У вольных стрелков. 3 страница

Некоторое время спустя они вышли на след того, что искали. Земля перед ними была буквально взбита и смята, как постель после долгого лежания с последующим продолжительным ворочанием на ней, кое-где виднелись чёрные следы помёта, от которого далее по тропинке тянулись знакомые Артёму отпечатки копыт с небольшими крохотными тонкими линиями, оставленными пальцами-пасынками. Валерий с Левашовым подошли к следам. Артём опустился на колено и без какой-либо брезгливости протянул ладонь над следами жизнедеятельности неубитой добычи, пока Валерий разглядывал следы.

- Припоздали малость, - поднял глаза на Снегирёва Левашов, - холодный.

- Н-да-а, - протянул, кивая, Валерий, - полчаса назад тут был, не больше.

- Зараза, - вскочил на ноги Артём, - ладно, никто не говорил, что будет легко.

- Выходит, придётся ещё маленько попетлять. Они, - снайпер кивнул на цепочку следов, - это делать мастера.

- Да уж, добыча ловца не ждёт…тронули.

Насколько очевидным ни казался бы путь, они направились, как показалось Родиону, совсем в другую сторону, на самом деле, маневрируя около кабаньей тропы. Не каждый прямой путь короток, не каждый короткий путь прям – истина первого значения, особенно, если речь идёт о преследовании. Бывает ведь по пути встретить какого другого зверя, по намерениям и характеру своей, так сказать, деятельности от кабаши отличающегося, а то бурелом на дороге или минное поле, коли ходишь во вражьем стане за целью, или другой стрелок, которому не до твоих мыслей, а то и вовсе супротив тебя думает. Снегирёву не понаслышке была знакома эта постоянная настороженность, граничащая с паранойей, когда каждая неровность норовит сойти за искусственную, и надо прикладывать максимум внимания, чтобы зрительно, чувственно, по памяти засечь местоположение предполагаемого противника. Во многом этим он был обязан не только учителям на снайперских курсах, но и германским, и белым офицерам – в том-то и заключалась основная суть его работы, а они, его цели, его мишени, просто точки, в которые нужно было послать кусочек свинца вопреки всем разговорам о бесценности человеческой жизни. Да и какой гуманизм может быть по отношению к ним? Они же – не люди, они – паразиты, посылающие людей на смерть, и это поняли ещё задолго до Революции, когда немало офицеров глотнуло свинца у собственных брустверов после многократных приказов бежать в штыковую на пулемёты. Героизм, отвага, мужество – нет, ничто не было им, выходцам из простого народа, чуждо, но никто им не объяснил, за что они воевали. Стал бы весь мир, в самом деле, вооружаться только за то, что какой-то «брат-славянин» застрелил «не-брата-славянина», а зачем это, всё же, было нужно, не объяснили никому. Рабочему, крестьянину, учёному нужно немногого: лишь бы станок работал, и руки могли творить и штамповать то, чем будет пользоваться каждый, да спасибо скажет, чтобы лезвия вспарывали неподатливую почву, и зерно прорастало, чтобы озолотились необъятные просторы народных полей, богатые питательным хлебом, чтобы строго и вдумчиво шуршали страницы книг в архивах, и знание переходило с листа на лист, а оттуда песнью формул и трактовок лилось в молодые и старые умы, ибо век живи – век учись, и, конечно же, каждому важно, чтобы ни скупая рука выкупщика, ни штыки интервентов не притронулись к плодам человеческого труда, и за это каждый сознательный гражданин своей страны, верный сын её, своего народа и друг всего человечества готов сражаться до последней капли крови, но не тогда, когда его поднимают, силком отрывают от станка, плуга или книги, дают в руки винтовку со штыком и говорят стрелять и сечь тех, кому своей сохи, своего молота и своего пера хватало, тех, кого также оторвали от дела и выгнали в поле – буржую на последующую потеху на отвоёванной земле, всего лишь точке на физической карте мира, которая для сидящего в крепости, окутанной хлорным облаком, солдата не имеет никакого значения. Но разве понять это вскормленному в пажеских корпусах офицеру, начитавшемуся книг о фанатичной вере, службе царю и благородному отечеству? Разве знает он, сколько стоила эта вера многим народам, и русскому – в частности, сколько раздоров, сколько несправедливости принесло в русскую жизнь правление царя, и как строилось его, офицера, отечество? Нет, ему это не интересно, а, коли и интересно, то он или начнёт оправдываться, заглушать свои сомнения о правоте отечественной политики вопросами чести, что положена по чину, или снимет погоны, выступит с обвинением и сядет в Петропавловскую крепость, либо сбежит, как это сделали многие, и на его фамилию ляжет несмываемое в имперских порядках клеймо, а за его жизнью до конца его дней будут следить шпионы, подосланные, дабы подорвать, отрезать ему дальнейший путь к свободе от шовинистических предрассудков, и скольким же несчастным приходилось, спасая свои семьи, свои разумы и жизни тех, кто им доверился, перебегать из страны в страну, спасаясь от полиции и жандармов? Сколько благих мыслей и умов не дожило до этого дня, когда со стены Петропавловской крепости заревело орудие в сторону Зимнего дворца, и рабочие поднялись, сверкнув мечом русскому империализму? Но теперь всё иначе. Теперь они, те, кто травил народные умы своим лицемерием и подлостью, и их верные слуги – все они находились в положении тех, кого в своё время изжили с их Родины, и желания их точь-в-точь совпадают с мыслями изгнанных революционеров – вернуться и отомстить. И месть эта была бы банальна, вроде той, что спит и видит этот проклятый адмирал, рассевшийся в Сибири. Но здесь, в России, которую они потеряли (а точнее – попросту отступили, удрали из пылающих дворцов, когда их кодекс чести, которым они столь кичились при дворе, велел остаться и, сражаясь, защищать подмятую под себя территорию), которая выпорхнула на алых крыльях феникса из белых ручек царских генералов, есть те люди, которые не дадут этому осуществиться. И ему, Валерию Снегирёву, было поручено именно это задание – любой ценой извести захватчиков, чтоб дрожали, едва бросив беспечный взгляд на зелёные ладони деревьев, чтобы истоптанная крестьянская земля под ногами, отнятая по волчьему праву сильного, казалась неуютной. Именно поэтому сейчас он, ощупывая подошвой каждый сантиметр пройденной земли и зорко осматривая местность окрест себя, идёт, пригибаясь к лесному покрою, готовый в любую минуту залечь, исчезнуть с глаз долой, приготовиться, сменить позицию, а затем…
Цепочка следов петляла и углублялась дальше в лес, аккуратно, точно по тем местам, где здоровая чернобокая туша прошла бы с лёгкостью и без единой помехи, словно штык через мундир. Впрочем, идти в обход не представлялось такой уж загадкой или трудностью – солнца стало больше, и золотисто-белый навес его лучей чётко освещал пушистый светло-зелёный покрой земли, стремительно проходивший через выраставшие тут и там ставшие вдруг тоньше стволы деревьев, и поваленный неведомой силой потемневший ствол берёзы словно стрелкой указывал им направление. Протариваемая тропка пролегала по местности, шедшей неуклонно вниз плавной дугой – Артём решил, на сей раз, не пытаться как-то искривлять дорогу и пытаться хитрить, но идти на упреждение.
Вереница следов плавно огибала обнажившее свои корни поваленное невысокое дерево, спустившее верхушку по склону в неглубокий овраг, где отпечатки острых копыт зверя тянулись уже вдоль по дну по прямой.

- Здесь, - баритон снайпера послышался за спиной Артёма, - разделимся. Вы идите по этому краю, а я – на противоположный.

- Значит, решил таки залечь? – с едва заметной иронией, прошедшей мимо ушей Валерия, произнёс через плечо Левашов.

- А чего там решать? Этот овраг мне уже доводилось пересекать, пока я к вам шёл. Эти тропы колчаковцы ещё не протоптали, но отдельные люди по ним уже ступали. Шёл я, правда, затем в другую сторону по бо-о-ольшой, - затянутый в перчатку палец очертил широкую дугу, - кривой, обходя это место. Два дня пришлось потратить. А мог бы короче.

- На войне, как на войне, - пожал плечами Артём, - то есть, эта кишка нас направо выведет?

- Именно, - кивнул снайпер, - да ты словно бы тут не был никогда, что ли?

- Как-то не довелось, - обронил Артём, глядя на застланную валежником землю вдоль предполагаемого пути добычи, то тут, то там пробиваемую стволами деревьев, и на косые золотистые полосы солнечных лучей, пересекавшие покатые стены оврага.

- Ну вот, кое-что узнали друг о друге. Эх, знал бы – к тебе первому наведался бы.

- Первый блин всегда комом, - пожал плечами Артём.

- Да кто б спорил, - вглядываясь в ту же сторону, куда и охотник, пробубнил снайпер, после чего повернулся к нему, - ладно, разбежались.

- Ни пуха ни пера.

- К чёрту, товарищ, - хлопнул Снегирёв Левашова по плечу, - и тебе.

Родион закрыл глаза, вдохнув запах сырых лежащих по земле веток, хрустевших у него под ногами и, с лёгким шумом выдохнув, взглянув на напряжённую спину своего отца – задумался, наверное. Или испугался? Не поймёшь. Преследовать крупную дичь ему не впервой – это мальчик знал не понаслышке, но до охотника, до его подготовки, образа мысли ему всё ещё было далеко. Отец, приподняв ствол берданы, медленно двинулся вдоль широкого рубца оврага, мягко и плавно огибая стволы сосен в узких проходах, словно кошка. Чуть поотстав, Родион взглянул на Валерия, ловко, словно натренированная гончая, перескочившего на противоположный край, моргнул – и друг папы растворился в золотисто-зелёном мире, исчез, словно бы его и не было, как леший из детской сказки. А может, папа и правду завёл дружбу с нечистой силой – потому-то ему так везёт в охоте? Нет. В сказке леший мешает, леший за нос водит. Хорошие люди ему не верят, а папа – в этом Родион был убеждён без лишних колебаний – человек хороший. Он никогда его не бил, никогда не порол за шалости, хотя и учил строго, кричал иногда, но, в целом, это добрый и весёлый человек, пусть и с мрачным лицом и грустными глазами. Он никогда его до этого не брал с собой на охоту – отпускал к тёте Соне, к коровам, и он день напролёт, пока отец не возвращался с промысла, помогал доярке «оприходовать» её рогатых подопечных. Он не мог сказать, чего именно хотел папа, ибо охотничьему ремеслу он не особо его учил, больше пытался приучить к инструменту, к столярному делу, и немало они вместе сколотили и сменили стульев в доме, не хуже старых, от Собакевича, надо было заметить, по образу и подобию, меняли ножки к столу, скамейку ремонтировали, аль кому надо было забор подлатать – мало ли, скот потоптался коряво, без последствий не обошлось, так-то доски и покосились – так и они с отцом тут как тут, добродушный широкоплечий великан, и он, Родиошка, семенит между взрослыми да прибивает, приколачивает. Кругом разговоры, байки травят, взгляды бросают полунасмешливые, а ему всё равно, дело спорится – и ладно. Но не этого, на самом деле, жаждало маленькое сердце, уже видевшее смерть, уже потерявшее человека, которого он хотел и, как ему казалось, мог защищать, как его папа защищал его маму, его, их дом, их страну. Он хотел быть таким же, как и его папа и дядя Валера. Он хотел быть охотником. Он хотел бесшумно двигаться по лесу, выслеживая и преследуя, вслушиваясь в чарующие звуки леса, мягко ступая по хрусткому валежнику, подбираясь к зверю ближе и ближе…и порадовать папу с мамой большущей тушей, ведь там так много мяса, и хватит там его на всех – и на папу с мамой, и ему, Родиоше, досталось бы, и дяде Кузьмичу-дровосеку, и мельнику Архипычу, и тёте Соне, да что ж там – всей деревне! И все сказали бы ему в единогласье: «Спасибо тебе, добрый мальчик!», и папа гордился бы сыном, и мама обняла бы его и назвала богатырём…или просто молодцом...но потом он вспоминал, что мамы нет, что он – маленький ещё, слабый и беззащитный, и единственный, кто стоит между ним и смертью в этом лесу, в этом мире – его папа, настоящий, сильный, ловкий, меткий стрелок. Вот он-то мог принести большую тушу…что он и делал. А он маленький и неумелый…только с молотком и рубанком по папиным наветам что-то сработать умеет, а сам из ружья ни разу не выстрелил…только разок подержал втайне от папы…

Извилистый край оврага и вправду вёл далеко вперёд, благо, следы всё ещё было видно и можно было хоть как-то определиться с направлением. Прямая дорога могла вести кабану на клыки или, по крайней мере, на глаза, но вилять туда-сюда вокруг да около не имело никакого смысла – стрелок ушёл на позицию, и единственную задачу оставшимся двум составляло только выследить и выгнать свинью под нож, то есть, под пулю. Лишь бы старый не оказался, думал Артём, а то ведь они умнеют, заразы, когда копыта близится пора отбрасывать, взбоднут без предупреждения, и ладно бы, коли заходили спереди, а как не заметишь, что тогда? Родион бы не попался, а он-то уже грызеный…

В это время откуда-то издали, по направлению их пути послышался тяжёлый хлюпающий звук, словно набитый чем-то тяжёлым мешок с размаху опустили в воду, за ним последовали довольное хрюканье и чавканье.

- Приплыли, - проговорил Артём, не поворачивая головы к Родиону, - обходим.

- Куда? – не понимал сын: зверь-то – вот он, прямо на ладони.

- Вон там, видишь? – отец указал на редкие заросли лещины, тянувшиеся наискось проделанному пути, - за кустами и пойдём. Далеко уйти не должны, а вот, если пойдём дальше или спустимся на протоптанную тропу – учует, и тогда нам несдобровать. Особенно, если большой.

- Почему? – всё ещё не мог ничего понять Родион. Отец обернулся:

- Злые они становятся. Особенно, когда едят много. Этак килограммов за сто перевалят, потом кидаются на всё подряд. Разум приходит у них с возрастом, правда, медленнее нашего, но приходит. Правда, они тогда ещё злее становятся... Не высовывайся, ладно?

- Ладно, - кивнул сынишка, и они осторожным шагом в полуприсеве двинулись, скрываясь среди зелёных тенёт кустарника. Звуки становились отчётливее: кабаша явно не ждал гостей.

- Ладно, зверюга, - Артём встряхнул ружьё в руках, - друзья пожаловали, принимай.

Хотелось воинственно-залихватски лязгнуть затвором, но в том-то всё и дело, что малейший намёк на браваду мог запросто обернуться для него, Левашова, полным и, вспоминая некоторые подробности из «прикулацкой» жизни, крайне нежелательным крахом, что, с учётом горького опыта потери боевого товарища и просто хорошего пса, а также живого сына за спиной, никак не обнадёживало.

Дорога вывела их на освещённую открытую полянку. Притаившись в кустах, отец и сын засели, наблюдая за тем, за чем явились. Посреди пыльной дороги, зажатой в тиски бурых громад деревьев, в мутной, застоявшейся со временем воде огромной лужи лежал, глядя куда-то в свою сторону, грузный громадный вепрь, сложив гротескно выгнутую крупную морду со смешно торчащими, но издали казавшимися довольно устрашающими клыками на вытянутые передние лапки, увенчанные острыми копытами, напоминавшими наконечники копий. Лучи солнца не оставляли ни единого отблеска на густо покрытой бурой грязью чёрной шерсти, казалось, жадно вбиравшей в себя весь свет вокруг, образовывая широкую бездну в сравнительно маленьких границах свиной туши. Глаза были открыты, и широкий пятачок на складчатом носе запросто мог учуять двух людей, притаившихся всего в нескольких шагах от крупного зверя, но, судя по всему, приёма он сегодня никому оказывать не собирался. Артём медленно тронул сына за плечо.

- Чт…? – заикнулся было Родион.

- Тс-с-с-с-с, - сдавленным тихим тоном произнёс Артём, поднеся палец ко рту и недвусмысленно кивнув на кабана, после чего указал на ствол сосны, затем его указательный и средний пальцы зашевелились, потом раскрыл пятерню и провёл ею вперёд плавной дугой, склоняясь книзу.

Родион уже видел такие жесты, и он понимал этот простой условный язык, общий для всех, кто не хочет превратиться из охотника в жертву или, по крайней мере, став жертвой, не быть удостоенным удовольствия попасться на месте, как есть, со всеми страхами и суматошными сиюминутными планами на недалёкое будущее. Он медленно лёг на живот и осторожно пополз в указанную сторону, стараясь избегать наиболее трескучих мест наподобие скопления валежника или нескольких сухих листьев. Отец следил за сыном, краем глаза глядя на зверя. Стоял штиль, и шансов учуять человека по направлению ветра у секача не было. Оставалось только рассчитывать, что случайный лишний шорох, слово или какая ещё неосторожность не выдаст их раньше времени. Мальчик полз, как щенок, едва оторвавшийся от соска матери – медленно и прижимаясь к земле, не смея даже приподнять голову и посмотреть на вепря, дабы оценить степень угрозы, уловимой достаточно ощутимо, невзирая на полную внешнюю апатию свина к происходящему. Внезапно зверь шевельнулся, слой жирной грязи под массивным брюхом громко и противно чавкнул, тёмные брызги разлетелись по площади, громадное рыло приподнялось, с шумным храпом втягивая воздух, маленькие матово-чёрные бусинки глаз забегали в поисках незнамо чего. Родион вжался в землю, уткнувшись в неё носом. Артём взглянул на сына и, стиснув зубы, чертыхнулся: парень остановился прямо у самого большого интервала между ветвями лещины, почитай, пара движений шеи вепря – и вот он, сынишка, как он есть, практически на клыках этого монстра. Крикнуть и предупредить – значит, наверняка с головой выдать и себя, и его, и тогда проблем будет не оберёшься, а Валерий, поди, далеко – как раз-таки, на него им и нужно было выгнать кабана. Животное продолжало настороженно озираться. «Пиши пропало,» - подумал Артём и вскинул бердану. «В глаз или под ухо – больше некуда, всё своей тушей накрыл, скотина,» - чуть взволнованно, главным образом, из-за того, что неосторожное движение могло, в первую очередь, коснуться его сына, подумал охотник, медленно и глубоко выдыхая под воротник ватника, слушая предательский стук пульсирующего горла. «Дыши, - приказывал себе охотник, - дыши,» - и он как можно медленнее поднимал и сжимал грудь в процессе поглощения и выделения воздуха, стараясь создать как можно меньше видимости своего присутствия. «Нет-нет, шумом дело не спорится, - унимал он палец, то и дело норовивший спустить крючок и угостить лесного исполина восьмимиллиметровой пилюлей, - это не дело, нет…».
А Родион, казалось, и не догадывался о том, что в эту минуту творилось с его отцом. Он просто лежал, вжавшись в землю, слушая недовольное хлюпание грязи под брюхом секача и хрюкание, с которым он так яростно вдыхал воздух. Кровь, казалось, стеклась со всего тела к лицу – каждая щека билась почище птицы в клетке – особенно, от онемевших ног. И, всё же, парень знал: надо было двигаться дальше, надо было доползти до спасительного дерева и вытянуться в полный рост за его стволом так, чтобы кабан не видел, не почувствовал запаха молодой человечины, не разбрыкался раньше времени. И он полз, невзирая на страх, опутывавший его с каждым рывком всё плотнее и плотнее протяжными, словно корни манящего к себе своим станом-укрытием дерева, скользкими путами. Артём следил за ним, затаив дыхание, монументально вросший в землю, готовый в любой момент открыть огонь с колена. Но всё прошло, слава труду, благополучно: рослое тельце пацана коснулось корней сосны, затем он медленно подтянул ноги, привалившись спиной к тёмно-бурой коре, а после и вовсе вытянулся вдоль ствола. Со лба по алому от напряжения лицу парня стекал пот, отец, казалось, чувствовал, как из груди его сына вырывается сдавленный прерывистый выдох, но парень держался. «Далеко пойдёшь, сынок, - думал Артём в этот момент, - как есть, далеко…то ли ещё будет, обожди…».

Зажмурившись и проморгавшись в попытках отогнать веками щиплющий глаза пот, Родион повернул голову к отцу и кивнул, устало улыбнувшись, когда отец поднял большой палец, но быстро сосредоточившись, увидев, что отец указывает ладонью на секача, а затем его рука пошла извилистой кривой, указывая куда-то вперёд и влево, прямо на противоположную сторону оврага, по которому они вышли на кабана. «Дядя Валера там,» - смекнул парень, догадываясь, к чему клонит папа. Затем руки отца вновь зашевелились: оттопырылись три пальца. «Что?» Два. «Да о чём это он?» Остался только один, большой. «Стоп…кажется…,» - кулак сжался, и отец выскочил из укрытия, встав в полный рост и выстрелив по свину в упор. Пуля обожгла зверю бок, застряв в слое шерсти и жирного мяса. Взвизгнув, секач вскочил, свирепо глядя по сторонам. Заприметив охотника, он резво повернулся, крутнув на воздухе куцым хвостиком и понёсся прочь. Отец быстро взглянул на недоумевающего сына, затем быстро поднял с земли лежавший под ногами крупный камень и швырнул его в траву справа от кабана, с шумом сломав несколько травинок. Зверь отскочил, повторно взвизгнув, и погнал дальше по дороге, проламываемой им в обернувшемся в один миг против него лесном мире. «Шуми, - кричал отец, на бегу лязгая затвором и ударяя прикладом по веткам кустарника, по стволам деревьев, с хрустом разнося валежник под ногами, - шуми-и-и!!». И тут Родиона осенило, и он вылетел пулей из укрытия, вломившись прямо в кусты лесной смородины, на ходу отломив ветку и на бегу, стараясь не сбавлять темпа, ударяя по листьям и ветвям, ломая подстилку лесной почвы вслед за отцом, создавая вместе с ним шум с двух сторон. В образовавшемся акустическом коридоре кабану было некуда податься, он бежал во всю свою свинячью прыть, убегая от потенциальной опасности, спасая свою видную плотную филейную часть от вездесущей охотничьей пули. Ярость клокотала в его горле, вырываясь протяжным тонкоголосым недовольным воплем, казалось, сейчас исполин развернётся, бросится в бой, возьмёт врага на клыки, но нет, свин слишком заботился о том, чтобы сохранить свою шкуру, и потому нёсся по своей дороге во весь опор – а этого-то преследователям и надо было!
Тропа снова круто свела в овраг, и кабан бросился туда, не сбавляя скорости, удержался на мощных лапах и полез по откосу наверх, в то время, как отец и сын скатились туда едва ли не кубарем.

- Жив? – вскочив на ноги, Артём подбежал к Родиону, но тот уже вовсю отряхивался, уперевшись ладонями в колени и тяжело дыша, не сводя, при этом, глаз с секача.

- Скорее жив, чем мёртв, - помотал тот головой.

- Сейчас…сейчас, - Артём рванул вперёд, лихо взбежав по стенке оврага и, уцепившись за край изо всех сил, рванулся вперёд, перекатился, встал на колено, извлёк скользкой от грязи и пота рукой патрон из подсумка, рванул ручку затвора, и пуля скользнула в открывшееся окно, быстро задвинутое потом толчком охотника.

Следом за ним вскарабкался и секач, сразу обративший внимание на одинокого охотника, глядевшего на него в три глаза: двумя своими и чёрным – дула винтовки. За зверем пыхтел, пытаясь забраться вслед за бегущими, Родион, но сейчас обоим противникам было не до него. «Промажу, - думал Артём, - как есть, промажу,» - а тем временем вепрь, которому было совершенно не до мыслей преграды на своём пути, рванул вперёд, земля разлеталась комьями из-под его острых копыт. Подавшись вбок, охотник схоронился за ближайшим деревом и, развернув ствол, выстрелил зверю под ухо и отвернулся, стиснув ладонями голову: слух, раздирая перепонки, перекрыл жуткий визг и шорох разносимой травы. Передние лапы под секачом согнулись, и тот плюхнулся на землю, забившись в бешеных конвульсиях, размахивая на воздухе губительными копытами, мотаясь с боку на бок. «Врёшь, - думал Артём, - как есть, врёшь. Ладно, поваляйся: поди, вскачешь да побежишь, а мы посмотрим…минуточку…Родион!» - он обернулся к оврагу и тут же выдохнул: оказывается, сын самостоятельно преодолел крутой откос и спокойно стоял позади отца, глядя на метания поваленного вепря. Улыбнувшись, охотник потрепал сына за волосы, и тут кабан вскочил и побежал прочь, дальше, пока что, к счастью обоих, по намеченному пути. Оба уже выдыхались, но расслабляться времени не было: неизвестно, сколько до Валерия, а если секача упустить, вся суета – коту под хвост, а, при учёте всей значимости охоты для Левашовых, да и для многих других деревенских жителей, провал был недопустим.
Секач свернул.
Круто ушёл с тропы и понёсся куда-то влево, внаглую сломав акустический коридор, в оправдание говоря, на тот момент ставший уже условностью, так как и отец, и сын бежали от вепря с большим отрывом, предоставив тому полную свободу действий, хотя полную и относительно, а вместе с этой хрупкой условностью – и все планы Левашова. Артём на бегу хлопнул себя по лбу: пиши пропало. Всё-таки крынки у Софьи придётся взять задаром, простила бы…а вот мужикам что сказать? А ведь дотоле провалов окромя потери Проши и собственного ранения, когда он под надзором Потапова батрачил, и не было у него…всё бывает в первый раз…

Нет уж.
Артём врос в землю, глядя вслед убегающему кабану. На позицию Валерия, даже на её приблизительное распложение, он вряд ли выгонит зверя, но подстрелить его точно сможет. Зарядив очередной патрон, охотник сделал несколько шагов вперёд, целясь под крупную лопатку зверя, приподняв ствол чуть выше. Широкая чёрная спина плыла в кружочке мушки, рассечённом линией прицеливания. Охотник чуть затаил дыхание, фланга пальца плавно сдавила спусковой крючок…

Выстрел!

Кабанья туша подкосилась и с протяжным оханьем нелепо плюхнулась на все четыре, скребя передними лапами. Артём утёр пот со лба, кивком подозвав Родиона, и они вдвоём медленно пошли к туше. Несмотря на хлещущую из ран кровь и пробитый позвоночник, секач не оставлял попыток подняться, взбивая землю под передними копытами, словно бурую перину.
Со стороны донёсся ещё один хлопок, раскатисто отдав эхом среди стволов и листвы деревьев, и голова вепря с размаху шлёпнулась оземь. Перезарядив бердану, охотник, жестом остановив сына, медленно подошёл к туше. Шерсть вольно облегала тело, уши безвольно повисли, и, всё же, требовалось нанести последний штрих. Контрольный выстрел в ухо, и перед Левашовыми лежала уже готовая добыча, готовая в скором времени осчастливить на несколько дней честной крестьянский народ. Трудно свой хлеб добывает человек, но тем и вкусна пища, что долгожданна. А где Валерий? Судя по звуку, ему, всё-таки, довелось поработать. Артём подошёл к уродливо выгнутой голове свина и, опустившись на колено, осмотрел её. Били со знанием дела, в глаз. Навылет. Перешагнув через мёртвого зверя, Артём вновь присел и подобрал пулю знакомой формы, хотя и слегка сплющенную. Три линии – семь и шестьдесят две сотых миллиметра, винтовочная. Без сомнения – стрелял Валерий или кто-то, обладающий боевой трёхлинейкой, хотя, если верить рассказам снайпера, белые такими тропами не ходят, да и кому интересно, кого преследуют мужчина и десятилетний сынишка в лешим забытом месте? Да и ответ пришёл сам по себе, буквально, из дальнего куста, откинувшего головную часть усеянной разнородными элементами таёжного декора сетки – перед охотниками вышел, оглядывая жертву проявления собственного мастерства, сам Валерий Снегирёв, всё также баюкая на руках стреляную снайперскую винтовку с чёрным прицелом герцевского патента, хоть и обуховского производства.

- Товарищ зоркий глаз неспроста получил своё прозвище, я смотрю, - поднял глаза на друга Артём, - подготовил пространство для манёвра?

- Твоё звериное чутьё не ошибается, брат, - хлопнул того по плечу Валерий, - так и есть. Я просто догадывался, что вас с Родиошкой двое будет, а для выгона нужно чуть больше народу, вот и прикинул пути отступления на тот случай, если хрюндель, - он ткнул носком сапога убитого, - начнёт своенравничать.

- Ты бы помягче с ним, - обернулся на добычу Артём, - всё-таки, убили мы его не без надобности, да и до дому бы его донести, а то, скотина, тяжёлый…

- И то верно…

- Приподними-ка, - Артём нагнулся, вытащив из засапожных ножен длинный нож.

- Свежевать собрался?

- А как же? Не переть же нам его через весь лес до дому.

- Недалеко выйдет, если знакомыми тропами пойдём, - помотал головой снайпер.

- Белены объелся? Он же сотню кило весит, не меньше! – воскликнул Артём.

- Смотри, - солдат снял с плеча винтовку, - Родиош, понесёшь оружие?

- Да, - удивлённо кивнул парень.

- Смотри, не потеряй, не урони. Оружие – моя жизнь. Понял меня?

- Да, дядя Валера, как не понять?

- Сбрендил! Как есть, сбрендил…, – хлопнул себя по лбу Артём.

- Не дрейфь, охота, и-эх-х-х-х, - снайпер просунул голову под грязное кабанье брюхо и, пыжась и упираясь, медленно стал поднимать тушу на плечах. Артём, не удержавшись, подбежал к нему и попытался помочь, но тот помотал головой: через пол-минуты он стоял перед ними с исполином леса, повисшим на его плечах.

- Дядя Валера, - подал голос Родион, завороженный странным зрелищем, - ты – Илья Муромец?

- Нет, - удивлённо ответил тот.

- Добрыня Никитич?

- Нет, - улыбнулся Снегирёв.

- А кто ж ты тогда? – ещё больше изумившись, спросил мальчик, взвешивая в руках казавшуюся ему довольно тяжёлой снайперку.

- Я – человек, Родиошка, - заявил снайпер, стоя в полный рост, - самый обычный, простой человек.

- Человек может поднять столько?

- Может, Родиоша, может. Если очень захочет, если очень поверит в свои силы.

- Ты поверил в свои силы?

- Всегда верил, парень. Именно поэтому я жив и стою тут здесь, перед тобой, с вашим обедом у себя на спине, - довольно улыбаясь, ответил Валерий, - если ты хочешь что-то сделать, значит, ты можешь это сделать, а раз можешь, значит уверен, а уверенностью города берут.

- Во-первых, смелостью, - усмехнулся Левашов, вскинув бердану на плечо, - а, во-вторых, кончай разглагольствовать, Снегирь, нам ещё разделывать всю эту радость.

- И то верно. Потопали.

Обратный путь лежал вдоль по оврагу, а далее – по протоптанной тропе, благо, уверенно шедший впереди со злобно глядевшей бежизненными глазами на природу, выпроводившую его из своего лона на глаза охотникам, кабаньей тушей Снегирёв хорошо запомнил ту «роковую» развилку, что заставила его потратить драгоценные два дня на более длинную дорогу. Первый блин всегда комом, хотя порою и вправду кажется: что ни произойди, так к лучшему, хотя, конечно, прошедшим войну людям такое утверждение казалось слишком циничным. Даже тем, кого не призвали в своё время на фронт, кто не сражался в окопах, не шёл в штыковую, не отступал днями и ночами вместе с целыми армиями, но чьи сыновья, братья, мужья и отцы отправились туда умирать, кто не спал по нескольку суток, лишь бы дождаться письма, и кто совсем не знал, что происходит где-то в далёкой Галиции – ни один из таких людей не мог поверить этим словам, и единственное лучшее, что они могли извлечь из этого – это революция, поставившая точку на бессмысленном затяжном кровопролитии и вернувшая некоторую часть утраченных жизней, но многие, всё же, утратились безвозвратно, так что и тут поверить всё той же фразе было очень трудно. И где же предаваться воспоминаниям о прошлом, как не в лесу на спокойной прогулке, где, окружённый пышной самобытностью природы, человек может забыть о тяготах общественной жизни, где вероятность быть задетым всегда выше?

Поиск по сайту: