Глава XIII. ТОРТУГА

Сейчас будет вполне своевременно предать гласности тот факт, что

история подвигов капитана Блада дошла до нас только благодаря трудолюбию

Джереми Питта -- шкипера из Сомерсетшира. Молодой человек был не только

хорошим моряком, но и обладателем бойкого пера, которое он неутомимо

использовал, воодушевляемый несомненной привязанностью к Питеру Бладу.

Питт вел судовой журнал так, как не велся ни один подобного рода журнал

из тех, что мне довелось видеть. Он состоял из двадцати с лишним томов

различного формата. Часть томов безвозвратно утрачена, в других не хватает

многих страниц. Однако если при тщательном ознакомлении с ними в библиотеке

г-на Джеймса Спека из Комертина я временами страшно досадовал на пропуски,

то порой меня искренне удручало чрезмерное многословие Питта, создававшее

большие трудности при отборе наиболее существенных фактов из беспорядочной

массы дошедших до нас документов.

Первые тома журнала Питта почти целиком заняты изложением событий,

предшествовавших появлению Блада на Тортуге. Эти тома, так же как и собрание

протоколов государственных судебных процессов, пока что являются главными,

хотя и не единственными источниками, откуда я черпал материалы для моего

повествования.

Питт особенно подчеркивает тот факт, что именно эти обстоятельства, на

которых я подробно останавливался, вынудили Питера Блада искать убежища на

Тортуге. Он пишет об этом пространно и с заметным пристрастием, убеждающим

нас в том, что в свое время на этот счет высказывалось другое мнение.

Он настаивает на отсутствии у Блада и его товарищей по несчастью

каких-либо предварительных намерений объединиться с пиратами, которые

превратили, под полуофициальной защитой французов, Тортугу в свою базу,

откуда и совершали пиратские набеги на испанские колонии и корабли.

По утверждению Питта, Блад вначале стремился уехать во Францию или

Голландию. Однако в ожидании попутного корабля он израсходовал почти все

имевшиеся у него деньги. Их у него было не очень много, и Питт сообщает, что

тогда-то он и заметил признаки внутреннего беспокойства, мучившего его

друга. Питт высказывает предположение, что Блад, общаясь в эти дни

вынужденного бездействия с искателями приключений, заразился их

настроениями, столь характерными для этой части Вест-Индии.

Я не думаю, чтобы Питта можно было обвинить в придумывании каких-то

оправданий для своего друга, потому что многое действительно могло угнетать

Питера Блада. Несомненно, он часто думал об Арабелле Бишоп и сходил с ума,

сознавая, что она для него недосягаема. Он любил Арабеллу и в то же время

понимал, что она потеряна для него безвозвратно. Вполне объяснимо, конечно,

его желание уехать во Францию или в Голландию, но вряд ли он мог объяснить и

отчетливо представить себе, что будет там делать. Ведь в конце концов он был

беглым рабом, человеком, объявленным вне закона у себя на родине, и

бездомным изгнанником на чужбине. Оставалось только море, открытое для всех

и особенно манящее к себе тех, кто чувствовал себя во вражде со всем

человечеством.

Таким образом, душевное состояние Блада и свойственный ему дух смелой

предприимчивости, толкнувшие его в свое время на поиски приключений просто

из-за любви к ним, вынудили его уступить, а наличие у него богатого опыта и,

я сказал бы, даже таланта в командовании военными кораблями лишь умножило

соблазнительность выдвигаемых предложений. Следует также помнить, что такие

заманчивые предложения исходили не только от знакомых ему пиратов,

наполнявших кабачки Тортуги, но даже и от губернатора острова д'Ожерона,

получавшего от корсаров в качестве портовых сборов десятую часть всей их

добычи. Помимо этого, д'Ожерон неплохо зарабатывал и на комиссионных

поручениях, принимая наличные деньги и выдавая взамен их векселя, подлежащие

оплате во Франции.

Занятие, которое казалось бы отвратительным, если бы в защиту его

высказывались только грязные, полупьяные авантюристы, охотники, лесорубы и

прибрежные жители, собирающие все то, что выбрасывается морем, становилось

солидной, почти узаконенной разновидностью каперства [46], когда его

необходимость убедительно доказывал изысканно одетый господин,

представлявший здесь интересы французской Вест-Индской компании с таким

видом, будто он был представителем самой Франции.

Все, кто спасся с Питером Бладом с плантаций Барбадоса, и в числе их

сам Джереми Питт, в ушах которого постоянно шумел настойчивый зов моря,

почувствовав себя вечными изгнанниками, также хотели присоединиться к

великому "береговому братству", как называли себя пираты. Они настоятельно

требовали от Блада согласия быть их, вожаком и клялись следовать за ним

повсюду.

Если подвести итог под записями Джереми, посвященными этому вопросу, то

выйдет так, что Блад подчинился своим настроениям и настояниям друзей и

отдался течению судьбы, заявив, что от нее все равно никуда не уйдешь.

Я думаю, что основной причиной его колебаний и столь длительного

сопротивления была мысль об Арабелле Бишоп. Ни тогда, ни позже он не

задумывался о том, что им, может быть, не суждено больше встретиться. Он

представлял себе, с каким презрением она будет вспоминать о нем, услышав,

что он стал корсаром, и это презрение, существовавшее пока лишь в его

воображении, причиняло ему такую боль, как если бы оно уже стало

реальностью.

Мысль об Арабелле Бишоп никогда не покидала его. Совершив сделку со

своей совестью -- а воспоминания об этой девушке делали его совесть

болезненно чувствительной, -- он дал клятву сохранить свои руки настолько

чистыми, насколько это было возможно для человека отчаянной профессии,

которую он сейчас выбрал. Он, видимо, не питал никаких обманчивых надежд

когда-либо добиться взаимности этой девушки или даже вообще встретиться с

ней, но горькая память о ней должна была навсегда сохраниться в его душе.

Приняв решение, он с увлечением занялся подготовкой к пиратской

деятельности. Д'Ожерон, пожалуй, самый услужливый из всех губернаторов, дал

ему значительную ссуду на снаряжение корабля "Синко Льягас",

переименованного в "Арабеллу". Блад долго раздумывал, перед тем как дать

кораблю новое имя, опасаясь выдать этим свои истинные чувства. Однако его

друзья увидели в новом имени корабля лишь выражение иронии, свойственной их

руководителю.

Неплохо разбираясь в людях, Блад добавил к числу своих сторонников еще

шестьдесят человек, тщательно отобранных им из числа искателей приключений,

околачивающихся на Тортуге. Как было принято неписаными законами "берегового

братства", он заключил договор с каждым членом своей команды, по которому

договаривающийся получал определенную долю захваченной добычи. Но во всех

остальных отношениях этот договор резко отличался от соглашений подобного

рода. Все проявления буйной недисциплинированности, обычные для корсарских

кораблей, на борту "Арабеллы" категорически запрещались. Те, кто уходил с

Бладом в океан, обязывались полностью и во всем подчиняться ему и ими самими

выбранным офицерам, а те, кого не устраивали эти условия, могли искать себе

другого вожака.

В канун Нового года, после окончания сезона штормов, Блад вышел в море

на хорошо оснащенном и полностью укомплектованном корабле. Но, еще прежде

чем он возвратился в мае из затянувшегося и насыщенного событиями плавания,

слава о нем промчалась по Карибскому морю подобно ряби, гонимой ветром.

В самом начале плавания в Наветренном проливе произошла битва с

испанским галионом, закончившаяся его потоплением. Затем с помощью

нескольких пирог был совершен дерзкий налет на испанскую флотилию,

занимавшуюся добычей жемчуга у Риодель-Хача, и захвачена вся добыча этой

флотилии. Потом была предпринята десантная экспедиция на золотые прииски

Санта-Мария на Мэйне, подробностям описания которой даже трудно поверить, и

совершено еще несколько других менее громких дел. Из всех схваток команда

"Арабеллы" вышла победительницей, захватив богатую добычу и понеся небольшие

потери в людях.

Итак, слава об "Арабелле", возвратившейся на Тортугу в мае следующего

года, и о капитане Питере Бладе прокатилась от Багамских до Наветренных

островов и от Нью-Провиденс [47] до Тринидада.

Эхо этой славы докатилось и до Европы. Испанский посол при

Сент-Джеймском дворе, как назывался тогда двор английского короля,

представил раздраженную ноту, на которую ему официально ответили, что

капитан Блад не только не состоит на королевской службе, но является

осужденным бунтовщиком и беглым рабом, в связи с чем все мероприятия против

подлого преступника со стороны его католического величества [48] получат

горячее одобрение Якова II.

Дон Мигель де Эспиноса -- адмирал Испании в Вест-Индии и племянник его

дон Эстебан страстно мечтали захватить этого авантюриста и повесить его на

нок-рее своего корабля. Вопрос о захвате Блада, принявший сейчас

международный характер, был для них личным, семейным делом.

Дон Мигель не скупился на угрозы по адресу Блада. Слухи об этих угрозах

долетели -- до Тортуги одновременно с заявлением испанского адмирала о том,

что в своей борьбе с Бладом он опирается не только на мощь своей страны, но

и на авторитет английского короля.

Хвастовство адмирала не испугало капитана Блада. Он не позволил себе и

своей команде бездельничать на Тортуге, решив сделать Испанию козлом

отпущения за все свои муки. Это вело к достижению двоякой цели:

удовлетворяло кипящую в нем жажду мести и приносило пользу -- конечно, не

ненавистному английскому королю Якову II, но Англии, а с нею и всей

остальной части цивилизованного человечества, которую жадная и фанатичная

Испания пыталась не допустить к общению с Новым Светом.

Однажды, когда Блад, покуривая трубку, вместе с Хагторпом и

Волверстоном сидел за бутылкой рома в пропахшей смолой и табаком прибрежной

таверне, к ним подошел неизвестный человек в расшитом золотом камзоле из

темно-голубого атласа, подпоясанном широким малиновым кушаком.

-- Это вы тот, кого называют Ле Сан? [49] -- обратился он к Бладу.

Прежде чем ответить на этот вопрос, капитан Блад взглянул на

разряженного головореза. В том, что это был именно головорез, не стоило

сомневаться -- достаточно было взглянуть на быстрые движения его гибкой

фигуры и грубо-красивое смуглое лицо с орлиным носом. Его не очень чистая

рука покоилась на эфесе длинной рапиры, на безымянном пальце сверкал

огромный брильянт, а уши были украшены золотыми серьгами, полуприкрытыми

длинными локонами маслянистых каштановых волос.

Капитан Блад вынул изо рта трубку и ответил:

-- Мое имя Питер Блад. Испанцы знают меня под именем дона Педро Сангре,

а француз, если ему нравится, может называть меня Ле Сан.

-- Хорошо, -- сказал авантюрист по-английски и, не ожидая приглашения,

пододвинул стул к грязному столу. -- Мое имя Левасер, -- сообщил он трем

собеседникам, из которых по крайней мере двое подозрительно его

рассматривали. -- Вы, должно быть, слыхали обо мне.

Да, его имя, конечно, было им известно. Левасер командовал

двадцатипушечным капером, неделю назад бросившим якорь в Тортугской бухте.

Команда корабля состояла из французов-охотников, которые жили в северной

части Гаити и ненавидели испанцев еще сильнее, чем англичане. Левасер

вернулся на Тортугу после малоуспешного похода, однако потребовалось бы

нечто гораздо большее, нежели отсутствие успехов, для того чтобы умерить

чудовищное тщеславие этого горластого авантюриста. Сварливый, как базарная

торговка, пьяница и азартный игрок, он пользовался шумной известностью у

дикого "берегового братства". За ним укрепилась и еще одна репутация совсем

иного сорта. Его щегольское беспутство и смазливая внешность привлекали к

нему женщин из самых различных слоев общества. Он открыто хвастался своими

успехами у "второй половины человеческого рода", как выражался сам Левасер,

и надо отдать справедливость -- у него были для этого серьезные основания.

Ходили упорные слухи, что даже дочь губернатора, мадемуазель д'Ожерон,

вошла в число его жертв, и Левасер имел наглость просить у отца ее руки.

Единственно, чем мог ответить губернатор на лестное предложение стать тестем

распутного бандита, -- это указать ему на дверь, что он и сделал.

Левасер в ярости удалился, поклявшись, что он женится на дочери

губернатора, невзирая на сопротивление всех отцов и матерей в мире, а

д'Ожерон будет горько сожалеть, что он оскорбил будущего зятя.

Таков был человек, который за столиком портовой таверны предлагал

капитану Бладу объединиться для совместной борьбы с испанцами.

Лет двенадцать назад Левасер, которому тогда едва исполнилось двадцать

лет, плавал с жестоким чудовищем -- пиратом Л'Оллонэ -- и своими

последующими "подвигами" доказал, что не зря провел время в его школе. Среди

"берегового братства" тех времен вряд ли нашелся бы больший негодяй, нежели

Левасер. Капитан Блад, чувствуя отвращение к авантюристу, все же не мог

отрицать, что его предложения отличаются смелостью и изобретательностью и

что совместно с ним можно было бы предпринять более серьезные операции, чем

те, которые были под силу каждому из них в отдельности. Одной из таких

операций, предлагаемых Левасером, был план нападения на богатый город

Маракайбо, лежавший вдали от морского берега. Для этого набега требовалось

не менее шестисот человек, а их, конечно, нельзя было перевезти на двух

имевшихся сейчас у них кораблях. Блад понимал, что без двух-трех

предварительных рейдов, целью которых явился бы захват недостающих кораблей,

не обойдешься.

Хотя Левасер не понравился Бладу и он не захотел сразу же брать на себя

какие-либо обязательства, но предложения авантюриста показались ему

заманчивыми. Он согласился обдумать их и дать ответ. Хагторп и Волверстон,

не разделявшие личной неприязни Блада к этому французу, оказали сильное

давление на своего капитана, и в конце концов Левасер и Блад заключили

договор, подписанный не только ими, но, как это было принято, и выборными

представителями обеих команд.

Договор, помимо всего прочего, предусматривал, что все трофеи,

захваченные каждым из кораблей, даже в том случае, если они будут

действовать не в совместном бою, а вдали друг от друга, должны строго

учитываться: корабль оставлял себе три пятых доли захваченных трофеев, а две

пятых обязан был передать другому кораблю. Эти доли в соответствии с

заключенным договором следовало честно делить между командами каждого

корабля. В остальном все пункты договора не отличались от обычных, включая

пункт, по которому любой член команды, признанный виновным в краже или

укрытии любой части трофейного имущества, даже если бы стоимость утаенного

не превышала одного песо, должен был быть немедленно повешен на рее.

Закончив все эти предварительные дела, корсары начали готовиться к

выходу в море. Но уже в канун самого отплытия Левасер едва не был застрелен

стражниками, когда перебирался через высокую стену губернаторского сада, для

того чтобы нежно распрощаться с влюбленной в него мадемуазель д'Ожерон. Ему

не удалось даже повидать ее, так как по приказу осторожного папы стражники,

сидевшие в засаде среди густых душистых кустарников, дважды в него стреляли.

Левасер удалился, поклявшись, что после возвращения все равно добьется

своего.

Эту ночь Левасер спал на борту своего корабля, названного им, с

характерной для него склонностью к крикливости, "Ла Фудр", что в переводе

означает "молния". Здесь же на следующий день Левасер встретился с Бладом,

полунасмешливо приветствуя его как своего адмирала. Капитан "Арабеллы" хотел

уточнить кое-какие детали совместного плавания, из которых для нас

представляет интерес только их договоренность о том, что, если в море --

случайно или по необходимости -- им придется разделиться, они поскорее

должны будут снова встретиться на Тортуге.

Закончив недолгое совещание, Левасер угостил своего адмирала обедом, и

они подняли бокалы за успех экспедиции. При этом Левасер проявил такое

усердие, что напился почти до потери сознания.

Под вечер Питер Блад вернулся на свой корабль, красный фальшборт

которого и позолоченные амбразуры сверкали в лучах заходящего солнца.

На душе у него было неспокойно. Я уже отмечал, что он неплохо

разбирался в людях, и неприятное впечатление, произведенное на него

Левасером, вызывало опасения, увеличивавшиеся по мере приближения выхода в

море. Он сказал об этом Волверстону, встретившему его на борту "Арабеллы":

-- Черт бы вас взял, бродяги! Уговорили вы меня заключить этот договор.

Вряд ли из нашего содружества выйдет толк.

Но гигант, насмешливо прищурив единственный налитый кровью глаз,

улыбнулся и, выдвинув вперед свою массивную челюсть, заметил:

-- Мы свернем шею этому псу, если он попытается нас предать.

-- Да, конечно, если к тому времени у нас будет возможность сделать

это, -- сказал Блад и, уходя в свою каюту, добавил: -- Утром, с началом

отлива, мы выходим в море.

Глава XIV. "ПОДВИГИ" ЛЕВАСЕРА

Утром, за час до отплытия, к борту "Ла Фудр" подошла маленькая туземная

лодка -- легкое каноэ. В ней сидел мулат в коротких штанах из невыделанной

кожи и с красным одеялом на плечах, служившим ему плащом. Вскарабкавшись,

как кошка, по веревочному трапу на борт, мулат передал Левасеру сложенный в

несколько раз грязный клочок бумаги.

Капитан развернул измятую записку с неровными, прыгающими строчками,

написанными дочерью губернатора:

Мой возлюбленный! Я нахожусь на голландском бриге [50] "Джонгроув". Он

скоро должен выйти в море. Мой отец-тиран решил разлучить нас навсегда и под

опекой моего брата отправляет меня в Европу. Умоляю вас о спасении!

Освободите меня, мой герой!

Покинутая вами, но горячо любящая вас Мадлен.

Эта страстная мольба до глубины души растрогала "горячо любимого"

героя. Нахмурившись, он окинул взглядом бухту, ища в ней голландский бриг,

который должен был уйти в Амстердам с грузом кож и табака.

В маленькой, окруженной скалами гавани брига не было, и Левасер в

ярости набросился на мулата с требованием сообщить, куда девался корабль.

Вместо ответа мулат дрожащей рукой указал на пенящееся море, где белел

небольшой парус. Он был уже далеко за рифами, которые служили естественными

стражами цитадели.

-- Бриг там, -- пробормотал он.

-- Там?! -- Лицо француза побледнело; несколько минут он пристально

всматривался в море, а затем, не сдерживая более своего мерзкого

темперамента, заорал: -- А где ты шлялся до сих пор, чертова образина?

Почему только сейчас явился? Кому показывал это письмо? Отвечай!

Перепуганный непонятным взрывом ярости, мулат сжался в комок. Он не мог

дать какого-либо объяснения, даже если бы оно у него и было, так как его

парализовал страх.

Злобно оскалив зубы, Левасер схватил мулата за горло и, дважды тряхнув,

с силой отшвырнул к борту. Ударившись головой о планшир, мулат упал и

остался неподвижным. Из полуоткрытого рта побежала струйка крови.

-- Выбросить эту дрянь за борт! -- приказал Левасер своим людям,

стоявшим на шкафуте. -- А затем поднимайте якорь. Мы идем в погоню за

голландцем.

-- Спокойно, капитан. В чем дело?

И Левасер увидел перед собой широкое лицо лейтенанта Каузака, плотного,

коренастого и кривоногого бретонца, который спокойно положил ему руку на

плечо.

Пересыпая свой рассказ непристойной бранью, Левасер сообщил ему, что он

намерен предпринять.

Каузак покачал головой:

-- Голландский бриг? Нет, это не пойдет! Нам никто этого не позволит.

-- Какой дьявол может мне помешать? -- вне себя не то от гнева, не то

от изумления вскричал Левасер.

-- Прежде всего твоя собственная команда. Ну, а кроме нее, есть еще

капитан Блад.

-- Капитана Блада я не боюсь...

-- А его следует бояться. Он обладает превосходством в силе, в мощи

огня и в людях, и, думается мне, он скорее потопит нас, чем позволит нам

разделаться с голландцами. Я ведь рассказывал тебе, что у этого капитана

свои взгляды на каперство.

-- Да?! -- процедил Левасер, заскрежетав зубами.

Не спуская глаз с далекого паруса, он задумался, но ненадолго.

Сообразительность и инициатива, подмеченные капитаном Бладом, помогли ему

тут же найти выход из положения. Он проклинал в душе свое содружество с

Бладом и обдумывал, как ему обмануть компаньона. Каузак был прав: Блад ни за

что не позволит напасть на голландское судно. Но ведь это можно сделать и в

отсутствие Блада. Ну, а после того, как все закончится, он вынужден будет

согласиться с Левасером, так как спорить уже будет поздно.

Не прошло и часа, как "Арабелла" и "Ла Фудр" подняли якоря и вышли в

море. Капитан Блад был удивлен, что Левасер повел свой корабль несколько

иным курсом, но вскоре "Ла Фудр" лег на ранее договоренный курс, которого

держалось, кстати сказать, и одетое белоснежными парусами судно, бегущее к

горизонту.

Голландский бриг был виден в течение всего дня, хотя к вечеру он

уменьшился до едва заметной точки в северной части безбрежного водного

круга. Курс, которым должны были следовать Блад и Левасер, пролегал на

восток, вдоль северного побережья острова Гаити. Всю ночь "Арабелла"

тщательно придерживалась этого направления, но, когда занялась заря

следующего дня, она оказалась одна. "Ла Фудр" под покровом темноты, подняв

на реях все свои паруса, повернул на северо-восток.

Каузак еще раз пытался возразить против самовольства Левасера.

-- Черт бы тебя побрал! -- ответил заносчивый капитан. -- Судно

остается судном, безразлично -- голландское оно или испанское. Наша задача

-- это захват кораблей, и команде достаточно этого объяснения.

Его лейтенант не сказал ничего. Но, зная о содержании письма,

привезенного покойным мулатом, и понимая, что предметом вожделений Левасера

является не корабль, а девушка, он мрачно покачал головой. Однако приказ

капитана есть приказ, и, ковыляя на своих кривых ногах, лейтенант пошел

отдавать необходимые распоряжения.

На рассвете "Ла Фудр" оказался на расстоянии мили от "Джонгроува". Брат

мадемуазель д'Ожерон, опознавший корабль Левасера, встревожился не на шутку

и внушил свое беспокойство капитану голландского судна. На "Джонгроуве"

подняли дополнительные паруса, пытаясь уйти от "Ла Фудр". Левасер, чуть

свернув вправо, гнался за голландцем до тех пор, пока не смог дать

предупредительный выстрел поперек курса "Джонгроува". Голландец,

повернувшись кормой, открыл огонь, и небольшие пушечные ядра со свистом

проносились над кораблем Левасера, нанося незначительные повреждения

парусам. И пока корабли шли на сближение, "Джонгроуву" удалось сделать

только один бортовой залп.

Пять минут спустя абордажные крюки крепко вцепились в борт

"Джонгроува", и корсары с криками начали перепрыгивать с палубы "Ла Фудр" на

шкафут голландского судна.

Капитан "Джонгроува", побагровев от гнева, подошел к пирату. Голландца

сопровождал элегантный молодой человек, в котором Левасер узнал своего

будущего шурина.

-- Капитан Левасер! -- сказал голландец. -- Это неслыханная наглость!

Что вам нужно на моем корабле?

-- Мне нужно только то, что у меня украли. Но коль скоро вы первыми

начали военные действия: открыв огонь, повредили "Ла Фудр" и убили пять

человек из моей команды, то ваш корабль будет моим военным трофеем.

Стоя у перил кормовой рубки, мадемуазель д'Ожерон, затаив дыхание,

восхищалась своим возлюбленным. Властный, смелый, он казался ей в эту минуту

воплощением героизма. Левасер, увидев девушку, с радостным криком бросился к

ней. На его пути оказался голландский капитан, протянувший руки, чтобы

задержать пирата.

Левасер, горевший нетерпением поскорее обнять свою возлюбленную,

взмахнул алебардой, и голландец упал с раскроенным черепом. Нетерпеливый

любовник переступил через труп и помчался в рубку. Мадемуазель д'Ожерон в

ужасе отпрянула от перил. Это была высокая, стройная девушка, обещавшая

стать восхитительной женщиной. Пышные черные волосы обрамляли ее гордое лицо

цвета слоновой кости. Выражение высокомерия еще сильнее подчеркивалось низко

опущенными веками больших черных глаз.

Левасер взбежал наверх и, отбросив в сторону окровавленную алебарду,

широко раскрыл объятия, намереваясь прижать к груди свою возлюбленную. Но,

попав в объятия, из которых ей уже трудно было вырваться, она съежилась от

страха, и гримаса ужаса исказила ее лицо, согнав с него обычное выражение

высокомерия.

-- О, наконец-то ты моя! Моя, несмотря ни на что! -- напыщенно

воскликнул ее герой.

Но она, упираясь руками в его грудь, пыталась оттолкнуть его и едва

слышно проговорила:

-- Зачем, зачем вы его убили?

Ее герой громко засмеялся и, подобно божеству, которое милостиво

снисходит к простому смертному, с пафосом произнес:

-- Он стоял между нами! Пусть его смерть послужит символом и

предупреждением для всех, кто осмелится стать между нами!

Этот блестящий и широкий жест так очаровал Мадлен, что она, отбросив в

сторону свои страхи, перестала сопротивляться и покорилась своему герою.

Перебросив девушку через плечо, он под торжествующие крики своих людей легко

перенес свою драгоценную ношу на "Ла Фудр". Ее отважный брат мог бы помешать

этой романтической сцене, если бы Каузак со свойственной ему

предупредительностью не успел сбить его с ног и крепко связать ему руки.

А затем, пока капитан Левасер наслаждался в каюте улыбками своей дамы,

лейтенант занялся подробным учетом плодов победы. Голландскую команду

посадили в баркас и велели убираться к дьяволу. К счастью, голландцев

оказалось не более тридцати человек, и баркас, хотя и перегруженный, мог их

вместить. Затем Каузак, осмотрев груз, оставил на "Джонгроуве" своего

старшину и человек двадцать людей, приказав им следовать за "Ла Фудр"

направлявшимся на юг -- к Подветренным островам.

Настроение у Каузака было отвратительное. Риск, которому они

подвергались, захватив голландский бриг и совершив насилие над членами семьи

губернатора Тортуги, совсем не соответствовал ценности их добычи. Не скрывая

своего раздражения, он сказал об этом Левасеру.

-- Держи свое мнение при себе! -- ответил ему капитан. -- Неужели ты

думаешь, что я такой идиот, который сует голову в петлю, не зная заранее,

как ее оттуда вытащить? Я поставлю губернатору Тортуги такие условия, что он

не сможет их не принять. Веди корабль к острову Вихрен Магра. Мы сойдем там

и на берегу уладим все. Да прикажи доставить в каюту этого щенка д'Ожерона.

И Левасер вернулся в каюту к даме своего сердца.

Туда же вскоре привели и ее брата. Капитан приподнялся с места, чтобы

встретить его, нагнувшись при этом из опасения удариться головой о потолок

каюты. Мадемуазель д'Ожерон также встала.

-- Зачем это? -- спросила она, указывая на связанные руки брата.

-- Весьма сожалею об этой вынужденной необходимости, -- сказал Левасер.

-- Мне самому хочется положить этому конец. Пусть господин д'Ожерон даст

слово...

-- Никакого слова я не дам! -- воскликнул побледневший от гнева юноша,

не испытывавший недостатка в храбрости.

-- Ну, вот видишь, -- пожал плечами Левасер, как бы выражая этим свое

сожаление.

-- Анри, это же глупо! -- воскликнула девушка. -- Ты ведешь себя не как

мой друг. Ты...

-- Моя маленькая глупышка... -- ответил ей брат, хотя слово "маленькая"

совсем не подходило к ней, так как она была значительно крупнее его. --

Маленькая глупышка, неужели я мог бы считать себя твоим другом, если бы

унизился до переговоров с этим мерзавцем-пиратом?

-- Спокойно, молодой петушок! -- засмеялся Левасер, но его смех не

сулил ничего приятного.

-- Подумай, сестра, -- говорил Анри, -- погляди, к чему привела тебя

глупость! Несколько человек уже погибло по милости этого чудовища. Ты не

отдаешь себе отчета в своих поступках. Неужели ты можешь верить этому псу,

родившемуся в канаве и выросшему среди воров и убийц?..

Он мог добавить еще кое-что, но Левасер ударил юношу кулаком в лицо.

Как и многие другие, он очень мало интересовался правдой о себе.

Мадемуазель д'Ожерон подавила готовый вырваться у нее крик, а ее брат,

шатаясь от удара, с рассеченной губой, прислонился к переборке. Но дух его

не был сломлен; он искал глазами взгляд сестры, и на бледном его лице

появилась ироническая улыбка.

-- Смотри, -- спокойно заметил д'Ожерон. -- Любуйся его благородством.

Он бьет человека, у которого связаны руки.

Простые слова, произнесенные тоном крайнего презрения, разбудили в

Левасере гнев, всегда дремавший в несдержанном, вспыльчивом французе.

-- А что бы ты сделал, щенок, если бы тебе развязали руки? -- И,

схватив пленника за ворот камзола, он неистово начал его трясти. -- Отвечай

мне! Что бы ты сделал, пустозвон, мерзавец, подлец... -- И вслед за этим

хлынул поток слов, значения которых мадемуазель д'Ожерон не знала, но все же

могла понять их грязный и гнусный смысл.

Она смертельно побледнела и вскрикнула от ужаса. Опомнившись, Левасер

распахнул дверь и вышвырнул ее брата из каюты.

-- Бросьте этого мерзавца в трюм! -- проревел он, захлопывая дверь.

Взяв себя в руки, Левасер, заискивающе улыбаясь, повернулся к девушке.

Но бледное лицо ее окаменело. До этой минуты она приписывала своему герою

несуществующие добродетели; сейчас же все, что она увидела, наполнило ее

душу смятением. Вспомнив, как он зверски убил голландского капитана, она

сразу же убедилась в справедливости слов, сказанных ее братом об этом

человеке, и на лице ее отразились ужас и отвращение.

-- Ну, что ты, моя дорогая? Что с тобой? -- говорил Левасер,

приближаясь к ней.

Сердце девушки болезненно сжалось. Продолжая улыбаться, он подошел к

ней и с силой притянул ее к себе.

-- Нет... нет!.. -- задыхаясь, закричала она.

-- Да, да! -- передразнивая ее, смеялся Левасер.

Эта насмешка показалась ей ужаснее всего. Он грубо тащил ее к себе,

умышленно причиняя боль. Отчаянно сопротивляясь, девушка пыталась вырваться

из его объятий, но он, рассвирепев, насильно поцеловал ее, и с его лица

слетели последние остатки маски героя.

-- Глупышка, -- сказал он. -- Именно глупышка, как назвал тебя твой

брат. Не забывай, что ты здесь по своей воле. Со мной играть нельзя! Ты

знала, на что шла, поэтому будь благоразумна, моя кошечка! -- И он поцеловал

ее снова, но на сей раз чуть ли не с презрением и, отшвырнув в сторону,

добавил: -- Чтоб я больше не видел таких сердитых взглядов, а то тебе

придется пожалеть об этом!

Кто-то постучал в дверь каюты. Левасер открыл ее и увидел перед собой

Каузака. Лицо бретонца было мрачно. Он пришел доложить, что в корпусе

корабля, поврежденного голландским ядром, обнаружена течь. Встревоженный

Левасер отправился вместе с ним осмотреть повреждение. Пока стояла тихая

погода, пробоина не представляла опасности, но даже небольшой шторм сразу же

мог изменить положение. Пришлось спустить за борт матроса, чтобы он прикрыл

пробоину парусиной, и привести в действие помпы...

Наконец на горизонте показалось длинное низкое облако, и Каузак

объяснил, что это самый северный остров из группы Виргинских островов.

-- Надо поскорей дойти туда, -- сказал Левасер. -- Там мы отстоимся и

починим "Ла Фудр". Я не доверяю этой удушливой жаре. Нас может захватить

шторм...

-- Шторм или кое-что похуже, -- буркнул Каузак. -- Ты видишь? -- И он

указал рукой через плечо Левасера.

Капитан обернулся, и у него перехватило дыхание. Не дальше как в пяти

милях он увидел два больших корабля, направлявшихся к ним.

-- Черт бы их побрал! -- выругался он.

-- А вдруг они вздумают нас преследовать? -- спросил Каузак.

-- Мы будем драться, -- решительно сказал Левасер. -- Готовы мы к этому

или нет -- все равно.

-- Смелость отчаяния, -- сказал Каузак, не скрывая своего презрения, и,

чтобы еще больше подчеркнуть его, плюнул на палубу. -- Вот что случается,

когда в море выходит изнывающий от любви идиот! Надо взять себя в руки,

капитан! Из этой дурацкой истории с голландцем мы так просто не выкрутимся.

С этой минуты из головы Левасера вылетели все мысли, связанные с

мадемуазель д'Ожерон. Он ходил по палубе, нетерпеливо поглядывая то на

далекую сушу, то на медленно, но неумолимо приближавшиеся корабли. Искать

спасения в открытом море было бесполезно, а при наличии течи в его корабле и

небезопасно. Он понимал, что драки не миновать. Уже к вечеру, находясь в

трех милях от побережья и намереваясь отдать приказ готовиться к бою,

Левасер чуть не упал в обморок от радости, услыхав голос матроса с

наблюдательного поста на мачте.

-- Один из двух кораблей -- "Арабелла", -- доложил тот. -- А другой,

наверно, трофейный.

Однако это приятное сообщение не обрадовало Каузака.

-- Час от часу не легче! -- проворчал он мрачно. -- А что скажет Блад

по поводу нашего голландца?

-- Пусть говорит все, что ему угодно! -- засмеялся Левасер, все еще

находясь под впечатлением огромного облегчения, испытанного им.

-- А как быть с детьми губернатора Тортуги?

-- Он не должен о них знать.

-- Но в конце концов он же узнает.

-- Да, но к тому времени, черт возьми, все будет в порядке, так как я

договорюсь с губернатором. У меня есть средство заставить д'Ожерона

договориться со мной.

Вскоре четыре корабля бросили якоря у северного берега Вихрен Магра.

Это был лишенный растительности, безводный, крохотный и узкий островок

длиной в двенадцать миль и шириной в три мили, населенный только птицами и

черепахами. В южной части острова было много соляных прудов. Левасер

приказал спустить лодку и в сопровождении Каузака и двух своих офицеров

прибыл на "Арабеллу".

-- Наша недолгая разлука оказалась, как я вижу, весьма прибыльной, --

приветствовал Левасера капитан Блад, направляясь с ним в свою большую каюту

для подведения итогов.

"Арабелле" удалось захватить "Сантьяго" -- большой испанский

двадцатишестипушечный корабль из Пуэрто-Рико, который вез 120 тонн какао, 40

тысяч песо и различные ценности стоимостью в 10 тысяч песо. Две пятых этой

богатой добычи, согласно заключенному договору, принадлежали Левасеру и его

команде. Деньги и ценности были тут же поделены, а какао решили продать на

острове Тортуга.

Наступила очередь Левасера отчитаться в том, что сделал он; и, слушая

хвастливый рассказ француза, Блад постепенно мрачнел. Сообщение компаньона

вызвало резкое неодобрение Блада. Глупо было превращать дружественных

голландцев в своих врагов из-за такой безделицы, как табак и кожи, стоимость

которых в лучшем случае не превышала двадцати тысяч песо.

Но Левасер ответил ему так же, как незадолго перед этим Каузаку, что

корабль остается кораблем, а им нужны суда для намеченного похода. Быть

может, потому, что этот день был удачным для капитана Блада, он пожал

плечами и махнул рукой. Затем Левасер предложил, чтобы "Арабелла" и

захваченное ею судно возвратились на Тортугу, разгрузили там какао, а Блад

навербовал дополнительно людей, благо сейчас их уже было на чем перевезти.

Сам Левасер, по его словам, хотел заняться необходимым ремонтом своего

корабля, а затем направиться на юг, к острову Салтатюдос, удобно

расположенному на 11ь северной долготы. Здесь Левасер был намерен ожидать

Блада, чтобы вместе с ним уйти в набег на Маракайбо.

К счастью для Левасера, капитан Блад не только согласился с его

предложением, но и заявил о своей готовности отплыть немедленно.

Едва лишь ушла "Арабелла", как Левасер завел свои корабли в лагуны и

приказал разбить на берегу палатки, в которых должна жить команда корабля на

время ремонта "Ла Фудр".

Вечером к заходу солнца ветер усилился, а затем перешел в сильный

шторм, сопровождаемый ураганом. Левасер был рад тому, что успел вывезти

людей на берег, а корабли ввести в безопасное убежище. На минуту он

задумался было над тем, каково сейчас приходилось капитану Бладу, попавшему

в этот ужасный шторм, но тут же отогнал эти мысли, так как не мог позволить

себе, чтобы они долго его беспокоили.

Поиск по сайту: