У вольных стрелков. 17 страница

- Не, ну ни фига себе! – воскликнул Зотов, - да он тут никак по старым счетам, получается?

- А чёрт его поймёт, - пробормотал Курненко, - как он выжить мог-то после такого? Я ж его приложил крепко.

- Ну ты чудак, - хохотнул Зотов, - а кто нам рассказывал, что его самого треснули по морде, да ещё и пинком с лестницы скинули? Кабы рассуждал я по-твоему, ты бы вовсе ходить не смог.

- Тьфу, типун те на язык, ладно, - вздохнул Гриша, - так вот, Батька наш сидел, привязанный к стулу, только одна рука свободна, плетью висит…а рядом – трое наших валяются. Мёртвых…а в углу – баба, зарёванная вся. Я присмотрелся так: молодая…красивая…доярка-то и была. А в живых остались только Батька да Чуб. Парнишку одного у нас так звали: он пленным казачкам любил чубы срезать. Сам-то седой весь: «колчаки» ему деревню подчистую разнесли по подозрению в сговоре с большевиками.

- Знакомая история, - мрачно проговорил дядя Валера.

- Да кого ж этим удивишь? – согласился Гриша, - вот и ушёл он к нам. Эх, Чубчик, братишка…ясен пень, надо было быстро отвязывать их и, в охапку схвативши, чесать оттудова к чертям. Я к Батьке подскочил, руку его поднял, а он застонал так страшно…я посмотрел: правый рукав рубахи оторван, а рука горелым мясом воняет. Присмотрелся: а у него такой белый жёсткий след на запястье вроде буквы «А». И полукругом таким обведена, видно, не закончил. И тут Чубчик мне говорит: «Его атаман сигаретой жёг. Всё выспрашивал, где Иван Панфилыч с комуной. А как понял, что сам не сдаст, стал их, - и на трупы кивает, - по одному стрелять. А к вам они пошли, чтобы ещё взять кого-нибудь помучить.» Я удивился: «А тебя-то чего не тронули?» «А я, - говорит, - молодой ещё. Решили, что не Батька, так я не выдержу. А я себе язык прикусил как-то сразу…со страху…как замёрз,» - и чуть реветь не взялся. Я его по плечу хлопнул: «Сваливать, брат, надо, сейчас колчаки понабегут – пиши пропало, коли не выйдем,» - и отвязал Батьку. Он тогда едва на ногах стоял, бледный весь, даже слова сказать не мог, только мычал что-то.

- Ещё бы, - пробубнил Зотов, - сначала тебя жарят, как кролика, потом своим на твоих глазах мозги вышибают. Я бы матерился только, честное слово.

- А он и матерился, - ответил Курненко, - матерился, пока к Чубчику не подошли. Вот тогда-то Батька и побледнел. По крайней мере, Чубчик сам так сказал. Сам-то он тогда о себе и сказать ничего не мог. Только «страшно» да «страшно».

- А по-другому и быть не могло, - глухо заключил Зотов.

- Может быть, - почему-то Родиону показалось, что Гриша в этот момент покачал головой, - в общем, страх страхом, а смываться всё равно надо было по-быстрому: казачки подошли, уже слышно было, как орут там. Я пытался взять Батьку под руку, но он меня отпихнул, только наган взял со смурным видом, а потом мы вышли на задний двор, а там нас, значится, уже Борода с ребятами ждали. И вот, значит, с этого момента и начались у нас неприятности. Во-первых, пулемёт. Пока они там спали у станка и, может, вполглаза смотрели, что да как, пройти можно было, как по ковровой дорожке в барском доме, а когда на всю деревню аврал поднялся, они во все глаза в нашу сторону таращились. Во-вторых, сзади казачки поспевали. И Тесёмского этого – вот уж точно, в каждой бочке затычка – за версту слышно было. Я вот, что думаю: боится он, а виду не даёт, делает, как учен, и ни шагу дальше. Ну да ладно. В общем, оказались мы меж двух огней. Канава дальше не шла, рыть было некогда. Ползти – тоже некогда: ежели повскакивают на жеребцов своих, враз сыщут, зевнуть не успеем. Ну и пулемёт…чего уж ему-то травку покосить этак на пару вёрст вперёд?

- Но ведь выбрались же, - утвердительно пробасил Зотов. «Ещё бы, - подумал Родион, - чего уж проку болтать с мёртвым?»

- Да, выбрались…решили, что трое парней будут смотреть в сторону пулемёта, ещё трое – назад, на деревню. Через каждые тридцать шагов менялись местами. Осталось нас всего двенадцать, а Тимофеича мы хотели взять с собой, да только покойного его таскать через всё поле тяжко было бы.

- То есть? – удивился Зотов.

- Уф-ф-ф, - выдохнул Гриша, - слушай, тебе Батька что, не поведал, что ли, ни разу об этом?

- Да мы ж все по своим делам расходились, работы было невпроворот, куда там до историй.

- Как будто бы сейчас бед стало меньше…

- Да ты не хорохорься тут, рассказывай давай!

- Тьфу…, - опять задержался Курненко. Хотя и дымом не пахло, - в общем, застрелили Тимофеича, когда уходили. Белячок из трёхлинейки засадил. Грудь пробита насквозь, кровь на траве, а он лежит такой довольный…как отдохнуть прилёг…а мы дальше бежали.

- А не с «бура» разве? – опять пробасил Зотов.

- Не…, - опять заметно задумался Курненко, - пулю узнал…у «бура» она другая, побольше будет.

- Ладно, - отозвался начхоз, - мне казалось, у них каких только ружей в ходу нет.

- Дык они ж от своего-то, родного, и не отказываются. Говорят, было дело, даже из Америки трёхлинейки закупали, чего там уж взять в сотню пару-тройку…

- Ну?

- Что «ну»?

- Дальше-то что?

- Ах ты чёрт, точно…значит, по шестеро оставались на местах каждые тридцать шагов. Знаете, Батька – лось тот ещё. Рука почти плетью висит, а он знай, левую свою ровно держит, да и бьёт, как по бутылке. Правда, троих всё равно потеряли: «колчаки» из-за домов высыпали, нас, как из ведра, свинцом обдало. А тут ещё и пулемёт всё ближе…и вот тут-то нас и полегло…, - из пещеры опять потянуло дымом, на сей раз, более крепким, - как почти к лесу подошли, так и слышим: строчит, что твой станок, без устали. Мы ведь, как троих потеряли, стали четвёркой-пятёркой друг дружку прикрывать. Так вот, двоих из тех, кто по пулемёту пытался попасть, скосило сразу, Батьке ногу подбило, он в траву упал. Все попадали. Кое-как отползли, лежим, нос приподнять боимся, как зайцы, дрожим и всё ниже жмёмся. А там уже слышим: кони ржут, земля трясётся. А мы всё лежим, за мёртвыми братишками схоронившись, и стреляем, куда попало. И тут я смотрю: Борода ползёт там чего-то, тащит кого-то. Приглянулся: Батька. Потихоньку так, медленно его назад оттащил. И Батька там тоже кого-то на себя тянет. Как в сказке…и тут один наш парнёк из бойких решился: вскочил, гранату рванул, к пулемёту повернулся. А я смотрю: вот он стоит, рука задрана…и трясётся, и кровь из него струйками рвётся…и граната у него из рук вываливается. И тут мне Борода в ухо: «На землю!» - и в траву меня мордой. Рвануло…у меня вот тут вот до сих пор иногда мышь орёт – хоть об землю лбом бейся. А я приподнялся и вижу: лежит братишка там, в траве…разорванный весь, одежда лохмотьями пополам с мясом…и кровь кругом…

- Ну это понятно.., - пробормотал Зотов.

- И наши все с ума посходили. Уже лошадиные морды видны, казаки подошли, пулемёт трещит, не переставая, а тут все, кто в живых остался, на нас, раненых, взглянули...и вдруг все вскочили, как резаные, завопили – это я-то, контуженный, слышал – и скопом кинулись куда-то меж лошадьми и пулемётом опрометью. А мы в траве лежим: Батьке ногу перебило, Борода что-то орёт, по земле кулаком стучит, а я контуженый. Земля дрожит, пулемёт уже в голове трещит, как всю жизнь слушал, и мы лежим. И тут вижу: Батька вдруг руку с револьвером приподнял, Бороду по спине похлопал и всё в сторону пулемёта кивает. А я приподнялся, смотрю: и впрямь, вспышки не в нашу сторону глядят. Из шестерых подскочивших где-то трое ещё носились по полю. Кого-то казаки догнали, кого-то скосило. И тут я слышу: Борода с карабина шмаляет, и Батька что-то из нагана приговаривает. А я смотрю: колчаки всё носятся. Одного нашего догнали, шашкой ударили…и кровь в небо фонтаном: голову сняли. А я прицелился и выстрелил в того гада. Промазал. Затвор передёрнул, ещё раз выстрелил. Вроде, попал: он за плечо схватился. И тут вдруг слышу: как-то вообще глухо стало. И понимаю, что пулемёт умолк. «Перегрелся, поди, наконец» - думаю. И тут смотрю влево: а там, за «максимом»-то, и никого. То есть, вообще. И меня за плечо вдруг Борода схватил и в самое ухо: «Бежим!». Ну я сматерился: ухо гудело…а потом смотрю: Батька ранен, под руку здоровую его взял, ладно, перестал отпихиваться, сам обрез на плечо повесил, наган у него взял и пару раз колчакам пальнул, а потом мы погнали. Зигзагами. До леса добрались – и ладно, думали, потом попетляем чуток – и к своим, да вот хрен там. То ли знали они, куда мы идём, то ли просто с фланга обойти хотели – спешились они и разделились: часть – направо, часть – прямиком за нами. Ну, влево мы и забрали. Только Батьку было переть малость тяжело: здоровый он, как лось…и Борода всё впереди маячит, только и успевай по сторонам смотреть, а вперёд он один за всех глядел. Бежим, почти не видим, куда. Мы-то с Батькой точно. Пару раз видел: валежник впереди малость дрогнул. От пули, видать. И Борода что-то кричит, не разберёшь. Вроде «Шевелись, догоняют!» или просто «Быстрее!». Я ж контуженый был, не разберу. А там впереди было дерево сваленное. Я и подумал: туда бы, передохнуть да перезарядиться, а там можно и отстреливаться. И вдруг у меня нога так больно в сторону выехала. И упал я набок. И Батька – сверху. Обрез придавило, в руке – револьвер. А тут ещё Батька чего-то вдруг мою руку с наганом трясти начал. Отдать, вроде, просил. Я ему: «Да ты с ума сошёл?! Да тебя же первым…,» - и тут он мне рот туго зажал и в землю вдавил. А потом подвёл палец к губам. Ну и понял я, что орал почём зря. Контуженный же… И Бороды нигде нет…вот тут-то стало страшно. Я шепчу, сам себя не слышу: «Борода. Борода-а…, - оглядываюсь, не вижу, громче говорю, - Борода!». Чую: Батя опять локтём пихается, опять ору, значит. Ну и я с такой…ненавистью посмотрел на бревно, за которым схорониться хотел. И вижу: оттуда на меня Борода смотрит, что-то показывает. Три пальца, и всё на нас показывает. Я ничего не понимаю, поворачиваюсь…и вижу: замаячило что-то за ёлками. А пригляделся, и колышки жёлтые разглядел. Трое их было где-то. Впереди всех, что ли, урвались, не знаю. И Батька тут же. Вырвал у меня из руки наган так…резко…и два раза выстрелил. А на третий раз зубы сжал: патроны кончились. А я и не понял, чего это я вдруг Батьку так пихнул, что он в сторону откатился, да и сам вбок рванул, только по руке что-то сильно ударило. Вскинул обрез, едва в прицел казачка схватил, крючок сдавил…и в плечо опять ударило…и я на землю повалился: ногу же подвернул. А казачок по валежнику распластался. А я поднялся кое-как, Батьку – в охапку и со всей дури – к Бороде. А он сидит за бревном и стреляет куда-то. Обернулся: а там беляки из-за деревьев один за другим выскакивают. Захромал во всю прыть, за бревно уже не сел, а плюхнулся. И Батька – сверху, - Курненко усмехнулся, - я его на спину уложил, сам к стволу привалился, а мне Борода на руку показывает. Смотрю: и впрямь, предплечье кровит. От рубахи полоску рванул, перевязал кое-как, потом из-за ствола выглянул, выстрелил пару раз и в карман за обоймой новой полез. Затвор раскрыл, патроны заправляю, пули об дерево стучат, как дятлы, а мы сидим, пригнувшись, и я на Бороду смотрю. Я как-то чётче стал слышать. По крайней мере, крики казаков различать стал. И выстрелы стали громче. А потом и они стихли: Борода сам перезаряжаться стал. Я ему знаками: хватай Батьку – и за те сосны. Уходим. Он кивнул, я затвор защёлкнул. Он гранату с пояса сорвал, лёжа метнул, потом к Батьке подполз, под мышку залез и – бегом к соснам. А я – к земле. Почувствовал: рвануло. Потом – под бревно, дважды выстрелил, потом отполз, приподнялся, ещё два раза выстрелил. Потом отошёл за дерево, вслепую свою бомбу метнул – и сразу за Бородой…так и бежали какое-то время. Раненые, грязные, потные, голодные…жрали, что попало…в баньку горяченькую хотелось, а пить – ещё больше…так и бродили чёрт знает, где, пока Юсуфа не повстречали. Он нас своими тропами до сюда довёл, в свою избу на опушке. И накормил, и напоил, и отоспались мы у него. Даже по-чёрному попарились. И жена у него – руки золотые, подлатала Батьке ножку…и на охоту мы с Юсуфом ходили…а потом как-то собрал он нас за столом и серьёзно так посмотрел и спросил: «Ну, ребята, и что вы будете делать теперь? Тут недалече – Омск, Колчаково логово, тут и жизнь страшнее, и белые злее.». А Батька ему тоже серьёзно: «Не всё ль равно, где златопогонников бить? А уж кто кому страшнее, ещё посмотрим.». Так и обосновались мы тут.., - закончил Курненко и надолго затих. Родион было отольнул от двери: хотелось ещё раз промотать в памяти всё сказанное голосом, от хрипоты, вызванной частыми беседами с маньчжуркой в зубах, приятно скрипучим, как старая дверь в доме давно оставленной за спиной деревни. Но тут Курненко вновь продолжил: - а где те двое...что в живых остались...Ванька Лихач да Сёма Горелый...к которым я ещё...того гада пускать не хотел, - говорил таким голосом, точно губы были чем-то заняты: поди, по бумаге маньчжурки ими водил, подумал Родион, как делали некоторые мужики в деревне, у них и голос был оттого похожий, - те двое, за которых...Батька-то, раненый...на Бороду опёрся да с револьвера - с револьвера! - по пулемёту бил. Он же, сволочь, за железякой был: ему пулька наганова - муха, чтоб её...

- Ну так чего: те двое? - прервал его бас Зотова.

- Не знаю.

- Что?

- Где они, вот что! - вдруг огрубел тон Курненко, - не видел я их, и дело с концом! А ведь они нас, мать вашу, нас спасали! Чтоб не меня, контуженого, не Батьку, не Бороду всего продырявило, как, вон, Тимоху Стручка, чтоб кровь из всех щелей - их! И ведь не знаю: живы ли парни, чтоб мог я их, как война окончится, отыскать, да по-братски...эх, - мрачно и до странного тихо, но всё так же хрипло окончил он, и в воздухе вновь повисло прежнее деловитое молчание, в котором царил лишь запах гари, пота и ружейного масла.

Непонятно, сколько длилась эта тишина. Так много лиц всплывало и рисовалось в памяти, что Родиону не терпелось ещё раз в тишине прогнать весь ход событий от начала до конца. Однако, вдруг вновь раздался голос дяди Валеры, и Родион задержал бьющуюся, точно птица в клетке, картину прежней жизни группы Томского в уме. Что именно сказал дядя Валера, было совсем неясно. Похоже было на то, что он что-то переспросил. В любом случае, всё было бы намного понятнее, если бы за спиной Родиона вдруг не заскрипела открывшаяся дверь, и почти тут же, через секунду, над головой не прогремело:
- Бу-га-га! Да кто ж это такой к нам в гости-то пожаловал? – и на худое плечо мальчика легла широкая тяжёлая ладонь, и он вздрогнул, как от удара тока, не проронив при этом ни слова: то ли у него отмер язык в это время, то ли он ещё больше боялся, что о нём узнают там, за тоннелем. Раньше ему казалось, что тяжелее, чем у дяди Валеры, ладоней не бывает. Как он ошибался: то, что лежало у него на плече, почти что вбивало его по уши в пол.

- Да ты никак с деревни, малец, - продолжал тот же голос, весёлый, громкий, такой же низкий, как у Зотова, а, может, и ещё ниже: было такое чувство, что он временами становится то тоньше, то ещё басистее, и проскакивают эти нотки резко, точно выступы на отвесной стене.

Родион обернулся и посмотрел на гостя снизу вверх. От него веяло мокрой хвоёй и землёй. Охотничья ватная куртка облегала огромные, рельефные плечи и торс, на голове – косма чёрных сальных волос, из-под мохнатых тёмных бровей Родиону улыбались большие, как у Сыча, карие глаза, а чуть ниже, под большим треугольным и острым, как глыба, носом – крепкие белые, чуть подпорченные временем, зубы, обёрнутые мясистыми бледноватыми губами в здоровый рот. «Это он с охоты, или он охранял лагерь?» - подумал Родион. Чуть скосив глаза вбок, мальчик увидел какую-то упёршуюся в пол толстую металлическую палку. Великан едва повёл рукой – и палка взлетела ему на плечо, а Родион разглядел две рогатые сошки и пустой зажим. «Льюис!» – мелькнула догадка.

- Ладно, малец, мне по делу надобно. Вот, держи, - и великан, отодвинув ладно пригнанный к другому огромному плечу широкий подсумок, запусти руку в карман штанов и протянул мальчику зажатую в кулак руку. Родион настороженно посмотрел на неё.

- Ладонь подставь, чудак! – громыхнул незнакомец и рассмеялся. Странная тёплая дрожь прошлась по телу мальчика, и ему показалось, что он немного покраснел от смущения: как-то неловко вышло, в самом деле.

Что-то, завёрнутое в пёструю бумагу, легло в его раскрытую ладошку. Родион умел читать: его мама учила, а потом – папа. И старик Собакевич кое-чем тоже помогал. На бледно-голубом поле чернела фигурка двуглавого орла, и его хищные головы, в каком-то отчуждении отвернувшиеся друг от дружки, огибала большая красная надпись: «Рамонская удельная фабрика», а чуть выше, в белом прямоугольничке, веселились дети, напрыгивая друг на дружку, обнимаясь, хватая друг друга за ноги, а слева смирнёхонько стояли рядком петух на голове кошки, стоявшей на голове собаки, конь на двух задних, поджавши передние лапы, да какой-то мужчина в красном пиджаке, жёлтом жилете и белой рубашке, с чёрным цилиндром на пухловатой голове. Вглядевшись, Родион понял, что все эти смешные люди и животные складываются в какое-то слово. Присмотревшись повнимательнее, мальчик прочёл: «Шура», а ещё чуть ниже, меж орлом и картинкой, едва заметно виднелась надпись: «Шоколад «Дети-шалуны»».

- Экий ты смешной! – воскликнул гигант, - да их же не разглядывать, их есть надо! – он быстро выхватил у Родиона свёрток и, в мгновение ока крутнув в пальцах, положил обратно на ладонь, - вот же!

Из-под бледно-голубой обёртки Родион почувствовал приятный сладкий запах и поднёс показавшееся из-под бумаги лакомство ко рту, едва надкусив. Вкусный запах сразу же заполнил весь рот в виде привкуса, а язык приятно защекотало сладостью. Недолго думая, Родион жадно опрокинул в рот всю конфету под добродушный хохот великана.

- Ох, ну ты даёшь! – смеялся он, роясь в карманах, - на, держи, у меня ещё есть! Я их ещё до войны копил. Себе да с друзьями поделиться. Когда плохо будет или по случаю. А коль тяжко, так помогает, я те скажу, во! – он выставил толстый большой палец, - ешь на здоровье! Ну будь здоров, парнёк, я ж по делу тут, всё-таки, хе-хе, - и, взъерошив своей огромной ладонью волосы на голове мальчика и хлопнув того по плечу ещё разок, отправился внутрь по тоннелю. А в воздухе на какое-то время задержался запах утреннего леса, пока его не поглотил сонм ароматов оружейной.

Развернув обёртку, мальчик было вновь приник к шоколадке, но вдруг вспомнил, что хотел узнать, что же там такое сказал дядя Валера, и, завернув обратно соблазнительный сладкий покатый бочок конфеты, прильнул к углу, обратившись в слух.

- У-у, - прогудел в глубине коридора Зотов, - да никак наш Мишенька-Медведь с дозору воротился!

- И тебе не хворать, Аркаша, - добродушно пробасил в ответ Медведь – вроде, так его тут называют, подумал Родион, - о-о! – похоже, увидел дядю Валеру, - а ведь я тебя, охотничек, где-то уже видел! Слушайте, что за день сегодня: встретил вот тут…фу. Фу! – вдруг опять загромыхал он, - Гриха, опять "маньчжурку" грыз, что ли?!

- Ну да…, - каким-то по-детски удивлённым тоном произнёс Курненко, - а чего такого?

- Да ничего! Опять надымил, дышать невозможно! У нас на весь отряд и Батька так не пышет! Тебе с твоей фамилией и кликухи никакой не надо!

- Хорош реветь, Мишутка, затычки в уши скоро вставлять придётся, чтоб мозги сразу не вытекли, - недовольно пробурчал Зотов, - ты лучше скажи сразу: за медком?

- За сотами, - устало буркнул Медведь, - медку я уж у Левши припас, - в пещере как будто бы что-то глухо зазвенело от тяжёлых хлопков.

- Это правильно, - согласился начхоз, - у нас тут на посту патронов разве что у пулемёта занять можно, а пустых дисков – сколько хошь. Кстати, есть даже один наполовину полный. Держи все.

- М-м, здорово, - промычал Мишка, - давай-ка я их прям тут и набью, а то до берлоги тащить всё отдельно лень, да и мало ль чего приключится.

- А что это ты вдруг на склады налетать начал? Мы тут, чай, не на литейном заводе работаем, - попробовал съязвить в ответ Гриша.

- Да.., - совершенно не отреагировав на тон Курненко, ответствовал Медведь, - Батька весь какой-то сияющий, что твой самовар, ходит. Никак, опять вздумал белякам основательно нагадить…

- Ну так чует же: война скоро кончится. Годика два-три – и здравствуйте, родные поля, - сказал Зотов.

- Ну да. И леса, - поддакнул Медведь, - я ж с лесопилки. Вот что! – вдруг спохватился он, - я ведь о чём сказать-то хотел: видел я у дверей тут пацана одного. Высокий такой, худенький, черный весь. А это кто такой?

- Где? – глухо ухнул мгновенно пришедший, точно отскочившая рикошетом пуля, вопрос дяди Валеры.

И Родион едва запомнил, как мигом вылетел из пещеры, с ходу врезавшись в дверь и погнав куда-то, куда глаза глядят. И едва не впилился в Ерёму, болтавшего ногами в воде опоясывавшего широкой серебристой лентой изумрудно-зелёную землю ручья. Увидев Родиона, он совершенно спокойно отодвинулся со своего места и взглянул на него.

- Левши нету, - объяснил он, - вот и сижу тут, р-рыбу ловлю.

Родион встал, как вкопанный, оглянулся и понял, что убежал довольно далеко. Или он тут просто не был? В любом случае, далеко остался разговор Зотова, Гриши, Медведя, дяди Валеры, звучавший, казалось, у самого уха. А вокруг было так необычайно тихо, что поневоле Родион даже насторожился: не то голоса и ружейный стук всё ещё гремели в его голове, не то он свистел в ушах ветер, врывавшийся в них на быстром бегу, врываясь меж сумбурных трусливых мыслей, гремящей холодной волной обрушившихся на его голову, едва он заслышал это звенящее тут и там «Где?». Но, постояв с мгновение, Левашов понял, что ничто не изменилось: всё так же где-то отстукивал в привычном рабочем ритме дятел, всё так же где-то раздалась звонкая строчка свиристели. Он осмотрелся. Лагерь располагался в низине, точно притопленный в густую таёжную зелень под мощным сводом высоких лохматых сосновых вершин, плотно сбившихся вокруг низины, и под этой большой природной крышей, горевшей ярким хвойным костром, стоял в недоумении он, Родион, медленно журчал себе по каменистому дну ручей, гордо выпиравший среди ощетинившихся короткими изумрудными стеблями травы берегов, на одном из которых сидел вытянувшийся лёгким прутиком маленький тонкоголосый Ерёма, непонятно, как ловивший рыбу. «А как?!»

- Это как ж ты за рыбой охотишься? У тебя же ни невода, ни удила.

- А я её позову, и она сама на берег – р-раз! – тонкая рука взмыла кверху и мягко шлёпнула о траву.

- Где ж это видано, чтобы рыба на голос ловилась? – недоверчиво взглянул на Ерёму Родион, - она ж от тебя расплывётся вся.

- А у меня ловится! – опять шлёпнул по земле Ерёма.

- Да врёшь ты всё: пусто там!

- Нет, не вр-ру! – обиженное «р-р» прозвучало довольно зло, - я же игр-раю!

- А.., - впал в ступор Родион.

Честное признание маленького малчика напрочь вышибло его из привычной картины, сложившейся уже четвёртый день кряду с тех самых пор, как ему пришлось уходить из родной деревни, картины, переполненной огнём, криками, болью, выстрелами и вечным медленным, напряжённым шагом по бесконечной, равнодушно зловещей тайге. Ему казалось, в этом мире, внезапно возникшим вокруг него в тот момент, живут все, все без исключения, и все они оттуда произошли: он, дядя Валера, тётя Соня, Хамелеон, папа…нет. Папа для него навсегда остался в том, другом мире, в котором он жил до того, как этот мир, мир войны, ворвался в его жизнь. В том мире, где он слушал мамины сказки, где ходил по домам вместе с отцом и приколачивал, приделывал кому-то что-то, где под ворчания старика Собакевича иногда брал старую охотничью берданку и разбирал её, чистил, снова собирал, а потом засыпал на тёплой лежанке. В том мире, где он был сыном вольного охотника…пока туда не пришли белые. И Родион думал, что пришли они, чтобы волю эту охотничью отнять. И папа отдал. Вместе с жизнью. Чтобы жил он, Родион, но жил уже в другом мире, в мире, где безраздельно царила война. Так же, как живёт в нём дядя Валера, как тётя Соня, Леший, Борода…а вот Ерёма не живёт в нём. И почему?

- Ты чего? Заговор-рили тебя, что ли? – вновь неожиданно пискнул Ерёма.

- А? – очнулся Родион, вновь выбитый словами мальчонки, на этот раз, в действительность, - а…а рыба-то там хоть есть у тебя?

- Чего? – опять не понял Ерёма.

- Ой…, - вздохнул Родион и, подойдя к Ерёме, присел рядом с ним, бросив взгляд на чистую серебристо-зелёную водную гладь, немного колыхавшуюся от шевелившихся Ерёминых босых пальцев, и действительно заметил лёгкое движение справа.

- Гляди-ка, - он, не оборачиваясь, тронул парня за худенькое плечико, - справа от тебя, пальца два-три.

- Чего?

- Рыба, - сосредоточенно ответил Родион, разглядывая поверхность воды.

- Врёшь.

- Честное слово.

Оба мальчика всмотрелись в указанном направлении. Прямо мимо спущенных в воду ног Ерёмы неслась крохотная стайка тёмных рыбьих спинок.

- А, не догоним.., – разочарованно пробормотал Ерёма, провожая взглядом мелькавшие перед ним хвосты, потом повернул голову вбок и крикнул: - смотр-ри-и, ещё плывут!

И правда: следом за мальками чинно плыло ещё несколько рыбок покрупнее.

- У-у! – обрадованно вскочил Ерёма, - а давай их поймаем!

- Да куда нам их ловить-то? Ты ж видел, какие они быстрые, - хмуро взглянул на него Родион.

- Да ладно тебе: быстр-рые! – рассмеялся Ерёма, - вон, тащутся, как чер-репахи! Ща мы их поймаем – и тёте Соне, она нам уху свар-рит! Пр-равда, батя у меня там и так на озер-ре…ну мы ещё пр-ринесём!

И правда: рыбы плыли так медленно, что казалось: сунь руку – и два хвоста на ладони. А Ерёма, решив, что и не кажется это вовсе, а всё так и есть, скинул быстро одежду и плюхнулся в воду, доходившую ему до плоского и гладкого, как галька, живота. Родион удивлённо наблюдал, как он барахтался в прохладном ручье, пытаясь добраться до рыбы, быстро уплётывавшей от его ловких, но недостаточно быстрых пальцев, разочарованно сжимавшихся на звонко хлопавших по воде Ерёминых ладошках в кулачки. В конце концов, «р-рыбак» вылез на берег, отряхиваясь по-собачьи и присев на землю.

- Бр-р-р! – только и сказал он, сердито подышав с минуту.

- Ну как? – с улыбкой спросил Родион, - холодно, небось?

- Тр-рудновато оказалось! – вместо ответа констатировал свою неудачу Ерёма, - и впрямь быстр-рая, зар-раза!

- А я о чём? – усмехнулся Левашов.

- Ну ничего, - философски поднял длинный пальчик Ерёма, - без тр-руда не выловишь и р-рыбки из пр-руда!

- А тут р-ручей! – передразнил Ерёму Родион, - ничего?

- А ничего! – махнул Ерёма ладошкой, - так даже интер-реснее! Да и батя к обеду обещал р-рыбки наловить. Слушай, - вдруг спохватился он, - пойдём-ка дальше по ручью!

- Это зачем? – опять удивился Родион.

- А посмотр-рим, вер-рнулся ли Левша. Он, может, и тебе свистульку выстр-ругает! – весело сказал Ерёма и, накинув обратно одежду, и вправду побежал куда-то вверх по течению.

«Ладно, - подумал Родион, побежав вслед за пареньком, - век живи – век учись, не всё же за дядей Валерой хвостиком таскаться.»

Пробежав несколько сотен шагов, он остановился, как вкопанный, за спиной Ерёмы, тоже застывшего, но уже за высокой древесной стеной, сложенной по-старому, без единого гвоздя. «Интересно, - мелькнула мысль в голове Левашова, - а тот дом, где мы обедали – такой же?»

- Слушай, - тронул он за плечо Ерёму, - а там – такая же?

- Где?

- Ну, где мы обедали?

- А, изба-то? – воскликнул Ерёмка, - да не, та пониже будет.

«И то верно, - осмотриваясь, прикинул Родион, - тут и подниматься в лес выше, и мха с землёй побольше перелопачено. Хорошо прячутся. Интересно, - осмотрев Ерёму, подумал он затем, - а я его раньше видел? Что-то не припомню. Надо бы разузнать.»

- А ты откуда? – спросил вдруг Родион.

- Чего? – не понял Ерёма.

- Из какой деревни?

- А! – воскликнул Ерёма, - так из Окунева!

- Это где?

- Да недалече! – махнул он ручкой, - мы р-раньше с дедом и мамй жили на самой околице. Отец р-рыбу ловил, да и сейчас ловит. А как дед да мама ушли, так и он взял меня и ушёл со мной в лес. Поселились на озер-ре и жили, пока «колчаки» не пришли, да вглубь захаживать не стали. Вот и пр-ришлось уйти. Ну а потом уже и Батьку нашли, и Лешего. В общем, тепер-рь мы здесь, - кивнул Ерёма на домик.

- Ушли? – не понял Родион.

- Дед стар-рый был…а мама…пр-ростудилась, что ли…кашлять стала очень сильно. Кр-ровью даже иногда…, - потух Ерёма.

- У меня мама так же…когда папа на войну ушёл, - мрачно кивнул Родион.

- Вр-рёшь, - поднял Ерёма голову.

- Да разве про такое врут? – тускло взглянул на него Левашов.

- Ты пр-рав, - вновь опустил глаза Ерёма, потом вдруг тронул Родиона за рукав рубахи, - слушай, а давай зайдём, вдр-руг там Левша вер-рнулся. Мне он свистульку обещал, ну и тебе чего интер-ресного р-раскажет! Вот увидишь!

Сказано – сделано.
Войдя в избу, Родион едва ли не подумал: а не вернулись ли? Тот же стол, та же дверь в какой-то тоннель, из кривого хода которого уже с порога несло знакомым запахом оружейной, та же лестница, уходящая высоко наверх, но значительно выше предыдущей – вот и всё, что отличало одну землянку от другой.

Внутри было почти что пусто: видно, здесь жили дозорные, которые расположились на своей смене на им одним ведомых позициях: за весь путь до лагеря Родион только по жестам и пересвистам, которыми обменивались партизаны, понимал, что за ними следят, но даже примерно улавливая сторону, откуда свистел дозорный, не мог понять, где он затаился, уложив щёку на потёртый приклад трёхлинейки.

Левши они не нашли, зато услышали тётю Соню, о чём-то хлопотавшую наверху, за изгибом лестницы всё равно было не разглядеть.

Поиск по сайту: