парней умирать за свои гнилые цели и получивший за это пулю вместе со своими прикормышами год назад…

- Дядя Валера, - прервал его мысли робкий голос Родиона. Валерий безмолвно повернул к нему лицо.

- Что-то папа замешкался, - сказал парень, глядя в глаза Валерию, - он придёт?

- Всё в порядке, парень. Конечно, он придёт. Он только выполнит просьбу дяди Антона, помнишь такого громкого дядю в чёрной куртке с красной ленточкой на груди?

- Помню, - кивнул мальчик.

- Ну вот, это он и есть. Только, чёрт возьми, что-то и правда долго он там делает то, о чём его попросили, где его там черти носят? – всматривался в ту сторону снайпер.

- Надо посмотреть, что там, - Родион сорвался с места и побежал прямо к дому.

- Исключено…, - пробормотал снайпер, и тут он заметил, что пацана и след простыл, - стой! Родион! Стой, кому говорю! Проклятие.., - аккуратно примостив рюкзак у выхода и перекинув винтовку за спину, не выпуская из рук револьвера, он побежал вслед за мальчиком.

Артём прищурился: белые начали оттаскивать тела убитых, стараясь избегать посылаемых в них пуль. И тут выстрелы смолкли – или перезаряжаются, или пустые, третьего не дано, думал Левашов. А казаки, тем временем, безнаказанно оттащили последних убитых и подошли к двери. «Засов! Нельзя!» - подумал охотник и, выскочив со своей позиции, сделал два выстрела в их сторону. К нему подскочили вплотную со штыком – и Артём безнаказанно вдавил приклад в лицо первому напавшему. Тот, охнув, осел на траву, схватившись за окровавленную, разбитую сильным ударом голову. Артём обернулся, вскидывая автомат и сам вскрикнул от дикой боли, обжёгшей ногу, и, зашатавшись, упал наземь, медленно отползая обратно за угол. Во двор, тем временем, въехал парадным шагом атаман, адъютант и десяток всадников, один из них тащил кого-то на верёвке. Человек падал на колени, поднимался, шёл несколько шагов и снова падал, уткнувшись ладонями в измочаленную, пропахшую копотью землю. Артём пригляделся: это был…Краснов! По озлобленному красному, покрытому испариной лицу стекала скупая, видно, сдерживаемая ранее слеза, он в исступленной ярости побеждённого смотрел на дом, где остались последние его товарищи, все, кто остался в живых после этого короткого кровавого боя. Тем временем тяжёлая дверь наглухо захлопнулась, но перед этим её пробило, ранив некоторых солдат, несколько пуль. Значит, не опустели ещё, вновь подумал Артём, превозмогая боль в пропоротом сзади колене, продолжая ползти. Это не прошло незамеченным со стороны казаков, и один из них, рослый рядовой, подошёл к нему, занося штык…

- Папа! Нет! Папа-а-а! – услышал Артём крик сына за спиной.

- Родиоша…, - простонал Левашов, силясь поднять отяжелевший автомат.

Выскочивший перед ним мальчик прыгнул на руку белогвардейца, вцепившись в неё и утягивая вниз, повиснув на ней довольно тяжёлым грузом, учитывая вес «арисаки». Его отбросили, как назойливую собачку, и, развернувшись, белый занёс штык, собираясь насадить на него мальчика, как кусок мяса – на вертел. В бессильной ярости Левашов попытлся подолзти, ударить по ноге буржуазного палача, не дать ему своего единственного родного человека, единственное, что осталось у него от Лены после её смерти…
Раньше него всё сделал внезапно появившийся вслед за сынишкой Снегирёв: коротко стукнул револьверный выстрел, и осколки раздробленного черепа вошедшей через глаз пулей брызнули на траву. Подняв Родиона и прижав его к колену и подхватив под руку боевого товарища, снайпер стал медленно отступать, выпуская пулю за пулей в высыпавших из-за угла казаков.

- Родион! – крикнул Валерий, - беги к забору! Быстро!

- Да, дядя Валера! – и мальчик с завидной прытью понёсся к выходу.

- Ну, товарищ звериное чутьё, держитесь!

Он, подцепив за руку друга, закинул его на плечо и, как краденную невесту, понёс бегом к задней калитке. Дважды он остановился, чтобы сделать пару выстрелов в преследующих. На второй раз патроны кончились, и, громко чертыхнувшись, снайпер припустил со всей скоростью, на какую был способен, к полуоткрытой двери, сильно ударив в неё ногой, тем самым раскрыв её настежь – Родиону повезло, что он находился с другой стороны от разворота калитки, ибо приложить такой дверью можно было изрядно по лбу, по крайней мере.

Быстро захлопнув дверь, Снегирёв расторопно задвинул все засовы, какие увидел, подёргав: прочно стоит, добротно. После чего опустился к Артёму:

- Как думаешь, двигаться можешь?

- Не знаю…, - утирая пот, устало ответил тот, - женщины и дети ушли, я так понимаю?

- Никого не видел, когда стояли тут, - ответил Валерий, - ушли.

- Молодцы, - улыбнувшись, откинул голову Левашов, зажмурившись, - куда и как пойдём-то хоть?

- Приблизительно, три-четыре дня ходьбы по лесу и можем выйти на наших, там тебе лапку подлатают, уж будь уверен, - похлопал снайпер охотника по плечу, - ты только, товарищ, не бойся, мы придём, всё получится…

- Да? Ну, давай, помоги же мне! - и охотник попробовал подняться, согнув ноги, и тут вновь дала о себе знать адская боль, сковавшая колено, и, разогнув его, охотник снова сел на изрядно примятую им орошенную горячей кровью траву. Чертыхнувшись, он отщёлкнул магазин, полный уже наполовину.

- Что ты делаешь? – спросил его Валерий, вдруг заранее узнав ответ на вопрос, который тут же подтвердился:

- Вы идите, ребята…идите…

- Папа, - кинулся к нему Родион, - папочка…

- Сынок, - ласково потрепал его по волосам отец, - ты, наверное, большой уже будешь совсем…ты уже молодец у меня вырос, как есть…молодец…Валера…, - он поманил его пальцем. Снайпер нагнулся к нему, и охотник сказал ему слабеющим голосом: - позаботься о нём, прошу тебя, ладно?

- Хорошо.., - упавшим тоном ответил снайпер, дав одним словом понять, что он осознал всю ситуацию до конца.

- Пусть у него всё будет. Скажи, а он поступит в институт? Будет жить в Петрограде?

- Всё с ним будет хорошо, я обещаю тебе, брат, слышишь меня?

- Папа, пойдём, они идут! – тряс отца мальчик, и то была правда: за забором раздавались грубые выкрики приказных, меж брёвен входили клинки шашек и штыков, забор трясся от налегающих на него тел.

- Беги, Родиошенька, родной…беги…беги, дядя Валера с тобой будет, - утирая слёзы, едва разбирая, что говорит, выдавливал из себя отец, - Валерыч, только позаботься о нём, слышишь? Не упусти…защити, прошу тебя! – он вцепился в рукав товарища, глядя на него красными, измученными глазами, в которых читалась вся его жизнь: потеря. Сначала – Проша, потом – Собакевич, потом – Лена, потом – все его друзья в деревне, а теперь он теряет сына, с которым толком воссоединился всего два года тому назад, - обещаешь?

- Обещаю, товарищ, - стиснул его руку жилистой ладонью снайпер, - обещаю.

- Бегите.., - захлёбываясь в слезах, выговаривал отец, - уходите прочь.

- Папа, папочка! – плакал сын, упав отцу на грудь.

- Идём, Родион, враги рядом! Убьют! – подхватив под живот мальчика, Валерий взвалил его на плечо и побежал в сторону леса.

- Па-а-а-па-а-а-а-а!! – протяжный детский крик, полный боли и горести, вторично уже им испытанной, воткнулся в сердце отца вторым ножевым ударом, и тот снова тяжело охнул, привалившись к дрожащей двери, одышка снова прошлась по его груди, перед глазами медленно протекла вся его жизнь, все те минуты, когда он любил и ненавидел, когда он радовался и горевал, всё…до этого момента…

Он вспомнил, что за дверью всё ещё находились белые. Враги. Захватчики. Нужно встать, нужно драться. Он должен был…все должны…неудержимо идти в последний…да, последний и смертный бой…ну как в словах нашей песни, усмехнулся Левашов, опираясь на приклад и медленно поднимаясь…

Забор с тяжёлым жалобным треском и уханьем рухнул, когда он развернулся, стараясь по минимуму опираться на больную ногу, распрямлённую до предела. Перед ним стояло всё, что осталось от той сотни, что ввечеру безжалостно ворвалось в его деревню, сжигая, воруя и убивая, чтобы построить здесь своё укрепление на смену поселению, в котором жили все, кто погиб сегодня и до этого, в котором жили его отец и дед…и даже этот чёртов кулак Потапов имел тут свой домишко…а теперь перед ним стояли они, белые – главные волки России, взбешённые, хищно скалившие свои зубы. И он ответил им последними выстрелами. Они пытались подойти к нему, но валились раз за разом с дыркой в груди или в животе. Сначала они шли по одному-по двое, и одиночных выстрелов хватало, потом они пошли толпой. Щёлкнув переводчиком режимов огня, Левашов разрядил в них оставшийся боезапас длинной очередью, громко крича…

Предсмертный крик отца и разом грохнувший залп белоказачьих винтовок Родион услышал уже в лесу, когда они с Валерием преодолели уже расстояние между родным забором и границей тайги, и он снова зарыдал на плече Снегирёва. Снайпер тяжело вздохнул, склонив голову и безмолвно простояв с минуту, вспоминая каждый пройдённый вместе бой, охоту, разговоры у костра и посиделки под мелодичные мотивы трёхрядки младшего сержанта…каким счастливым он тогда казался…и как трагично всё сложилось. Спустив на землю плачущего Родиона и толкнув его в плечо, он побежал вглубь леса, увлекая парня за собой…
Снова рывок. Грязь. Ругань всадника, тянувшего поводок. Краснов ревел со злости, сопротивлялся, но размашистый удар плетью по спине гнал его болевыми ощущениями вслед за конём. Внезапно всё это остановилось, все всадники, как и пехота, уставились в одну точку.

- Зажигай! – услышал Антон Поликарпович отрывистый приказ стоявшего рядом с адьютантом – атамана, видимо.

Брызнуло стекло – и туда бросили гранату нужного назначения. Дом засветился алым изнутри, потянуло дымом, горящей древесиной. «Но там же…там товарищи! Друзья! Ребята!» - пронеслось в голове Антона, и тот взвыл от охватившей его злости и обиды.

- Цыц, шавка большевистская! – снова плеть обожгла плечи, - не то зарежу, как свинью!

Дом пылал, пламя, охватив крышу, взвилось над домом, охватив всю избу яркой кумачовой огневой мантией, с треском разъедая покровы. И тут, посреди рёва разыгравшейся стихии, посреди унылого бессилия, сковавшего комиссара в этот час, до ушей донеслась старая песня, которую они пели когда-то, когда только-только прогремели выстрелы со стены Петропавловской крепости, когда только началась кампания по освобождению России:

Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут!
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут!

Но мы подымем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя велкой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу!

На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
На бой кровавый, святой и правый,
Марш наш вперёд, рабочий народ!

- Тесёмский! – рявкнул атаман так, что Краснов вздрогнул.

- Да, батя Головин! – откликнулся адъютант.

- Заткни глотку этим красным упырям!

- Осколочные к бою! – крикнул адъютант, знаками указывая на избу.

Казаки подбегали к дому, забрасывая внутрь гранаты. Взрыв за взрывом сотрясали пылающий дом, песня прерывалась истошными воплями изорванных осколками парней. После трёх душераздирающих бросков пение смолкло.

- Готовы? – спросил атаман, - или там жива хоть одна красная псина?

- Проверьте, - коротко приказал адъютант.

Казаки было подошли к двери, отодвинули насилу раскалённый засов, и тут она октрылась сама по себе, вдавив в горящую стену одного из белых. Все открыли рот, когда увидели, что же убило гвардейца.

Наружу выскочил охваченный пламенем человек, с диким звериным рёвом, похожим на «ура!», устремившийся на опешивших белых с занесённым наганом, сделав несколько выстрелов, бессмысленно разлетевшихся в стороны, и яростно защёлкав курком, но продолжая нестись с диким криком, совершенно безразличный и к жизни, и к смерти, он только хотел добраться до цели.

- Огонь! – отрывисто бросил атаман.

Гулко ударили несколько «ли-энфилдов» – и комиссар – а то, что это был комиссар, никаких сомнений не было, так как горящую кожанку можно было разглядеть – повалился замертво, догорая уже на земле.

- Вот и всё, господа! – раскатисто произнёс атаман, - с этой минуты эта земля объявляется освобождённой от красного ига, а эта территория навеки останется под контролем его высокопревосходительства Александра Колчака! С этой минуты, господа, мы с каждым шагом ближе к установлению подлинно русского порядка на нашей земле! Не пройдёт и месяца, как последняя хижина, последний уголок, где запрячется коммунистическая псина, выгорит дотла, и нашу победу ветер донесёт до куполов Москвы! Слава Великой России!

- За веру! За царя! За отечество! – проревели в один голос казаки заученную триединую формулу, долгое время служившую гимном для имперских вооружённых сил.

Краснов, игнорируя боль, подполз поближе к горящему трупу и приподнялся, пытаясь разглядеть лицо убитого, пока его ещё не уничтожило пламя и, увидев то, зачем подогревал в себе последний остаток сил, со стоном упал наземь и потерял сознание.
Перед ним лежал, догорая в ночи, рассеивая светом пламени промозглую тьму, расползшуюся по земле, под сенью беззвёздного чёрного ночного неба, Владислав Никифоров…

Погоня

«Не ожидая неожиданного, не найдёте трудно находимого,» - Гераклит Эфесский.

Бег. Одышка. Снова бег. Темнота наступившей ночи обволакивала каждое дерево по дороге, переплетающиеся ветви кустарников казались непроходимой стеной на пути Родиона, то тут, то там под ногой то хрустнет ветка, то запнётся о внезапно вылезший из-под земли корешок, то что-то ещё, неподвластное минутному осознанию происходящего, и единственное, что наводит на мысли и на действия одновременно – рука дяди Валеры, лежащая на плече, и его тихое, но слышное Родиону дыхание. Снайпер знал, куда идёт, знал, что этой тропой вряд ли пойдут враги, те, кто убил папу, те, кто сжёг их дом. Он знал, куда бежать, а он, десятилетний мальчонка, снова почувствовал себя таким же беззащитным и одиноким, как тогда, на охоте. Было в тайге что-то завораживающее, одновременно с этим отталкивающее, на фоне древнего великолепия сибирской природы, вобравшей в себя не один фактор, порождающий человеческий первобытный страх, заблудший чувствовал себя сжатым, сплюснутым между секундной действительностью и вечной естественностью…проще говоря, неподготовленным.
Внезапно дядя Валера остановился, и Родион, чувствуя, что ноги более не в состоянии держать измотанное тело, устало повалился на колени. Перед ним появилось горлышко походной фляжки Снегирёва, и он жадно охватил его ртом, с упоением чувствуя, как прохладные капли растекаются по раскалённому, словно почва в пустыне, потрескавшаяся от жара палящего солнца, рту. Сделав несколько глотков, парень привалился к стволу дерева, отдышался и, практически, тут же заснул, что неудивительно, думал Снегирёв, после всего пережитого. «Как бы кошмары не приснились, а то бредить начнёт ещё, успокаивай поди, белые сбегутся, как мухи на тухлое мясо, хотя…если после такого вообще снится что-нибудь,» - думал Валерий. Холодало. Целиком затянутое тёмными тучами небо не выдавало ни намёка на луну, окружённый сплошь затянутым трудно узнаваемой в ночи растительностью пространством, Снегирёв и вовсе было подумал, что небеса спустились на землю и охватили его и мальчика непроницаемым угольно-чёрным колпаком, и тут же усмехнулся этой отстранённой ассоциации: даже на войне, где кругом сквозит ужасными реалиями, где от смерти шагу не ступить, и повсюду умирают то твои товарищи, то люди, которых ты вовсе не знаешь, и даже выход из этой ужасной игры нескольких врагов не обнадёживает, есть место лёгкой толике романтики. В конце концов, не на ней ли строится большинство рассказов для молодёжи, что так любят травить ветераны? Помнится, он, Валерий, когда-то вдоволь наслушался от отца про русско-японскую. Какими бесподобно мужественными и бравыми казались ему солдаты Русской армии, какими страшными, жестокими и беспощадными – маленькие японцы, бежавшие на русских воинов под крики «Хэйка банзай!», как много было слов о чести, доблести, храбрости, мужестве, предательстве…и ни слова – о том, зачем они шли туда, в далёкую Японию, кого они защищали, ради чего положили столько жизней? Не то, чтобы Снегирёв вообще выступал против войны, но он не понимал тех действий, которые велись только за кусочки земли спорного значения и встряску империалистических замашек с опробыванием их на прочность, а, судя по тому, что он потом узнал, расспрашивая своих коллег-красногвардейцев, в общем и целом, вся храбрость царских солдат сводилась именно к этому. Точно также пытались оправдать и эту обескровившую многих людей войну, положить конец которой удалось, лишь подписав один важный договор. Хотя и конец был относителен…

Прерывистый вздох мальчика заставил Снегирёва вздрогнуть: до того неожиданно в сгустившейся тьме, пронизываемой только лишь звуками раскинувшейся вокруг ночной природы, игнорировавшей присутствие в ней посторонних, прозвучало простое человеческое дыхание. Впрочем, думал Валерий, запуская руку в карман шинели и извлекая оттуда семь из оставшихся револьверных патронов, ладно, что дышишь. Спящего добудешься, а вот мёртвого не дозовёшься…
Вытащив наган и положив извлечённые патроны на его место – во всё тот же карман – Валерий снял шинель, подойдя к мальчику. Он дрожал – таёжный весенний прохладный климат брал своё. Опустившись на колено, снайпер плотно укутал парня, легонько приподнял его голову, подложив туда рюкзак, привалившись затем к тому же стволу спиной с другой стороны и, достав патроны, начав заряжать наган и чувствуя, что и над его холодным разумом, тренированным на убийство одиночных целей, сон постепенно берёт власть. Уже полузакрытыми глазами Валерий бросил последний взгляд, защёлкивая последний патрон, в ту сторону, откуда они с Родионом пришли после долгих минут бега в лесных потёмках, в ту сторону, где осталась пылающая деревня, где когда-то был дом его друга, охваченный ныне пламенем…а, может, уже и уголья остались, кто знает? Там он принял смерть, сражаясь, как солдат, хоть, может быть, и не это было его последним желанием. Он просто сражался за дом, в котором он прожил вольной птицей со своей любимой семьёй, за своих друзей, за сына, думал Валерий, за свою малую Родину. «Ты выдержишь, парень, - думал Снегирёв, оглянувшись на Родиона, - я тоже без папы рос, ничего, жив-здоров и воюю, и ты на своём веку ещё повоюешь. Нам всем пришлось…зато потом уже другая жизнь совсем начнётся, и не будет ни этих чёртовых атаманов, ни царей, ни генералов, всей планетой дружно заживём, я обещаю тебе, Родиошка. Обещаю…,» - свинцевевшая с каждой секундой голова всё явнее отваливалась к шершавой коре, веки наплыли на глаза, и Валерий провалился в тёмную пучину подсознания…
Тьма отступала, и золотистые лучи пристыженного солнца осветили последствия вчерашнего побоища. От некогда живой, большой деревни остались только дымящиеся остовы, когда-то державшие на себе сотни изб, стоявших веками и гревших в своих стенах развороченными ныне печами многих нашедших кров под этой крышей, да покосившиеся тут и там заборы, ежели сохранились хоть в каком-то виде. Дым, копоть, гарь, железистый запах спёкшейся крови и смрад мёртвых тел, опалённых, изрубленных, изуродованных, разбросанных хаотично по местности – вот и всё, что оставил после себя карательный отряд, расположившийся в немногих уцелевших, наспех собранных после сокрушительного набега домиках. Атаман и адъютант его устроились в наполовину выгоревшем, когда-то едва построенном здании школы, стоявшей на руинах когда-то располагавшегося тут храма. Теперь это были аппартаманты командующего и одновременно штаб-квартира – при желании, можно сымпровизировать на чём угодно, но размеры здания в достаточной мере удовлетворяли тому, чтобы расположить штаб в просторной учительской, а спальню – в кабинете словесности. Чёрное знамя с золотой свастикой и всё той же надписью развевалось, подхваченное ветром, на крыше захваченной школы. Сам атаман Головин сидел за учительским столом, вращая в руках трофейный маузер, когда-то принадлежавший комиссару, томившемуся вместе с пойманными беженцами и небитыми жителями красной деревни в вырытой для них яме, около которой тут же поставили дежурных, готовых стрелять в случае малейшей опасности, и немудрено – комиссар, даже почти безоружный, умудрился покалечить одного из бойцов – пришлось застрелить, чтобы не мучался – после чего подвергся, как называл это атаман, «воспитательной работе». Головин презрительно смотрел тогда из седла на согбенного юношу, едва очнувшегося, уже ощутившего ошейник, сдавивший его горло, свирепо глядевшего на своего мучителя, хотя он, атаман, и понимал: окажись этот комиссаришка на метр ближе, а он – безоружен и не в седле – прыгнул бы паренёк сверху, и завязалась бы звериная рукопашная.

- Дикие люди эти большевики, право, - вслух сказал Головин, - а ты чего думаешь, Тесёмский?

- Это красный, батюшка, - вскинул глаза адъютант, глядя на атамана, - чего в нём может быть людского, коли жидяра такая…

- От нет, Тесёмский, - шлёпнув на стол пистолет, произнёс атаман, - этот паренёк, как раз-таки, русский. Ты, может, не слышал, а я слышал, что он кричал там, за забором. «Постоим за Республику!», «За Родину!»…а мозги-то промыты.

- Ну, может, и промыты, - кивнул адъютант.

- Да, промыты, Тесёмский. Еврей не в нём, он над ним. Ведь наш русский мужик, он что? Пошумит да уйдёт восвояси пахать своё, и всё ему ладно, а евреи…вот они не успокоятся, пока не сделают дело своё сатанинское.

- Нет, - помотал головой адъютант, - не успокоятся. Только что ж мы, батюшка, евреи все, коли режем большевика, да покою нам всё нет?

- А вот когда вырежем, тогда и покой обретём, а пока пусть Господь Бог нам, рабам его смиренным, да поможет, избавим землю обетованную от ихнего «пролетариата».

- Воистину…, - начал было свою поддакивающую речь адъютант, и тут в окно раздался многократный дробный топот мощных копыт, послышались крики, оклики какие-то…

- Батюшка-царь! – в помещение ворвался один из охранявших помещение рядовых.

- Что это? – недовольно обернулся атаман, - как ты посмел войти без стука, Ефимка, а?

- Батюшка родной, помилуй, резерв уж прибыли, - кланялся казак.

- Резерв? Так скоро? Надо же, - удивился Головин, - ну что ж, я выйду.

- И да, капитан фон Блюмберг с четвёртым взводом от двенадцатой стрелковой Сибирской дивизии приехать да тебе кланяться изволили, - прибавил Ефим скороговоркой, тихо выдохнув по окончании.

- Брюхо, значит, приехал с сорок седьмыми, - усмехнувшись, произнёс атаман, - хорошо, очень хорошо.

- Да, - спохватился приказной, - не один приехал.

- Это как так «не один»? – недоумённо взглянул на него атаман, - это с кем же?

- А вот этого, батя, прости, говорить не велели, велели тебя звать.

- Видать, не без сюрприза явился, ох, Брюхо-Брюхо, - бубнил под нос атаман, поднимаясь со стула, - вот никак ведь без хвастовства не обойдётся. И всё ведь ему надо, всё сделает, везде пронюхает, вот ведь ж Брюхо ненасытное сыскалось, а…, - подняв голову, - вели, значит, Брюху этому ждать.

- Есть, батька! – отдал честь казак, скрипнув подошвой по пропитанному копотью полу, и скрылся с глаз долой.

- Батюшка-атаман, а что же за Брюхо-то такое? – робко подал голос Тесёмский.

- А, Брюхо-то.., - призадумался атаман, - немец он, понимаешь? Иоганн фон Блюмберг, - задрав голову, каррикатурно произнёс он это имя, - ну а по-нашему Ванька Брюхо. С Волги он у нас, а там немцев этих как собак нерезанных, ещё при царе туда заселились, вот и выходят оттуда люди…в люди, - усмешка снова тронула его бледноватое лицо, - так что, - поправив фуражку и сменив тон, - поднимайся-ка ты, Колька, да со мной идём.

- А почему Брюхо-то?

- Что?

- Почему Брюхо, батюшка?

- Ах, почему Брюхо…, - задумался атаман, - я его, Брюхо это, увидел впервые во время Великой. Мы резались в Восточной Пруссии, хорошо резались, хоть и проиграли. Не все, правда. Я тогда был среди донских наших братцев, так вот, там-то я и познакомился с этим немцем, правда, к казачеству он имел такое же отношение, как и ты – к балету, - хохотнул он, - он был простым армейским офицером, тогда лейтенантом или уже капитаном был, не помню…ужас, до чего интересовался всякими деталями боевых действий, до того был формален, что часами за картами просиживал в штабе, а мог и просто бродить по линии фронта, ну, понятно, не прогулочным шагом, а «по всем правилам». Так вот августа тридцатого, когда немцы нас окружили, наш генерал Самсонов отдал Богу душу по собственной воле, ну а его преемничек, Клюев, вот он-то…, - казак вздохнул, - приказал нам сложить оружие…

- И что, сложили?

- Как же! – вздёрнул голову атаман, - мы пошли на прорыв. Мы потеряли многих, но мы кололи, резали и стреляли. И этот немец увязался за нами, жить хотелось, да и сдаваться он не собирался, мол, как говорят там, у них, «айнмаль ист кайнмаль».

- Не понял?

- Ну, один в поле не воин. В общем, вырвались. Нас осталось кот наплакал, но живые, по крайней мере. Как-то до своих добрались, ну а там и разошлись…потом, уже после революции услышал, что он сюда, в Сибирь, от большевиков подальше подался, как Колчак объявился, недавно это было совсем. Вот такие дела…ладно, чего это мы тут болтаем, он там, поди, уже, хоть, как удав, спокоен, а в душе так рвёт и мечет, уж я-то знаю. За мной шаго-ом марш!

Поиск по сайту: