У вольных стрелков. 10 страница

Пробуждение наступило так же внезапно и так же долго и мучительно длилось. Вяло пошевелив веками, он так и не смог толком открыть глаза: голова раскалывалась и гудела, словно по ней били тяжёлым кузнечным молотом. Он мотал головой, пытался осознать, воспринять адекватно окружающее, но все усилия были тщетны: он был почти глух, и в глазах его вращались перевёрнутые светлые пятна, некогда бывшие лесом, холмом, чьими-то руками, протягивавшими что-то к его рту.

- Ну же…ну же, - шептал вроде знакомый голос.

Его губ коснулось что-то влажное, прошло меж высохших их краёв, он почувствовал во рту сладкую прохладную свежесть, потянувшуюся долгим потоком в горло, жадно втянул в себя воздух и тут же зашёлся в жутком приступе кашля, что-то рывками выходило из его рта, он рванулся вбок, выплёскивая это на землю.

- Ну-ну-ну, - его схватили за плечи и тряхнули.

Родион помотал головой, вновь задышав большими глотками, с силой сжал и разжал веки, и, когда в его глазах прояснилось и он увидел блестящие на солнце капли воды под своими чёрными, перепачканными в земле от долгого пути ползком, багряными от испытанного напряжения пальцами, когда его язык, наполовину высунутый, вновь еле шевельнулся, почувствовав холодный поток втягиваемого лёгкими воздуха, когда он вновь услышал слова дяди Валеры: «Всё-таки, оклемался, паря, хлебни-ка ещё!», он понял: он живой. Пуля не попала в него, он просто перепугался, и, когда он это осознал, воздух вновь стал вырываться из его груди вместе с корявым, нелепым смехом, похожим, скорее, на пёсий радостный хриплый лай, постепенно обретавший черты нормального человеческого голоса.

- Эко ж тебя пробрало, да и немудрено, пей давай, страдалец! – ему вновь сунули флягу под нос.

- Дядя Валера…, - только и произнёс Родион, затем рывком отобрал флягу у солдата и залпом опрокинул в себя её содержимое, жадно глотая холодную воду, стекавшую по щекам, подбородку, шее – не всё влилось в узкое мальчишеское горло, но он продолжал пить, пока не вылил в и на себя всё до донышка, а затем, бросив флягу на траву, кинулся на шее снайперу, крепко стиснув его своими маленькими, но внушительными для ребёнка руками, и снова заплакал.

- Ну-ну-ну, успокойся, Родиошка, успокойся, - обнял его дядя Валера, - натерпелся ты у меня, уж прости меня, по-другому никак было.

- Ты ведь…победил его, да? – отчего-то Родиону совсем не хотелось говорить слово «убил».

- Конечно, - заверил его Снегирёв, - а по-другому мы и не можем: один выстрел – один труп, а коли нет, так верная смерть. Он выстрелил – ты крикнул, ты крикнул – он услышал, он услышал – он же высунулся, ну а как высунулся – так я его и…

- Я думал, он попал в меня, - честно сознался мальчик, отпустив солдата и сев в траву, виновато на него посмотрев.

- Да я уж понял, - кивнул Валерий на так и оставшийся лежать в сторонке вещмешок. Бинокль лежал у дерева рядом с прислонённой к ней винтовкой. Родион, на миг забыв о дяде Валере, подполз к рюкзаку и сквозь прореху в сетке, обрамлённую разорванными металлом травинками, разглядел косой след, оставленный белой пулей.

- Хорошего стрелка буржуи прикупили, - бесстрастно произнёс дядя Валера, - это ж Вильгельм Телль какой-то прям.

- Купили? – повернулся Родион.

- А как же? Стрелок-то немец оказался, вот так. И винтовка у него не наша. В общем-то, белые тоже не со своим, так сказать, оружием ходят нынче, да только одна неурядица: никто сейчас старые «маузеры» восемьдесят восьмого года производства не носит, сейчас как-то больше «буры» в ходу, они ж на два километра бьют без промаха, а с прицелом – так и вовсе…, - зашёлся в рассуждениях дядя Валера.

- Подожди-подожди, - яростно замотал головой Левашов, - какой «бур», какие «маузеры», не понимаю?

- Это ты обожди, - махнул рукой внезапно спущенный с небес на землю Валерий, - это я так, для себя, ты ещё поймёшь когда-нибудь. А сейчас предложить могу только одно из двух: либо сразу спать завалиться – заслужил ведь, либо посмотреть отсюда на поле утреннего стрельбища.

- Что? – широко раскрыл глаза Родион.

- Короче, можем посмотреть, что нас разбудило тогда, помнишь?

- Отсюда это будет видно? – недоверчиво посмотрел на Снегирёва Левашов-младший.

- А как же? – кивнул Валерий, сделав пригласительный жест в сторону рюкзака, - ну что, обозрим?

- Давай, - согласился мальчик, попытавшись встать и, охнув, плюхнувшись обратно: ноги, затёкшие в следствие долгого пути по-пластунски и одному дяде Валере известно, сколько времени лежания без сознания, полностью отказывались подчиняться.

- Да ты, я вижу, совсем занемог, - поднялся дядя Валера, - ща подымем.

- Не, не, дядь Валер, я уж..

- Я тебе дам уж, - насупился снайпер, подняв его на руки и через несколько шагов аккуратно положив рядом с рюкзаком, сунув ему в руки бинокль, после чего, взяв в руки винтовку, примостившись с самого краю сопки и, подогнув колено и уложив на него согнутую в локте руку, охватывавшую сжимавшее шейку приклада запястье другой руки, взглянул в прицел лежавшей стволом на сгибе локтя левой руки винтовки, - бери вправо, пока не увидишь опушку, какую – не ошибёшься.

Многократно увеличенный линзами бинокля взгляд Родиона захватил в одночасье мелькнувшие тысячами подробностей целые эпизоды из жизни притаившихся меж листьев деревьев и, порой, засевших глубоко в траве таёжных жителей, тщательно перебирая слева направо весь травяной океан. Череда вечно сменяющихся оттенков зелёного, отсвеченных солнечными лучами, уже вызвала рябь в едва очнувшихся глазах мальчика, он отвёл их, и тут же Валерий выхватил у него бинокль из рук.

- Ты чего? – встрепенулся Родион.

- Балда я, - спокойно промолвил Валерий, - на радостях тебя на солнечное место вывел. Сейчас бы поймал луч в глаз – лечи потом воспаление, чем кто горазд, а у нас пока что медицина, как бы так помягче выразиться…, - он поднялся с места и, оттащив рюкзак к дереву, перешёл вместе с Родионом в противоположное место, находившееся под сенью густо сплетённой кроны сосны, - тут, вроде, лучше, - и сам уселся в той же позе.

Родион снова направил на чащу стеклянный взгляд, время от времени отводя глаза от линз, стараясь запомнить то место, на котором останавливался, чтобы потом продолжить с него. Поначалу это получалось плохо: он сбивался, местами по три раза прошёлся глазами, местами и вовсе ни разу не проверял. Медленно, но уверенно он, всё же, как-то сумел овладеть этим умением, хотя и давалось это ему с превеликим трудом, и он поклялся, что завалится спать сразу же, как только найдёт это несчастное место.

А отыскал он его, хоть и не сразу, и отнюдь не только из-за «тренировок», но и потому, что опушку, на которой и свершилось то, что стало причиной их скорого подъёма, огораживала стена рослых берёзовых стволов. На золотисто-зелёной поляне лежали в разных позах пятеро парней, одетых одинаково: лёгкие солдатские мундиры, кто в фуражке, очень напоминавшей обычную гражданскую кепку, с какой некоторые мужики по деревне хаживали, у кого была на голове мохнатая папаха. Один из них лежал с мучительной гримасой на лице, подтянув к груди ногу, которую не отпустил даже после смерти. Другие два валялись враскоряку около него. Первый лежал так, что лица было не разглядеть, у второго же Родион прочёл на лице крайнее изумление, перемешанное со страхом – примерно такое же, какое он видел на лицах казаков, когда дядя Валера устроил засаду на них. Приподняв бинокль, он увидел четвёртого, откинувшегося навзничь, ещё один лежал иначе, но лица последних убитых были повёрнуты в одну сторону, казалось, даже вывернуты. И на всех них – маски неподдельного ужаса и безысходности. Рядом с бойцами лежали, разбросанные, винтовки, очень похожие на ту, что держал в руках сейчас дядя Валера, только без прицелов и более короткие.

- Разведгруппа, - процедил Валерий сквозь зубы, - красные и, кажется, анархисты. Наши…, - отвернулся от от прицела, закусив губу, - совсем молодые ещё…

Родион отвернулся от линз, опустив голову. Ему уже не впервой было видеть убитых. Но этих ему было по-человечески жаль, в отличие от тех, кого расстреливал дядя Валера. Наверное, потому, что они были действительно едва ли старше его, на каких-то восемь-девять лет? Может, потому, что они шли воевать не против таких, как он, а, напротив, с такими, кто пришёл тогда, в тот вечер? Может, потому, что это были наши?

- Теперь понятно, почему всё было так легко, - продолжал дядя Валера, - у него наверняка был приказ: проверить и зачистить местность. И дорогой он такой отправился, чтобы со своими дистанцию держать, а ведь сметливый оказался, волчара... Получается, Родиоша, им, этим беднягам, мы своими шкурами и обязаны…только вот кто этих ребят сюда нагнал, спрашивается?

Последний вопрос Родион не мог разобрать в упор: увиденное вкупе с пережитым подействовало на него недвусмысленно, и ото сна его удерживали считанные усилия. Он ещё как-то пробовал кивать или как-то ещё отзываться на слова снайпера, но чувствовал, что каждый кивок для него – клевание носом, и, в конце концов, он сдался, голова упала в траву, веки свернулись, и приятная дымка сна накрыла его с головой, подобно тяжёлому тёплому одеялу...
Валерий, взглянув на него, усмехнулся, поднял его на руки, перенёс под дерево, в глубокий тенёк, уложив головой на рюкзак и накрыв шинелью.

- Отдыхай, товарищ боец, - потрепал он темноволосую головку, - ты мне, как-никак, снайпера вражьего уложить помог, а это, брат, птица, хоть все и холят её, да редкая…ну да ладно. Отдыхай. А завтра к своим дотопаем, наконец. Н-да, - подумал он вслух, отойдя от мальчика и устраиваясь у дерева, - вот тебе и «вера». Всё говорили: «братья-славяне», а на самом-то деле…буржуй, да по-буржуйски и рассуждает. Как кукиш крестьяне показали, так сразу про войну промеж собой и позабыли. А всему-то – грош цена…

А Родион уже спал, не обращая внимания на слова снайпера. Он уже знал, что самое страшное для него позади, что никакой погони за ними больше на хвосте не висит, и мир снова стал таким же, как и раньше – ласковым, непредсказуемым и прекрасным, пусть и по-своему опасным, но больше там не было никаких белых, никаких немцев, только он, дядя Валера, тайга и свои, до которых надо было ещё дойти. Он спал, уже зная, что дело для них осталось за малым, и скоро весь этот кошмар закончится.
Он спал без сна, уставший и измотанный, но довольный.

Он спал.

Свои.

«Дерево живёт корнями, а человек – друзьями,» - русская народная пословица.

Краснов со стоном опустился на колени, коснувшись правого плеча почерневшей от грязи рукой и тут же с шипением отдёрнув её: сбитое до мяса тело отозвалось жгучей, адской болью, точно били его минуту, а не два дня, назад, после чего он поднял мутный взгляд на небо, затянутое свинцовым саванном туч. Ни звезды не проблёскивало сквозь чёрное пуховое покрывало небосклона, тем более, через решётчатую крышку ямы, в которую загнали его и ещё десять человек – те немногие жители деревни, которые не успели скрыться, но и не пали в бою с казаками. Среди них Краснов не без радости, трудно проявляемой через жуткую боль, ломавшую его тело, узнал Архипыча. Грузный мельник со вспухшим, посиневшим от побоев лицом вслепую бродил по «тюрьме», сейчас привалившись к сырой заплесневевшей стене и стеная что-то невнятное. Антон понимал его, как, наверное, ни один из здесь сидевших, ему тоже хотелось привалиться куда-нибудь или просто броситься на землю, задрать голову и завыть на отвернувшуюся от него луну, завыть от бессилия, злости и сжигавшего его чувства вины перед всеми теми, чьи страдания он видел каждый день, тянувшийся годом в этой зловонной дыре. Из десяти человек трое умерло: двое – от ран, нанесённых шашками и плёткой, один – от болезни, их почерневшие трупы по-прежнему лежали в углу ямы, запах разложения и плесени забивал ноздри, среди них копошились прогрызшиеся к гнилой плоти крысы – вездесущие предвестники смерти. Краснов отвернулся: сказать, что человек было десять – значит, солгать: их было двенадцать. Двое было казнено по его же вине и намеренно отнесено в другую яму. Почему их не сбросили сюда, почему не заставили его смотреть на изрубленную молодую плоть – казнили юношу и едва вышедшую замуж девушку – и испытывать вполне логичное чувство вины? А, наверное, потому, сжал кулаки комиссар, что он его вдосталь ощущал сейчас, зная, что их здесь нет из-за него. Потому, что он сейчас не мог ни лечь, ни даже спокойно посидеть у стены: вся его спина была исполосована нагайкой, правый глаз открывался с превеликим трудом, а во рту недоставало уже пятого зуба. Его били. Пытали. Раз в полдня его доставали из ямы и вели в недостроенное здание школы на допрос. Каждый раз всё происходило по отработанному сценарию: его сажали в кабинете словесности перед учительским столом, за которым восседал высокий, тощий и длинный, как палка, человек, буравивший его бездонными тёмными глазами. Рядом с ним стояли два рослых парня, мощных, словно грубо высеченных из гранита: их оружие, «льюисы», стояли у стены, у одного из них в руках была плеть, второй же с хрустом разминал костяшки пальцев. С другой стороны стоял Тесёмский – неизменный адъютант офицера. Порой заходил и другой офицер – короткостриженный сухой блондин с холодными голубыми глазами и «люгером» за поясом. Атаман (а то, что это был атаман казачьего войска, Краснов не сомневался ни разу) бесстрастным тоном вопрошал:

- Итак, Краснов, я задам вам всего один вопрос: кто возглавляет мятежи против законного Верховного Правителя России? Эти ваши банды…они не смогли бы столь долго распространять своё влияние на столь обширные территории, не будь у них идейного вдохновителя. Кто же это?

- Вот что, атаман, - начинал комиссар.

- Господин атаман, - поправлял его, перебивая, офицер, - или господин Головин.

- В таком случае, не Краснов, а товарищ Краснов! – парировал Антон, глядя прямо в глаза Головину.

- Экая оказия, - с мрачной иронией произнёс казак, - господа, - не оборачиваясь, чуть отклонился Головин в сторону мордоворотов, - объясните-ка молодому человеку основное положение нашего устава.

- Да, батько, - отрывисто рычал один из верзил и, хватая Краснова за шиворот, вышвыривал из-за стола перед другим.

- Слушай сюда, краснопузый! – над ним нависала пунцовая, потная рожа с приплюснутым носом, похожим на свиное рыло, - у нас за базаром следят, а на вопросы отвечают. Ежели батюшку нашего слушаться не будешь, мы тебя…

Первый раз Краснов это сделал – чтобы потом на веки вечные загнуться. Зловонное дыхание белого и его унизительная речь свернула и вытянула в косичку последние его нервы, отвечавшие за терпение, и он, отогнув шею, со всего размаха ударил головой в лоснящийся широкий лоб мордоворота. На него сзади накинулся тот, кто силовым методом прервал беседу с атаманом, получил затылком в нос и отскочил. Разъярённый комиссар повернулся, чтобы продолжить душевный разговор с белым убийцей, и тут змеистый хвост нагайки больно зацепил голень, рванул на себя, земля выеахала из-под ног, и перед носом вырос деревянный, тёмный от пыли, натоптанной кавалерийскими сапогами, пол. Пинок под рёбра развернул его на спину, и на него посыпались удары: ногами, кулаками, пару раз прошлись нагайкой, всё тело в считанные секунды покрылось ссадинами, из носа текло в две ноздри, боль разрывала голову, казалось, ещё несколько ударов, и они в прямом смысле вышибут ему мозги…

- Достаточно…, - всё тот же бесстрастный тон атамана прервал воспитательный процесс, после чего фигура атамана, взирающая сверху вниз на распростёртого по полу комиссара, удерживаемого двумя двуногими кабанами, опустилась на колено, едва возникнув в поле зрения, и произнесла: - мой юный друг, у вас был выбор. Вы можете по-прежнему ответить мне на нужный мне вопрос, ну или…осложнить свою судьбу. Выбор за…

Краснов не стал дослушивать издевательскую речь Головина: очень уж мешал выбитый с кровью зуб, так и оставшийся плавать в тёплой железистой жидкости во рту, и он не преминул от него избавиться в лицо главному экзекутору.

- Ах ты красная псина! – рявкнул он, оттерев красную жижу с лица, затем залепив размашистую пощёчину Антону.

- Щ-щ-суки, - простонал Краснов, - алчные кровососы…проклятые отбросы общества.

Глаз взорвался, словно в него сунули раскалённую иглу, разом онемев: последнее, что он увидел – жилистый кулак правого верзилы с нагайкой, после чего закрылся, заплыв, перед вторым глазом расползлись, срываясь и уносясь куда-то вдаль, огненно-кровавые пятна.

- Эту русофобскую шавку следует поучить хорошим манерам, - по-прежнему оттирая, будто полируя, щёку, и без того блестевшую бледной белизной, словно сушёный яд кобры, произнёс атаман оскорбившее Краснова слово: когда это он хоть что-то произносил против русских, как таковых? Единственный открытый глаз комиссара налился кровью, ушибленный же, казалось, вспыхнул под свинцово-серым веком, да так, что приподними, как в старой кельтской легенде, это веко крючьями, да направь на белого, так и вспыхнет он, и, не издав ни звука, рассыпется бурым пеплом, - всыпать ему плетей.

- Да, батюшка, - поднялся увалень, рванув Антона за шиворот и толкнув в спину, - шевели ногами, размазня!

Толчок был столь силён, что комиссар едва не полетел лицом вперёд, едва удержавшись на ногах. Хотелось повернуться и, как-нибудь исхитрившись, вмазать ещё раз кому-нибудь из этих мордоворотов, но, услышав угрожающий щелчок взведённого курка револьвера, Краснову осталось лишь сглотнуть и идти в указанную сторону – во двор.

Там его ждали колодки. Его просунули туда, и деревянные тиски сомкнулись на шее и локтях, единственный глаз обозревал подёрнутую багровым маревом картину разрушения: обугленный остов избы лесоруба Кузьмича, заколотого казачьими ножами, словно слоновий скелет, мирно улёгшийся набок громадным каркасом. А мёртвому-то уже хорошо, вдруг подумал комиссар, он этой жизни уже насмотрелся, каковой представилась ему, ему страдать уже не нужно, он, что хотел, то уже сделал. А он, живой, здоровый, хотя и битый, уже терял всякий интерес даже к существованию: словно смертельно раненый зверь, осматривал он поле проигранной им битвы. Где-то солдаты и пойманные по ходу разгрома крестьяне, гонимые прикладами, разгребали обломки сожжённых домов, вытаскивая из-под завала убитых и тяжело раненных. С последними особо не мелочились: короткий удар штыка решал все страдания, а затем трупы стаскивали к вырытым поблизости ямам и скидывали, точно компост. Контрреволюция полностью вступила в свои права, исполняя свою единственную обязанность: убивать любыми путями. Контра – опасная тварь, а когда тварь напугана, она очень агрессивна. Краснов фыркнул, отведя глаза: добро должно быть с кулаками. Чтобы побивать вот такую нечисть, так же лишать жизни тех, кто делает то же самое с другими с одной лишь разницей: убивают убийц, а не убитых. Но неужели они – такие же убийцы? Неужели он, Антон Таганский, отказался от своей фамилии, поплыл против течения, пошёл в люди только для того, чтобы стать таким же бесчестным ублюдком, у которого руки по локоть в крови? Нет, отрезал Краснов, я хотел только достичь цели через убийство, убийство извергов, гнавших народ на бессмысленные войны, как под Крым при Николае Первом, так и в поля Восточной Пруссии при Николае Втором, и предателей – мелкобуржуазных «патриотов», следовавших за извергами и подстрекавших людей, в этом не заинтересованных, снова заковать себя в цепи, привязаться за «спасительный» поводок к тирану и идти умирать за его желания и глупости. Вот, за что убивал он, убивали, убивают и будут убивать красные, такие, как он. Чтобы, как говорил Александр Сергеевич Пушкин, «удавить последнего царя кишкой последнего попа», чтобы больше не было бессмысленных смертей во имя государственнической лжи, столь долго и упорно проталкиваемой в умы народа девять с лишним веков, а совсем не ради империалистических интересов мелкобуржуазных кучек, пропитанных волчьей жаждой крови и шакальим желанием нажиться на чужих страданиях. И, возвращая его из огненных недр мысли на холодную, леденящую землю действительности, за спиной раздался шипящий свист разворачивающейся змеистой плети…

Когда его, исполосованного, через несколько часов вытащили из колодок, его ждало ещё несколько допросов на одну и ту же тему. Иногда, правда, атаман менял направление, расспрашивая уже о какой-то наступательной операции красных с какого-то запада, о которой Краснов действительно ничего не знал. Впрочем, как и о каких-то партизанах, может быть, действительно находившихся где-то неподалёку. Впрочем, не стоит полагать, будто Антон Поликарпович был конченым невеждой и не знал, что народ массово сбегает из деревень, оккупированных колчаковцами, в те места, где окопались разрозненные отряды сопротивленцев, но ровно столько же, наверняка, знал и атаман Головин, и адъютант Тесёмский, и даже два толстомордых верзилы с нагайками.

В конечном итоге, устав от бессмысленных распросов, которые Краснов, будучи связанным, уставшим и находившимся вечно под прицелами револьверов, даже не пытался превратить в гладиаторскую схватку, как на первых порах, атаман, сняв фуражку и уложив её на колени, подбоченясь, произнёс, глядя прямо в глаза комиссара:

- Молодой человек, поймите, что моё терпение не безгранично. И прошу вас так же понять, что я, - он резко приблизил своё лицо к нему, - изничтожаю врага, как физически, так и морально. Вам недостаточно физической боли? Хорошо, я обеспечу вам страдания иного типа, полностью сломав вашу душу, и тогда вы будете умолять о смерти!

- К вашему сведению…господин атаман…, - облизывая пересохшие губы, цедил понемного комиссар в ответ, - души у меня нет. Это – фикция. То, что вы называете душой…

- О Боже правый, опять коммунистическая пропаганда, - театрально прислонил руку обратной стороной ко лбу атаман, - у меня скоро начнётся мигрень от этих ваших выходок, Краснов, ей-богу.

- Товарищ Краснов.., – не повышая голоса, зловещим тоном произнёс Антон Поликарпович, и ему в переносицу угрожающе ткнулось дуло нагана.

- Короче говоря, - повернулся к нему полностью обесстрастивший своё лицо офицер, - если вы не собираетесь рассказывать мне то, что я хочу знать, по-хорошему, то на вашу совесть прибавится ещё несколько смертей.

- И вы с царским великодушием собираетесь убивать моих друзей за то, что я действительно не знаю, где находятся эти ваши…бунтари…бандиты…кого вы там от меня хотите, в конце концов? – вновь разъярился Краснов.

- Я не люблю, когда мне хамят, особенно, коммунисты.

- Плевал я на это! – резко поднялся на сидении комиссар, и, казалось, даже сквозь уродливый тёмно-синий наплыв на глазу атаман увидел сверкнувший, словно клинок обнажённой шашки, тот же яростный взор, которым Краснов одарил Головина, почувствовав на своей шее тугой кожаный обруч удавки, которую на взмокшей шее Краснова затянул что-то пропыхтевший над ним охранник-бутуз. Головин ссутулился, нелепо, но веско промолвив, глядя в судорожно сжимавшееся от нехватки кислорода лица комиссара:

- А напрасно…, - на голову Краснова со страшным звоном обрушился удар, и последний глаз накрыла непроглядная темень…

Очнулся он от какого-то странного трескучего шороха, будто старая дверь на несмазанной петле упёрлась в сырую землю. Ещё не открыв глаз – вернее, того, что могло открыться – он закашлялся, чувствуя, как спёртый воздух ямы набивается в его голодающие лёгкие. Когда грудь рвать перестало, и кислород стал, как прежде, размеренно наполнять лёгкие, он протянул руки к шее. След от жёсткого хвата удавки всё ещё ныл, но самого ремня на шее, слава труду, не было. Отняв руку от шеи и опустив её на землю, он привалсля затылком к стене тюрьмы и ощутил под пальцами что-то сырое. Сжав руки в кулак, он почувствовал, что скребёт по голой почве, в ладонь набивается какой-то липкий сырой ком. Значит, он снова в яме. Последние сомнения развеял приглушённый стон измученной материнской груди. Комиссар поднял руку и тут же чертыхнулся, да так громко, что сам себя услышал: избитая костяшка пальца натолкнулась на что-то твёрдое. Открыв глаз, он, наконец, понял, что происходит: в «тюрьму» спустили лестницу, а посреди ямы стоял во весь рост, покачивая «буром», белогвардеец, державший за шиворот четырнадцатилетнего пацана в грязной льняной рубахе с большим чёрным пятном на спине, до того ютившийся подле тридцатилетней, но выглядевшей на все пятьдесят после казачьего рейда, матери. Краснов отвернулся, вспомнив, как этот парень утешал свою мать, гладил всклокоченные седые волосы, что-то шептал, что именно, комиссар так и не понял. Теперь же он с потерянным видом поднимался по крепко вбитым перекладинам к поджидавшим его палачам, а в спину ему угрожающе смотрел штык, удобно усевшийся на толстом коротком, как сарделька, стволе «ли-энфилда». Подталкивавший паренька сзади казак повернулся к комиссару, нагнувшись над ним, едва Краснов стал более-менее шевелиться, и проговорил ему в лицо:

- Что, докукарекался, петушок краснопёрый ты наш? Ещё одного русского из-за твоих дружков порхатых в красных бантиках сейчас…, - и он изобразил звук перерезаемого горла.

- А, чтоб тебя! – Краснов подался вперёд, впечатавшись носом в нос белого, глядя ему прямо в глаза. Ярость, клокотавшая внутри аж настолько, что отдавала в ушах гулким стуком, затмевала всякий здравый смысл: хотелось обхватить эту русую котелообразную башку и сильным пальцевым нажатием сменить синий цвет хрусталика глаза на красный – льющейся из глазниц крови. Гвардеец, казалось, понял, к чему клонит комиссар и, отскочив, стал поднимать английскую многозарядку. Внутри Краснова, казалось, что-то лопнуло с оглушительным звоном, и он вцепился в винтовку.

- Э, слышь! – рявкнул казак, рванув оружие на себя. Краснов полетел в стену, больно впечатавшись лицом в заплесневелую почву, резко развернувшись. Перед глазами бешенно металась перепутавшаяся светотень, в сумбуре красок он едва различил чёрную воронку чуть больше, чем семь с половиной миллиметров, приготовившись увидеть вспышку.

- Эй вы там! – рявкнули сверху. Краснов поднял глаза, едва не ослепнув: в ярком свете луны на них смотрели сверху вниз гротескно улыбавшиеся, вырубленные скульптуры циклопов со штыками наперевес. Однако, при дальнейшем рассмотрении, Антон понял, что это – никакие не мифические чудища, а всего лишь всё те же казаки, просто первый раз он их увидел, толком не наведя резкость зрачка.

- Хорош дрючить его, Хлопьев! А то ведь знаешь: пса разозлишь, так и горло перегрызёт! – вновь крикнул кто-то насмешливо с земли.

- Да куда там ему грызться-то? – махнул рукой недавний супротивник Краснова, – ему ж, поди, все зубья повыбивали к чертям собачьим!

- Пошли давай, нам ещё этого паренька в колодки вести, а там уж, как батюшка рассудит: казнить, так казнить, миловать, так миловать…

- Чёрт, - тускло произнёс Краснов, глядя себе под ноги.

- Что, пригорюнился, петушок? То-то же, - насмешливо погрозил ему пальцем белогвардеец. Краснов бросил на него уничтожающий взгляд, и Хлопьев, поёжившись, снова взялся за карабин.

- Хватит, тебе сказали! Пошли!

Дальше Антон наблюдал, как паренька, до того безразлично наблюдавшего за скоротечной борьбой, выволокли наружу за шиворот, и тот, кого назвали Хлопьевым, повернулся и плюнул в яму. Антон молча посмотрел на плевок, потом поднял голову и ухмыльнулся: промазал, ублюдок. Пристыженный солдат вскинул было «бур», но его снова окликнули, и он, погрозив кулаком, громко опустил клеть-крышку и удрал восвояси.
Краснов затравленно, судорожно впился взглядом в людей, деливших с ним это место, вглядываясь в каждого, пытаясь найти хоть у кого-то ободряющий взгляд или хотя бы упрёк. Бесполезно: крестьяне сидели, каждый в своей позе, с молчаливой покорностью дожидаясь своего часа. «Как скот перед бойней..,» - мрачно подумал Антон…

И вот сейчас он так и сидел, грязный, оборванный, избитый, измученный, всё так же бесцельно глядя на таких же, как и он, узников этой ямы. А они смотрели в свою сторону, не живые, не мёртвые, никак не реагировавшие на тихие стоны поёживавшегося от ран комиссара. Антон молча подогнул запачканные землёй колени, проглядывавшие сквозь порванные брюки, уткнувшись туда мокрым от холодного пота лбом и грустно пробубнил под себя когда-то заученные стихи одного из немногих любимых им поэтов прошлого века – Некрасова:

Вчерашний день, в часу шестом
Зашёл я на Сенную:
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.

Ни звука из её груди -
Лишь бич свистал, играя.
И музе я сказал: «Гляди,
Сестра твоя родная!»

Едва комиссар закончил вспоминать последнюю строчку, как вдруг в нескольких шагах от него, на другом конце ямы, раздался хриплый глухой вопль: это во сне заворочался двадцатилетний парень, чью жену увели уже сегодня ввечеру, когда солнце только скатывалось к горизонту по пересечённому кровавой полосой заката небу. «Наташа…, - звал он, жалобно стеная, - Наташенька!». Мельник Архипыч словно выпал из окутавшей его разум пучины бессознательного бреда, положив руку на лоб паренька, нагнувшись и что-то ему прошептав, после чего юноша снова свернулся и задремал. «Наташенька-а-а-а-а!» - гулко отдавало в голове Краснова. Он точно так же потерял всю свою семью. Когда только-только близилось двадцать пятое число, он готовился по сигналу отправляться к условной точке сбора красногвардейцев. Он был самым молодым из штурмовой группы: ему было всего семнадцать лет. Вся его семья тогда уехала в Финляндию, тогда – ещё княжество Финляндское, в город Имматра, достаточно близкий к границе. Родители уехали, забрав старшего брата, а он, Таганский-Краснов, отговорился. После взятия Зимнего и ареста команды Керенского границы с Финляндией разомкнулись, и он остался в России, а они, Таганские, – в той же Имматре. Он был тогда горяч, полон идей, рвался в бой, и сейчас он сидит в яме, глядя, как страдают те, за кого он был готов сложить свою буйную голову, хотя надо было всего лишь поехать вместе с ними туда, где кругом спокойствие и тишина, где бьют мощные потоки Имматранского водопада, где ветер тихо ласкает золотистую гриву вспаханных полей, окутывающую мирно возвышающиеся над нею маленькие домики финнов. Но нет, он угрюмо отвернулся в сторону, он – Антон Краснов, иного имени у него нет, и путь его отсели до самой смерти, геройской или нет, – война. Которую он проиграл…

Поиск по сайту: