Глава XVII. ОДУРАЧЕННЫЕ

На полуюте "Арабеллы" под яркими лучами утреннего солнца заседал

поспешно созванный совет. Капитан Блад, председательствовавший на совете,

совершенно пал духом. Много лет спустя он говорил Питту, что этот день был

самым тяжелым днем его жизни. Он провел бой с искусством, которым по

справедливости можно было гордиться, и разгромил противника, обладающего

безусловно подавляющими силами. И все же Блад понимал всю бесплодность этой

победы. Всего лишь три удачных выстрела батареи, о существовании которой они

не подозревали, -- и победа превратилась в поражение. Им стало ясно, что

сейчас нужно бороться за свое освобождение, а оно могло прийти лишь после

захвата форта, охраняющего выход в море.

Вначале капитан Блад сгоряча предложил немедля приступить к ремонту

кораблей и тут же сделать новую попытку прорваться в море. Но его отговорили

от этого рискованного шага: так можно было потерять все. И капитан Блад,

едва лишь спокойствие вернулось к нему, трезво оценил сложившуюся

обстановку: "Арабелла" не могла выйти в море, "Инфанта" едва держалась на

воде, а "Сан-Фелипе" получил серьезные повреждения еще до захвата его

пиратами.

В конце концов Блад согласился с тем, что у них нет иного выхода, как

вернуться в Маракайбо и там заново оснастить корабли, прежде чем сделать еще

одну попытку прорваться в море.

Так они и решили. И вот в Маракайбо вернулись победители, побежденные в

коротком, но ужасном бою. Раздражение Блада еще более усилил мрачный

пессимизм Каузака. Испытав головокружение от быстрой и легкой победы над

превосходящими силами противника, бретонец сразу же впал в глубокое

отчаяние, заразив своим настроением большую часть французских корсаров.

-- Все кончено, -- заявил он Бладу. -- На этот раз мы попались.

-- Я слышал это от тебя и раньше, -- терпеливо ответил ему капитан

Блад. -- А ведь ты, кажется, можешь понять, что произошло. Ведь никто не

станет отрицать, что мы вернулись с большим количеством кораблей и пушек.

Погляди сейчас на наши корабли.

-- Я и так на них смотрю.

-- Ну, тогда я и разговаривать не хочу с такой трусливой тварью!

-- Ты смеешь называть меня трусом?

-- Конечно!

Бретонец, тяжело сопя, исподлобья взглянул на обидчика. Однако

требовать от него удовлетворения он не мог, помня судьбу Левасера и

прекрасно понимая, какое удовлетворение можно получить от капитана Блада.

Поэтому он пробормотал обиженно:

-- Ну, это слишком! Очень уж много ты себе позволяешь!

-- Знаешь, Каузак, мне смертельно надоело слушать твое нытье и жалобы,

когда все идет не так гладко, как на званом обеде. Если ты ищешь спокойной

жизни, то не выходи в море, а тем более со мной, потому что со мной спокойно

никогда не будет. Вот все, что я хотел тебе сказать.

Разразившись проклятиями, Каузак оставил Блада и отправился к своим

людям, чтобы посоветоваться с ними и решить, что делать дальше.

А капитан Блад, не забывая и о своих врачебных обязанностях, отправился

к раненым и пробыл у них до самого вечера. Затем он поехал на берег, в дом

губернатора, и, усевшись за стол, на изысканном испанском языке написал дону

Мигелю вызывающее, но весьма учтивое письмо.

"Нынче утром Вы, Ваше высокопревосходительство, убедились, на что я

способен, -- писал он. -- Несмотря на Ваше более чем двойное превосходство в

людях, кораблях и пушках, я потопил или захватил все суда Вашей эскадры,

пришедшей в Маракайбо, чтобы нас уничтожить. Сейчас Вы не в состоянии

осуществить свои угрозы, если даже из Ла Гуайры подойдет ожидаемый Вами

"Санто-Ниньо". Имея некоторый опыт, Вы легко можете себе представить, что

еще произойдет. Мне не хотелось беспокоить Вас, Ваше

высокопревосходительство, этим письмом, но я человек гуманный и ненавижу

кровопролитие. Поэтому, прежде чем разделаться с Вашим фортом, который Вы

считаете неприступным, так же как раньше я расправился с Вашей эскадрой,

которую Вы тоже считали непобедимой, я из элементарных человеческих

побуждений делаю Вам последнее предупреждение. Если Вы предоставите мне

возможность свободно выйти в море, заплатите выкуп в пятьдесят тысяч песо и

поставите сто голов скота, то я не стану уничтожать город Маракайбо и

оставлю его, освободив сорок взятых мною здесь пленных. Среди них есть много

важных лиц, которых я задержу как заложников впредь до нашего выхода в

открытое море, после чего они будут отосланы обратно в каноэ, специально

захваченных мною для этой цели. Если Вы, Ваше высокопревосходительство,

неблагоразумно отклоните мои скромные условия и навяжете мне необходимость

захватить форт, хотя это будет стоить многих жизней, я предупреждаю Вас, что

пощады не ждите. Я начну с того, что превращу в развалины чудесный город

Маракайбо... "

Закончив письмо, Блад приказал привести к себе захваченного в

Гибралтаре вице-губернатора Маракайбо. Сообщив ему содержание письма, он

направил его с этим письмом к дону Мигелю.

Блад правильно учел, что вице-губернатор был самым заинтересованным

лицом из всех жителей Маракайбо, который согласился бы любой ценой спасти

город от разрушения.

Так оно и произошло. Вице-губернатор, доставив письмо дону Мигелю,

действительно дополнил его своими собственными настойчивыми просьбами.

Но дон Мигель не склонился на просьбы и мольбы. Правда, его эскадра

частично была захвачена, а частично потоплена. Но адмирал успокаивал себя

тем, что его застигли врасплох, и клялся, что это никогда больше не

повторится. Захватить форт никому не удастся. Пусть капитан Блад сотрет

Маракайбо с лица земли, но ему все равно не уйти от сурового возмездия, как

только он решится выйти в море (а рано или поздно ему, конечно, придется это

сделать)!

Вице-губернатор был в отчаянии. Он вспылил и наговорил адмиралу много

дерзостей. Но ответ адмирала был еще более дерзким:

-- Если бы вы были верноподданным нашего короля и не допустили бы сюда

этих проклятых пиратов, так же как я не допущу, чтобы они ушли отсюда, мы не

попали бы сейчас в такое тяжелое положение. Поэтому прошу не давать мне

трусливых советов. Ни о каком соглашении с капитаном Бладом не может быть

речи, и я выполню свой долг перед моим королем. Помимо этого, у меня есть

личные счеты с этим мерзавцем, и я намерен с ним расплатиться. Так и

передайте тому, кто вас послал!

Этот ответ адмирала вице-губернатор и принес в свой красивый дом в

Маракайбо, где так прочно обосновался капитан Блад, окруженный сейчас

главарями корсаров. Адмирал проявил такую выдержку после происшедшей

катастрофы, что вице-губернатор чувствовал себя посрамленным и, вручая Бладу

ответ, вел себя весьма дерзко, чем адмирал остался бы очень доволен, если бы

мог это видеть.

-- Ах так! -- спокойно улыбаясь, сказал Блад, хотя его сердце

болезненно сжалось, так как он все же рассчитывал на иной ответ. -- Ну что

ж, я сожалею, что адмирал так упрям. Именно поэтому он и потерял свой флот.

Я ненавижу разрушения и кровопролития. Но ничего не поделаешь. Завтра утром

сюда доставят вязанки хвороста. Может быть, увидев зарево пожара, адмирал

поверит, что Питер Блад держит свое слово. Вы можете идти, дон Франциско.

Утратив остатки своей смелости, вице-губернатор ушел в сопровождении

стражи, с трудом волоча ноги.

Как только он вышел, Каузак, побледнев, вскочил с места и, размахивая

дрожащими руками, хрипло закричал:

-- Клянусь концом моей жизни, что ты на это скажешь? -- И, не ожидая

ответа, продолжал: -- Я знал, что адмирала так легко не напугаешь. Он загнал

нас в Ловушку и знает об этом, а ты своим идиотским письмом обрек всех на

гибель.

-- Ты кончил? -- спокойно спросил Блад, когда француз остановился,

чтобы передохнуть.

-- Нет.

-- Тогда избавь меня от необходимости выслушивать твой бред. Ничего

нового ты не можешь сказать.

-- А что скажешь ты? Что ты можешь сказать? -- завизжал Каузак.

-- Черт возьми! Я надеялся, что у тебя будут какие-нибудь предложения.

Но если ты озабочен только спасением своей собственной шкуры, то лучше будет

тебе и твоим единомышленникам убраться к дьяволу. Я уверен, что испанский

адмирал с удовольствием узнает, что нас стало меньше. На прощанье мы дадим

вам шлюп. Отправляйтесь к дону Мигелю, так как все равно от вас пользы не

дождешься.

-- Пусть это решат мои люди! -- зарычал Каузак и, подавив в себе

ярость, отправился к своей команде.

Придя на следующее утро к капитану Бладу, он застал его одного во

внутреннем дворике. Опустив голову на грудь, Блад расхаживал взад и вперед.

Его раздумье Каузак ошибочно принял за уныние.

-- Мы решили воспользоваться твоим предложением, капитан! -- вызывающе

объявил он.

Капитан Блад, продолжая держать руки за спиной, остановился и

равнодушно взглянул на пирата. Каузак пояснил:

-- Сегодня ночью я послал письмо испанскому адмиралу и сообщил, что

расторгаю союз с тобой, если он разрешит нам уйти отсюда с военными

почестями. Сейчас я получил ответ. Адмирал принимает наше предложение при

условии, что мы ничего с собой не возьмем. Мои люди уже грузятся на шлюп, и

мы отплываем немедленно.

-- Счастливого пути, -- ответил Блад и, кивнув головой, повернулся,

чтобы возобновить свои прерванные размышления.

-- И это все, что ты мне хочешь сказать? -- закричал Каузак.

-- Я мог бы тебе сказать еще кое-что, -- стоя спиной к Каузаку, отвечал

Блад" -- но знаю, что это тебе не понравится.

-- Да?! Ну, тогда прощай, капитан! -- И ядовито добавил: -- Я верю, что

мы больше не встретимся.

-- Я не только верю, но и хочу на это надеяться, -- ответил Блад.

Каузак с проклятиями выбежал из дворика. Еще до полудня он отплыл

вместе со своими сторонниками. Их набралось человек шестьдесят. Настроение

их было подавленное, так как они позволили Каузаку уговорить себя

согласиться уйти с пустыми руками, несмотря на все попытки Ибервиля

отговорить их. Адмирал сдержал свое слово и позволил им свободно выйти в

море, чего Блад, хорошо зная испанцев, даже не ожидал.

Едва лишь французы успели отплыть, как капитану Бладу доложили, что

вице-губернатор умоляет его принять. Ночные размышления пошли на пользу дону

Франциско: они усилили его опасения за судьбу города Маракайбо, так же как и

возмущение непреклонностью адмирала.

Капитан Блад принял его любезно:

-- С добрым утром, дон Франциско! Я отложил фейерверк до вечера. В

темноте он будет виден лучше.

Дон Франциско, хилый, нервный, пожилой человек, несмотря на знатное

происхождение, не отличался особой храбростью. Будучи принят Бладом, он

сразу же перешел к делу:

-- Я хочу просить вас, дон Педро, отложить разрушение города на три

дня. За это время я обязуюсь собрать выкуп -- пятьдесят тысяч песо и сто

голов скота, которые отказался дать вам дон Мигель.

-- А где же вы его соберете? -- спросил Блад с чуть заметным

удивлением.

Дон Франциско повел головой.

-- Это мое личное дело, -- ответил он, -- и в этом деле мне помогут мои

соотечественники. Освободите меня под честное слово, оставив у себя

заложником моего сына.

И так как Блад молчал, вице-губернатор принялся умолять капитана

принять его предложение. Но тот резко прервал его:

-- Клянусь всеми святыми, дон Франциско, я удивлен тем, что вы решились

прийти ко мне с такой басней! Вам известно место, где можно собрать выкуп, и

в то же время вы отказываетесь назвать его мне. А не кажется ли вам, что с

горящими фитилями между пальцами вы станете более разговорчивым?

Дон Франциско чуть побледнел, но все же снова покачал головой:

-- Так делали Морган, Л'Оллонэ и другие пираты, но так не может

поступить капитан Блад. Если бы я не знал этого, то не сделал бы вам такого

предложения.

-- Ах, старый плут! -- рассмеялся Питер Блад. -- Вы пытаетесь сыграть

на моем великодушии, не так ли?

-- На вашей чести, капитан!

-- На чести пирата? Нет, вы определенно сошли с ума!

Однако дон Франциско продолжал настаивать:

-- Я верю в честь капитана Блада. О вас известно, что вы воюете, как

джентльмен.

Капитан Блад снова засмеялся, но на сей раз его смех звучал

издевательски, и это вызвало у дона Франциско опасение за благоприятный

исход их беседы. Ему в голову не могло прийти, что Блад издевается над самим

собой.

-- Хорошо, -- сказал капитан. -- Пусть будет так, дон Франциско. Я дам

вам три дня, которые вы просите.

Дон Франциско, освобожденный из-под стражи, отправился выполнять свое

обязательство, а капитан Блад продолжал размышлять о том, что репутация

рыцаря в той мере, в какой она совместима с деятельностью пирата, все же

может иногда оказаться полезной.

К исходу третьего дня вице-губернатор вернулся в Маракайбо с мулами,

нагруженными деньгами и слитками драгоценных металлов. Позади шло стадо в

сто голов скота, которых гнали рабынегры.

Скот был передан пиратам, ранее занимавшимся охотой и умевшим

заготовлять мясо впрок. Большую часть недели они провели на берегу за

разделкой туш и засолом мяса.

Пока шла эта работа и производился ремонт кораблей, капитан Блад

неустанно размышлял над задачей, от решения которой зависела его дальнейшая

судьба. Разведчики-индейцы сообщили ему, что испанцам удалось снять с

"Сальвадора" тридцать пушек и таким образом увеличить и без того мощную

артиллерию форта еще на одну батарею. В конце концов Блад, надеясь, что

вдохновение осенит его на месте, решил провести разведку самолично. Рискуя

жизнью, он под покровом ночи с двумя индейцами, ненавидевшими жестоких

испанцев, перебрался в каноэ на остров и, спрятавшись в низком кустарнике,

покрывавшем берег, пролежал там до рассвета. Затем уже в одиночку Блад

отправился исследовать остров и подобрался к форту значительно ближе, чем

это позволяла осторожность.

Но он пренебрег осторожностью, чтобы проверить возникшее у него

подозрение.

Возвышенность, на которую Блад взобрался ползком, находилась примерно

на расстоянии мили от форта. Отсюда все внутреннее расположение крепости

открывалось как на ладони. С помощью подзорной трубы он смог убедиться в

основательности своих подозрений; да, вся артиллерия форта была обращена в

сторону моря.

Довольный разведкой, он вернулся в Маракайбо и внес на рассмотрение

Питта, Хагторпа, Ибервиля, Волверстона, Дайка и Огла предложение о штурме

форта с берега, обращенного в сторону материка. Перебравшись в темноте на

остров, они нападут на испанцев внезапно и сделают попытку разгромить их до

того, как они для отражения атаки смогут перебросить свои пушки.

Предложение Блада было холодно встречено всеми офицерами, за

исключением Волверстона, который по своему темпераменту относился к типу

людей, любящих риск. Хагторп же немедленно выступил против.

-- Это очень легкомысленный шаг, Питер, -- сурово сказал он, качая

головой. -- Подумал ли ты о том, что мы не сможем подойти незамеченными к

форту на расстояние, откуда можно будет броситься на штурм? Испанцы не

только вовремя обнаружат нас, но и успеют перетащить свои пушки. А если даже

нам удастся подойти к форту незаметно, то мы не сможем взять с собой наши

пушки и должны будем рассчитывать только на легкое оружие. Неужели ты

допускаешь, что три сотни смельчаков -- а их осталось столько после

дезертирства Каузака -- могут атаковать превосходящего вдвое противника,

сидящего в укрытии?

Другие -- Дайк, Огл, Ибервиль и даже Питт -- шумно согласились с

Хагторпом. Блад внимательно выслушал все возражения и попытался доказать,

что он учел все возможности, взвесил весь риск...

И вдруг Блад умолк на полуслове, задумался на мгновение, затем в глазах

его загорелось вдохновение. Опустив голову, он некоторое время что-то

взвешивал, бормоча то "да", то "нет", а потом, смело взглянув в лицо своим

офицерам, сказал громко:

-- Слушайте! Вы, конечно, правы -- риск очень велик. Но я придумал

выход. Атака, затеваемая нами, будет ложной. Вот план, который я предлагаю

вам обсудить!

Блад говорил быстро, отчетливо, и, по мере того как он излагал свое

предложение, лица его офицеров светлели. Когда же он кончил свою краткую

речь, все в один голос закричали, что они спасены.

-- Ну, это еще нужно доказать, -- сказал он.

Они решили выйти из Маракайбо утром следующего дня, так как еще

накануне все уже было готово к отплытию и корсаров ничто больше не

задерживало.

Уверенный в успехе своего плана, капитан Блад приказал освободить

заложников и даже пленных негров-рабов, которых все считали законной

добычей. Единственная предосторожность по отношению к освобожденным пленным

заключалась в том, что всех их поместили в большой каменной церкви и заперли

там на замок. Освободить пленных должны были уже сами горожане после своего

возвращения в город.

Погрузив в трюмы все захваченные ценности, корсары подняли якорь и

двинулись к выходу в море. На буксире у каждого корабля было по три пироги.

Адмирал, заметив паруса пиратских кораблей, блиставшие в ярких лучах

полуденного солнца, с удовлетворением потирал длинные сухие руки и злорадно

хихикал.

-- Наконец-то! -- радостно приговаривал он. -- Сам бог доставляет их

прямо в мои руки. Рано или поздно, но так должно было случиться. Ну,

скажите, господа, -- обратился он к офицерам, стоявшим позади него, -- разве

не подтвердилось мое предположение? Итак, сегодня конец всем пакостям,

которые причинял подданным его католического величества короля Испании этот

негодяй дон Педро Сангре, как он мне однажды представился.

Тут же были отданы необходимые распоряжения, и вскоре форт превратился

в оживленный улей. У пушек выстроилась прислуга, в руках у канониров тлели

фитили, но корсарская эскадра, идя на Лас Паломас, почему-то стала заметно

отклоняться к западу. Испанцы в недоумении наблюдали за странными маневрами

пиратских кораблей.

Примерно в полутора милях от форта и в полумиле от берега, то есть там,

где начиналось мелководье, все четыре корабля стали на якорь как раз в

пределах видимости испанцев, но вне пределов досягаемости их самых

дальнобойных пушек.

Адмирал торжествующе захохотал:

-- Ага! Эти английские собаки колеблются! Клянусь богом, у них есть для

этого все основания!

-- Они будут ждать наступления темноты, -- высказал свое предположение

его племянник, дрожавший от возбуждения.

Дон Мигель, улыбаясь, взглянул на него:

-- А что им даст темнота в этом узком проливе под дулами моих пушек?

Будь спокоен, Эстебан, сегодня ночью мы отомстим за твоего отца и моего

брата.

Он прильнул к окуляру подзорной трубы и не поверил своим глазам,

увидев, что пироги, шедшие на буксире за пиратскими кораблями, были

подтянуты к бортам. Он не мог понять этого маневра, но следующий маневр

удивил его еще больше: побыв некоторое время у противоположных бортов

кораблей, пироги одна за другой уже с вооруженными людьми появились снова и,

обойдя суда, направились в сторону острова. Лодки шли по направлению к

густым кустарникам, сплошь покрывавшим берег и вплотную подходившим к воде.

Адмирал, широко раскрыв глаза, следил за лодками до тех пор, пока они не

скрылись в прибрежной растительности.

-- Что означает эта чертовщина? -- спросил он своих офицеров.

Никто ему не мог ответить, все они в таком же недоумении глядели вдаль.

Минуты через две или три Эстебан, не сводивший глаз с водной поверхности,

дернул адмирала за рукав и, протянув руку, закричал:

-- Вот они, дядя!

Там, куда он указывал, действительно показались пироги. Они шли обратно

к кораблям. Однако сейчас в лодках, кроме гребцов, никого не было. Все

вооруженные люди остались на берегу.

Пироги подошли к кораблям и снова отвезли на Лас Паломас новую партию

вооруженных людей. Один из испанских офицеров высказал наконец свое

предположение:

-- Они хотят атаковать нас с суши и, конечно, попытаются штурмовать

форт.

-- Правильно, -- улыбнулся адмирал. -- Я уже угадал их намерения. Если

боги хотят кого-нибудь наказать, то прежде всего они лишают его разума.

-- Может быть, мы сделаем вылазку? -- возбужденно сказал Эстебан.

-- Вылазку? Через эти заросли? Чтобы нас перестреляли? Нет, нет, мы

будем ожидать их атаки здесь. И как только они нападут, мы тут же их

уничтожим. Можете в этом не сомневаться.

Однако к вечеру адмирал был уже не так уверен в себе. За это время

пироги шесть раз доставили людей на берег и, как ясно видел в подзорную

трубу дон Мигель, перевезли по меньшей мере двенадцать пушек.

Он уже больше не улыбался и, повернувшись к своим офицерам, не то с

раздражением, не то с беспокойством заметил:

-- Какой болван говорил мне, что корсаров не больше трехсот человек?

Они уже высадили на берег по меньшей мере вдвое больше людей.

Адмирал был изумлен, но изумление его значительно увеличилось бы, если

бы ему сказали, что на берегу острова Лас Паломас нет ни одного корсара и ни

одной пушки. Дон Мигель не мог догадаться, что пироги возили одних и тех же

людей: при поездке на берег они сидели и стояли в лодках, а при возвращении

на корабли лежали на дне лодок, и поэтому со стороны казалось, что в лодках

нет никого.

Возрастающий страх испанской солдатни перед неизбежной кровавой

схваткой начал передаваться и адмиралу.

Испанцы боялись ночной атаки, так как им уже стало известно, что у

этого кошмарного капитана Блада оказалось вдвое больше сил, нежели было

прежде.

И в сумерках испанцы наконец сделали то, на что так рассчитывал капитан

Блад: они приняли именно те самые меры для отражения атаки с суши,

подготовка к которой была столь основательно симулирована пиратами. Испанцы

работали как проклятые, перетаскивая громоздкие пушки, установленные так,

чтобы полностью простреливать узкий проход к морю.

Со стонами и криками, обливаясь потом, подстегиваемые грозной бранью и

плетками своих офицеров, в лихорадочной спешке и панике перетаскивали они

через всю территорию форта на сторону, обращенную к суше, свои тяжелые

пушки. Их нужно было установить заново. Чтобы подготовиться к отражению

атаки, которая могла начаться в любую минуту.

И когда наступила ночь, испанцы были уже более или менее подготовлены к

отражению атаки. Они стояли у своих пушек, смертельно страшась предстоящего

штурма. Безрассудная храбрость сумасшедших дьяволов капитана Блада давно уже

стала поговоркой на морях Мэйна...

Но, пока они ждали нападения, эскадра корсаров под прикрытием ночи,

воспользовавшись отливом, тихо подняла якоря. Нащупывая путь промерами

глубин, четыре неосвещенных корабля направились к узкому проходу в море.

Капитан Блад приказал спустить все паруса, кроме бушпритных, которые

обеспечивали движение кораблей и были выкрашены в черный цвет.

Впереди борт о борт шли "Элизабет" и "Инфанта". Когда они почти

поравнялись с фортом, испанцы, целиком поглощенные наблюдениями за

противоположной стороной, заметили в темноте неясные очертания кораблей и

услышали тихий плеск рассекаемых волн и журчание кильватерных струй. И тут в

ночном воздухе раздался такой взрыв бессильной человеческой ярости, какого,

вероятно, не слышали со дня вавилонского столпотворения [62].

Чтобы умножить замешательство среди испанцев, "Элизабет" в ту минуту,

когда быстрый отлив проносил ее мимо, произвела по форту залп из всех своих

пушек левого борта.

Тут только адмирал понял, что его одурачили и что птичка благополучно

улетает из клетки, хотя он еще не мог сообразить, как это произошло. В

неистовом гневе дон Мигель приказал перенести на старые места только что и с

таким трудом снятые оттуда пушки. Он погнал канониров на те слабенькие

батареи, которые из всего его мощного, но пока бесполезного вооружения одни

охраняли проход в море. Потеряв еще несколько драгоценных минут, эти батареи

наконец открыли огонь.

В ответ прогремел ужасающей силы бортовой залп "Арабеллы", поднимавшей

все свои паруса. Взбешенные испанцы на мгновение увидели ее красный корпус,

освещенный огромной вспышкой огня. Скрип фалов [63] утонул в грохоте залпа,

и "Арабелла" исчезла, как призрак.

Скрывшись в благоприятствующую им темноту, куда беспорядочно и наугад

стреляли мелкокалиберные испанские пушки, уходящие корабли, чтобы не выдать

своего местоположения растерявшимся и одураченным испанцам, не произвели

больше ни одного выстрела.

Повреждения, нанесенные кораблям корсаров, были незначительны.

Подгоняемая хорошим южным бризом, эскадра Блада миновала узкий проход и

вышла в море.

А дон Мигель, оставшись на острове, мучительно переживал казавшуюся

такой прекрасной, но, увы, уже утраченную возможность расквитаться с Бладом

и думал о том, какими словами он доложит высшему совету католического короля

обстоятельства ухода Питера Блада из Маракайбо с двумя двадцатипушечными

фрегатами, ранее принадлежавшими Испании, не говоря уже о двухстах

пятидесяти тысячах песо и всякой другой добыче. Блад ушел, несмотря на то

что у дона Мигеля было четыре галиона и сильно вооруженный форт, которые

позволяли испанцам держать пиратов в прочной ловушке.

"Долг" Питера Блада стал огромным, и дон Мигель страстно поклялся перед

небом взыскать его сполна, чего бы это ему ни стоило.

Однако потери, понесенные королем Испании, этим не исчерпывались.

Вечером следующего дня у острова Аруба эскадра Блада встретила "Санто

Ниньо". Корабль на всех парусах спешил в Маракайбо на помощь дону Мигелю.

Испанцы решили вначале, что навстречу им идет победоносный флот дона Мигеля,

возвращающийся после разгрома пиратов. Когда же корабли сблизились и на

грот-мачте "Арабеллы", к величайшему разочарованию испанцев, взвился

английский вымпел, капитан "Санто Ниньо", решив, что храбрость не всегда

полезна в жизни, спустил свой флаг.

Капитан Блад приказал команде испанского корабля погрузиться в шлюпки и

отправиться на Арубу, в Маракайбо, к черту на рога или куда им только

заблагорассудится. Он был настолько великодушен, что подарил им несколько

пирог, которые все еще шли на буксире за его кораблями.

-- Вы застанете дона Мигеля в дурном настроении. Передайте адмиралу

привет и скажите, что я беру на себя смелость напомнить ему следующее: за

все несчастья, выпавшие на его долю, он должен винить только самого себя.

Все зло, которое он совершил, разрешив своему брату произвести неофициальный

рейд на остров Барбадос, воздалось ему сторицей. Пусть он подумает дважды

или трижды до того, как решится снова выпустить своих дьяволов на какоелибо

английское поселение.

С этими словами он отпустил капитана "Санто Ниньо" и приступил к

осмотру своего нового трофея. Подняв люки, люди "Арабеллы" обнаружили, что в

трюмах испанского корабля находится живой груз.

-- Рабы, -- сказал Волверстон и на все лады проклинал испанцев, пока из

трюма не выполз Каузак, щурясь и морщась от яркого солнечного света.

Бретонец морщился, конечно, не только от солнца. И те, кто выползал

вслед за ним -- а это были остатки его команды, -- последними словами ругали

Каузака за малодушие, заставившее их пережить позор, который заключался в

том, что их спасли те самые люди, кого они предательски бросили и обрекли на

гибель.

Три дня назад "Санто Ниньо" потопил шлюп, подаренный им великодушным

Бладом. Каузак едва спасся от виселицы, но, должно быть, лишь только для

того, чтобы на долгие годы стать посмешищем "берегового братства".

И долго потом на острове Тортуга его издевательски расспрашивали:

"Куда же ты девал свое маракайбское золото? "

Глава XVIII. "МИЛАГРОСА"

Дело в Маракайбо должно считаться шедевром корсарской карьеры капитана

Блада. Хотя в любом из многих его боев, с любовной тщательностью описанных

Джереми Питтом, легко сразу же обнаружить проявления военного таланта Питера

Блада, однако ярче всего этот талант тактика и стратега проявился в боях при

Маракайбо, завершившихся победоносным спасением из капкана, расставленного

доном Мигелем де Эспиноса.

Блад и до этого пользовался большой известностью, но ее нельзя было

сравнить с огромной славой, приобретенной им после этих сражений. Это была

слава, какой не знал ни один корсар, включая даже и знаменитого Моргана.

В Тортуге, где Блад провел несколько месяцев, оснащая заново корабли,

захваченные им из эскадры, готовившейся его уничтожить, он стал объектом

поклонения буйного "берегового братства". Множество пиратов добивались

высокой чести служить под командованием Блада. Это дало ему редкую

возможность разборчиво подбирать экипажи для новых кораблей своей эскадры,

и, когда он отправился в следующий поход, под его началом находились пять

прекрасно оснащенных кораблей и более тысячи корсаров. Это была не просто

слава, но и сила. Три захваченных испанских судна он, с некоторым

академическим юмором, переименовал в "Клото", "Лахезис" и "Атропос" [64],

будто для того, чтобы сделать свои корабли вершителями судеб тех испанцев,

которые в будущем могли встретиться Бладу на морях.

В Европе известие об этой эскадре, пришедшее вслед за сообщением о

разгроме испанского адмирала под Маракайбо, вызвало сенсацию. Испания и

Англия были обеспокоены, хотя у этого беспокойства были разные основания, и

если вы потрудитесь перелистать дипломатическую переписку того времени,

посвященную этому вопросу, то увидите, что она окажется довольно объемистой

и не всегда корректной.

А между тем дон Мигель де Эспиноса совершенно обезумел. Опала,

явившаяся следствием поражений, нанесенных ему капитаном Бладом, чуть не

свела с ума испанского адмирала. Рассуждая беспристрастно, нельзя не

посочувствовать дону Мигелю. Ненависть стала ежедневной пищей этого

несчастного, а жажда мщения глодала его, как червь. Словно одержимый,

метался он по волнам Карибского моря в поисках своего врага и, не находя

его, нападал на все английские и французские корабли, встречавшиеся на его

пути, чтобы как-то удовлетворить эту жажду мести.

Говоря попросту, прославленный флотоводец и один из наиболее знатных

грандов Испании потерял голову и, гоняясь за пиратскими кораблями, сам, в

свою очередь, стал пиратом. Королевский совет мог, разумеется, осудить

адмирала за его корсарские занятия. Но что это значило для человека, который

уже давно был осужден без всякой надежды на прощение? А вот если бы ему

удалось схватить и повесить капитана Блада, то Испания, быть может, более

снисходительно отнеслась бы к тому, что сейчас делал ее адмирал, и к тому,

что он натворил прежде, потеряв несколько превосходных кораблей и упустив из

своих рук знаменитого корсара.

И, не учитывая того обстоятельства, что капитан Блад располагал сейчас

подавляющим превосходством, испанец настойчиво искал дерзкого пирата на

непроторенных просторах морей. Однако целый год поиски были тщетными.

Наконец ему все же удалось встретиться с Бладом, но при очень странных

обстоятельствах.

15 сентября 1688 года три корабля бороздили воды Карибского моря.

Первым из них был одинокий флагманский корабль "Арабелла". Ураган,

разразившийся в районе Малых Антильских островов, оторвал капитана Блада от

его эскадры. Порывистый юго-восточный бриз этого душного периода года нес

"Арабеллу" к Наветренному проливу; Блад спешил к острову Тортуга --

единственному месту встречи мореплавателей, потерявших друг друга.

Вторым кораблем был огромный испанский галион "Милагроса", на борту

которого плавал мстительный дон Мигель. Вспомогательный фрегат "Гидальго"

скрывался в засаде у юго-западных берегов острова Гаити.

Третьим, и последним из кораблей, которые нас сейчас интересуют, был

английский военный корабль, стоявший в упомянутый мною день на якоре во

французском порту Сен-Никола, на северо-западном берегу Гаити. Он следовал

из Плимута на Ямайку и вез очень важного пассажира -- лорда Джулиана Уэйда.

Лорд Сэндерленд, родственник лорда Уэйда, дал ему довольно ответственное и

деликатное поручение, прямо вытекающее из неприятностей переписки между

Англией и Испанией.

Французское правительство, так же как и английское, было весьма

раздражено действиями корсаров, ухудшавшими и без того натянутые отношения с

Испанией. Тщетно пытаясь положить конец их операциям, правительства

требовали от губернаторов своих колоний максимальной суровости к пиратам.

Однако губернаторы, подобно губернатору Тортуги, наживались на своих тайных

сделках с корсарами или же, подобно губернатору французской части Гаити,

полагали, что пиратов следует не истреблять, а поощрять, так как они играют

роль сдерживающей силы против мощи и алчности Испании. Поэтому губернаторы,

не сговариваясь друг с другом, опасались применять какие-либо решительные

меры, которые могли бы заставить корсаров перенести свою деятельность в

новые районы.

Министр иностранных дел Англии лорд Сэндерленд, стремясь быстрее

выполнить настойчивое требование короля Якова во что бы то ни стало

умиротворить Испанию, посол которой неоднократно изъявлял крайнее

недовольство своего правительства, назначил губернатором Ямайки решительного

человека. Этим решительным человеком был самый влиятельный плантатор

Барбадоса -- полковник Бишоп.

Полковник принял назначение на пост губернатора с особым рвением,

которое объяснялось тем, что он жаждал поскорее свести личные счеты с

Питером Бладом.

Оставив свои плантации, явившиеся источником его огромных богатств,

Бишоп сразу же после прибытия на Ямайку дал почувствовать корсарам, что он

не намерен с ними якшаться. Многим из них пришлось туговато. Лишь один

корсар, бывший раб бывшего плантатора, не давался в руки Бишопа и всегда

ускользал от него. Бесстрашно он продолжал тревожить испанцев на воде и на

суше. Его смелые набеги и налеты никак не улучшали натянутых отношений между

Англией и Испанией, а это было особенно нежелательно в те годы, когда мир в

Европе сохранялся с таким трудом.

Доведенный до бешенства не только день ото дня копившимся в нем

раздражением, но и бесконечными выговорами из Лондона за неумение справиться

с капитаном Бладом, полковник Бишоп начал всерьез подумывать о захвате

своего противника непосредственно на Тортуге. К счастью для себя, он

отказался от этой безумной затеи: его остановили не только мощные природные

укрепления острова, но и важные соображения о том, что затея очистить

Тортугу от корсаров может быть расценена Францией как разбойничий налет и

тяжкое оскорбление дружественного государства. И все же полковнику Бишопу

казалось, что если не принять каких-то решительных мер, то тогда вообще

ничего не изменится. Эти мысли он и выложил в письме министру иностранных

дел.

Это письмо, по существу правильно излагавшее истинное положение дел,

привело лорда Сэндерленда в отчаяние. Он понимал, что такую неприятную

проблему немыслимо решить обычными средствами и что в таком деле не

обойдешься без применения средств чрезвычайных. Он вспомнил о Моргане,

который при Карле II был привлечен на королевскую службу, и подумал, что

такой же метод лестного для пирата решения вопроса мог бы оказаться полезным

и по отношению к капитану Бладу. Его светлость учел, что противозаконную

деятельность Блада вполне можно объяснить не его врожденными дурными

наклонностями, а лишь абсолютной необходимостью, что он был вынужден

заняться корсарством лишь в силу обстоятельств, связанных с его появлением

на Барбадосе, и что сейчас Блад может обрадоваться, получив возможность

отказаться от небезопасного занятия.

Действуя в соответствии с этим выводом, Сэндерленд и послал на остров

Ямайку своего родственника лорда Джулиана Уэйда, снабдив его несколькими до

конца заполненными, за исключением фамилий, офицерскими патентами. Министр

дал ему четкие указания, какой линии поведения он должен придерживаться, но

вместе с тем предоставил полную свободу действий при выполнении этих

указаний. Прожженный интриган и хитрый политик, Сэндерленд посоветовал

своему родственнику, в случае, если Блад окажется несговорчивым или Уэйд по

какимлибо причинам сочтет нецелесообразным брать его на королевскую службу,

заняться его офицерами и, соблазнив их, настолько ослабить Блада, чтобы он

стал легкой жертвой полковника Бишопа.

"Ройял Мэри", корабль, на котором путешествовал этот сносно

образованный, слегка распущенный и безукоризненно элегантный посол лорда

Сэндерленда, благополучно добрался до Сен-Никола -- своей последней стоянки

перед Ямайкой. Еще в Лондоне было решено, что лорд Джулиан явится сначала к

губернатору в Порт-Ройял, а оттуда уже отправится для свидания с

прославленным пиратом на Тортугу. Но еще до знакомства с губернатором лорду

Джулиану посчастливилось познакомиться с его племянницей, гостившей в

Сен-Никола у своих родственников, пережидая здесь совершенно нестерпимую в

этот период года жару на Ямайке. Пробыв здесь несколько месяцев, она

возвращалась домой, и просьба предоставить ей место на борту "Ройял Мэри"

была сразу же удовлетворена.

Лорд Джулиан обрадовался ее появлению на корабле. До сих пор

путешествие было просто очень интересным, а сейчас приобретало даже

некоторую пикантность. Дело в том, что его светлость принадлежал к тем

галантным кавалерам, для которых существование, не украшенное присутствием

женщины, было просто жалким и бессмысленным прозябанием.

Мисс Арабелла Бишоп, прямая, искренняя, без малейшего жеманства и с

почти мальчишеской свободой движений, конечно, не была той девушкой, на

которой в лондонском свете остановились бы глаза разборчивого лорда Уэйда,

молодого человека лет двадцати восьми, выше среднего роста, но казавшегося

более высоким из-за своей худощавости. Длинное, бледное лицо его светлости с

чувственным ртом и тонкими чертами, обрамленное локонами золотистого парика,

и светло-голубые глаза придавали ему какое-то мечтательное или, точнее,

меланхолическое выражение. Его изощренный и тщательно тренированный в таких

вопросах вкус направлял его внимание к иным девушкам -- томным, беспомощным,

но женственным. Очарование мисс Бишоп было бесспорным. Однако оценить его

мог только человек с добрым сердцем и острым умом, а лорд Джулиан хотя

совсем не был мужланом, но вместе с тем и не обладал должной деликатностью.

Говоря так, я вовсе не хочу, чтобы все это было понято, как какой-то намек,

компрометирующий его светлость.

Но как бы там ни было, Арабелла Бишоп была молодой, интересной женщиной

из очень хорошей семьи, и на той географической широте, на которой оказался

сейчас лорд Джулиан, это явление уже само по себе представляло редкость. Он

же, со своей стороны, с его титулом и положением, любезностью и манерами

опытного придворного, был представителем того огромного мира, который

Арабелле, проведшей большую часть своей жизни на Антильских островах, был

известен лишь понаслышке. Следует ли удивляться тому, что они почувствовали

взаимный интерес еще до того, как "Ройял Мэри" вышла из Сен-Никола. Каждый

из них мог рассказать много такого, чего не знал другой. Он мог усладить ее

воображение занимательными историями о Сент-Джеймском дворе, во многих из

них отводя себе героическую или хотя бы достаточно приметную роль. Она же

могла обогатить его ум важными сведениями о Новом свете, куда он приехал

впервые.

Еще до того как Сен-Никола скрылся из виду, они уже стали добрыми

друзьями, и его светлость, внося поправки в свое первое впечатление о ней,

ощутил очарование прямого и непосредственного чувства товарищества,

заставлявшего ее относиться к каждому мужчине, как к брату. И можно ли

удивляться, зная, насколько голова лорда Уэйда была занята делами его

миссии, что он как-то заговорил с ней о капитане Бладе!

-- Интересно знать, -- сказал он, когда они прогуливались по корме, --

видели ли вы когда-нибудь этого Блада? Ведь одно время он был рабом на

плантациях вашего дяди.

Мисс Бишоп остановилась и, облокотившись на гакаборт, глядела на землю,

скрывающуюся за горизонтом. Прошло несколько минут, прежде чем она ответила

спокойным, ровным голосом:

-- Я часто видела его и знаю его очень хорошо.

-- Да?! Не может быть!

Его светлость был слегка выведен из того состояния невозмутимости,

которое он так старательно в себе культивировал, и поэтому не заметил

внезапно вспыхнувшего румянца на щеках Арабеллы Бишоп, хотя лорд считал себя

очень наблюдательным человеком.

-- Почему же не может быть? -- с явно деланным равнодушием спросила

Арабелла.

Но Уэйд не заметил и этого странного спокойствия ее голоса.

-- Да, да, -- кивнул он, думая о своем. -- Конечно, вы могли его знать.

А что же он собой представляет, по вашему мнению?

-- В те дни я уважала его, как глубоко несчастного человека.

-- Вам известна его история?

-- Он рассказал ее мне. Поэтому-то я и ценила его за удивительную

выдержку, с какой он переносил свое несчастье. Однако после того, что он

сделал, я уже почти сомневаюсь, рассказал ли он мне правду.

-- Если вы сомневаетесь в несправедливости по отношению к нему со

стороны королевской комиссии, судившей мятежников Монмута, то все, что вам

рассказал Блад, соответствует действительности. Точно выяснено, что он не

принимал участия в восстании Монмута и был осужден по такому параграфу

закона, которого мог и не знать, а судьи расценили его естественный поступок

как измену. Но, клянусь честью, он в какой-то мере отомстил за себя.

-- Да, -- сказала она едва слышно, -- но ведь эта месть и погубила его.

-- Погубила? -- рассмеялся лорд Уэйд. -- Вряд ли вы правы в этом. Я

слыхал, что он разбогател и обращает испанскую добычу во французское золото,

которое хранится им во Франции. Об этом побеспокоился его будущий тесть

д'Ожерон.

-- Его будущий тесть? -- переспросила Арабелла, и глаза ее широко

раскрылись от удивления. -- Д'Ожерон? Губернатор Тортуги?

-- Он самый, -- подтвердил лорд. -- Как видите, у капитана Блада

сильный защитник. Должен признаться, я был очень огорчен этими сведениями,

полученными мной в Сен-Никола, потому что все это осложняет выполнение

задачи, которую мой родственник лорд Сэндерленд поручил решить вашему

покорному слуге. Все это не радует меня, но это так. А для вас, я вижу, это

новость?

Она молча кивнула головой, отвернулась и стала смотреть на журчащую за

кормой воду. Но вот заговорила снова, и голос ее опять звучал спокойно и

бесстрастно:

-- Мне трудно во всем этом разобраться. Но, если бы это было правдой,

он не занимался бы сейчас корсарством. Если он... если бы он любил женщину и

хотел на ней жениться и если он так богат, как вы говорите, то зачем ему

рисковать жизнью и...

-- Вы правы. Я тоже так думал, -- прервал ее сиятельный собеседник, --

пока мне не объяснили, в чем тут дело. А дело, конечно, в д'Ожероне: он

алчен не только для себя, но и для своей дочери. Что же касается мадемуазель

д'Ожерон, то мне рассказывали, что это дикая штучка, вполне под стать такому

человеку, как Блад. Удивляюсь, почему он не женится и не возьмет ее на свой

корабль, чтобы пиратствовать вместе. Нового в этом для нее ничего не будет.

И я удивляюсь терпению Блада. Он ведь убил человека, чтобы добиться ее

взаимности.

-- Убил человека? Из-за нее? -- Голос Арабеллы прервался.

-- Да, французского пирата, по имени Левасер. Француз был возлюбленным

девушки и сообщником Блада в какой-то авантюре. Блад домогался любви этой

девушки и, чтобы получить ее, убил Левасера. История, конечно,

омерзительная. Но что поделаешь? У людей, живущих в этих краях, иная

мораль...

Арабелла подняла на него мертвенно-бледное лицо. Ее карие глаза

сверкнули, когда она резко прервала его попытку оправдать Блада:

-- Да, должно быть, вы правы. Это мир иной морали, если его сообщники

позволили ему жить после этого.

-- О, почему же так? Мне говорили, что вопрос о девушке был решен в

честном бою.

-- Кто это сказал вам?

-- Некий француз, по имени Каузак, которого я встретил в портовой

таверне Сен-Никола. Он служил у Левасера лейтенантом и присутствовал на

дуэли, в которой был убит Левасер.

-- А девушка была там, когда они дрались?

-- Да. Она тоже была там, и Блад увел ее после того, как разделался со

своим товарищем корсаром.

-- И сторонники убитого позволили ему уйти? (Он услыхал в ее голосе

нотку сомнения.) О, я не верю этой выдумке и не поверю никогда!

-- Уважаю вас за это, мисс Бишоп. Я тоже не мог поверить, пока Каузак

не объяснил мне, как было дело.

-- Все мы сожалеем о смерти человека, которого мы уважали. Когда-то я

относилась к нему, как к несчастному, но достойному человеку. Сейчас... --

по губам ее скользнула слабая, кривая улыбка, -- сейчас о таком человеке

лучше всего забыть. -- И она постаралась тут же перевести беседу на другие

темы.

За короткое время дружба Арабеллы Бишоп с лордом Уэйдом углубилась и

окрепла. Способность вызывать такую дружбу была величайшим даром Арабеллы.

Но вскоре произошло событие, испортившее то, что обещало быть наиболее

приятной частью путешествия его светлости.

Это приятное путешествие сиятельного лорда и очаровательной девушки

нарушил все тот же сумасшедший испанский адмирал, которого они встретили на

второй день после отплытия из Сен-Никола. Капитан "Ройял Мэри" был смелым

моряком. Его сердце не дрогнуло даже тогда, когда дон Мигель открыл огонь.

Высокий борт испанского корабля отчетливо возвышался над водой и представлял

такую чудесную цель, что английский капитан решил достойно встретить

нежданного противника. Если командир этого корабля, плававшего под вымпелом

Испании, лез на рожон -- ну что же, капитан "Ройял Мэри" мог удовлетворить

его желание. Вполне возможно, что в этот день разбойничья карьера дона

Мигеля де Эспиноса могла бы бесславно окончиться, если бы удачный выстрел с

"Милагросы" не взорвал пороха, сложенного на баке "Ройял Мэри". От этого

взрыва половина английского корабля взлетела на воздух еще до начала боя.

Как этот порох очутился на баке -- никто никогда не узнает: храбрый капитан

не пережил своего корабля и, следовательно, не смог произвести надлежащего

расследования.

В одно мгновение "Ройял Мэри" была изуродована, потеряла управление и

беспомощно закачалась на воде, а ее капитан и часть команды погибли. И

прежде чем оставшиеся в живых английские моряки могли прийти в себя, испанцы

уже взяли корабль на абордаж.

Когда дон Мигель как победитель вступил на борт "Рояйл Мэри", Арабелла

Бишоп была в капитанской каюте, а лорд Джулиан пытался успокоить и ободрить

ее заверениями, что все окончится благополучно. Сам Джулиан Уэйд чувствовал

себя не очень спокойно, а лицо его было несколько бледнее обычного. Нельзя,

конечно, сказать, что он принадлежал к числу трусов. Но мысль о рукопашном

бое неведомо с кем в качающейся деревянной посудине, которая в любую минуту

могла погрузиться в морскую пучину, была весьма неприятной для человека,

довольно храброго на суше. К счастью, мисс Бишоп не нуждалась в том слабом

утешении, которое мог ей предложить лорд Уэйд. Конечно, она тоже слегка

побледнела, ее карие глаза стали немного большими, нежели обычно. Но девушка

хорошо владела собой и, склонившись над капитанским столом, сохраняла в себе

достаточно самообладания, чтобы успокаивать свою перепуганную

мулатку-горничную, ползавшую у ее ног.

Дверь распахнулась, и в каюту вошел дон Мигель, высокий, загорелый, с

орлиным носом. Лорд Джулиан быстро повернулся к нему, положив руку на эфес

шпаги.

Однако испанец, не тратя слов, перешел к делу.

-- Не будьте идиотом! -- сказал он резко. -- Ваш корабль тонет.

За доном Мигелем стояли несколько человек в шлемах, и лорд Джулиан

мгновенно оценил обстановку. Он выпустил эфес шпаги, и клинок мягко

скользнул в ножны. Дон Мигель улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и протянул

к шпаге руку.

-- С вашего разрешения, -- сказал он.

Лорд Джулиан заколебался и взглянул на Арабеллу.

-- Я думаю, что так будет лучше, -- сказала она с полным

самообладанием.

Его светлость передернул плечами и отдал свою шпагу.

-- А сейчас идите на мой корабль, -- сказал им дон Мигель и вышел из

каюты.

Никто и не подумал отклонить это приглашение, высказанное в

повелительной форме. Во-первых, испанец обладал силой, чтобы заставить их;

во-вторых, было бессмысленно оставаться на тонущем корабле. Они задержались

здесь еще на несколько минут только для того, чтобы Арабелла успела собрать

коекакие вещи, а лорд Уэйд -- схватить свой саквояж с документами.

Моряки, уцелевшие на изуродованных остатках того, что недавно

называлось "Ройял Мэри", были предоставлены самим себе. Они могли спасаться

на шлюпках; ну, а если шлюпок не хватало, то у них оставалась возможность

держаться на воде, цепляясь за какой-нибудь обломок мачты, или же просто

утонуть без долгих мучений. Если лорда Уэйда и Арабеллу Бишоп взяли на

испанский корабль, то это объяснялось тем, что их явная ценность была

слишком очевидной для дона Мигеля. Он вежливо принял их в своей большой

каюте и церемонно предложил оказать ему честь, сообщив свои фамилии.

Лорд Джулиан, еще находившийся под влиянием только что пережитого

ужаса, с трудом заставил себя назвать свое имя. Но тут же, в свою очередь,

потребовал, чтобы ему сказали, кто именно напал на "Ройял Мэри" и захватил

подданных английского короля. Уэйд был очень раздражен и зол на самого себя

и на все окружающее. Он сознавал, что не сделал ничего компрометирующего в

столь необычном и трудном положении, в какое поставила его судьба, но и

ничем положительным он также не мог похвастаться. Все это, в общем, не имело

бы существенного значения, если бы свидетелем его посредственного поведения

не была дама. Он был полон решимости при первом же удобном случае исправить

ее впечатление о себе.

-- Я дон Мигель де Эспиноса, -- прозвучал насмешливый ответ, -- адмирал

военно-морского флота короля Испании.

Лорд Джулиан оцепенел от изумления.

Если Испания подняла такой шум из-за разбоев ренегата-авантюриста

капитана Блада, то что же теперь могла говорить Англия?

-- Тогда ответьте мне, почему вы ведете себя, как проклятый пират? --

спросил он. А затем добавил: -- Я надеюсь, вам понятно, каковы будут

последствия сегодняшнего дня и как строго с вас спросят за кровь,

бессмысленно пролитую вами, и за ваше насилие над этой леди и мною?

-- Я не совершал над вами никакого насилия, -- ответил адмирал,

ухмыляясь, как может ухмыляться человек, у которого на руках все козыри. --

Наоборот, я спас вам жизнь...

-- Спасли нам жизнь! -- Лорд Джулиан на мгновение даже лишился языка от

такой наглости. -- А что вы скажете о погубленных вами жизнях? Клянусь

богом, они дорого вам обойдутся!

Дон Мигель продолжал улыбаться.

-- Возможно, -- сказал он. -- Все возможно. Но это будет потом. А пока

вам дорого обойдутся ваши собственные жизни. Полковник Бишоп -- человек с

большим состоянием. Вы, милорд, несомненно, также богаты. Я подумаю над этим

и определю сумму вашего выкупа.

-- Вы все-таки проклятый, кровожадный пират, как я и предполагал! --

вспылил Уэйд. -- И у вас есть еще наглость называть себя адмиралом флота

короля Испании! Посмотрим, что скажет ваш король по этому поводу.

Адмирал сразу же нахмурился, и сквозь напускную любезность прорвалось

сдерживаемое до сих пор бешенство.

-- Я поступаю с английскими еретиками-собаками так, как они поступают с

испанцами! -- заорал он. -- Вы грабители, воры, исчадия ада! У меня хватает

честности действовать от своего собственного имени, а вы... вы, вероломные

скоты, натравливаете на нас ваших морганов, бладов и хагторпов, снимая с

себя ответственность за все их бесчинства! Вы умываете руки, как и Пилат. --

Он злобно засмеялся. -- А сейчас Испания сыграет роль Пилата. Пусть она

снимет с себя ответственность и свалит ее на меня, когда ваш посол явится в

Эскуриал жаловаться на пиратские действия дона Мигеля де Эспиноса.

-- Капитан Блад -- не английский адмирал! -- воскликнул лорд Джулиан.

-- А откуда я знаю, что это не ложь? Как это может быть известно

Испании? Разве вы способны говорить правду, английские еретики?

-- Сэр! -- негодующе вскричал лорд Джулиан, и глаза его заблестели. По

привычке он схватился рукой за то место, где обычно висела его шпага, затем

пожал плечами и насмешливо улыбнулся. -- Конечно, -- сказал он спокойно, --

вы можете безнаказанно оскорблять безоружного человека, вашего пленника. Это

так соответствует и вашему поведению и всему, что я слышал об испанской

чести.

Лицо адмирала побагровело. Он уже почти поднял руку, чтобы ударить

Уэйда, но сдержал свой гнев -- возможно, под влиянием только что сказанных

слов, -- резко повернулся и ушел, ничего не ответив.

Поиск по сайту: