Возвращение соотечественницы

Монзе было далеко не сладко.

Ноги ныли, задницу натерло после езды, плечи снова затекли так, что в напрасных попытках их расслабить она постоянно поворачивала голову на бок, словно полоумная сова. Если один источник потливых мучений на мгновение ослабевал, другой тут же раскочегаривался, чтобы заполнить пробел. Её смешная тыкалка-мизинец, казалась, привязана к жгуту холодной боли, беспрестанно сдавливающему аж локоть, если она пыталась пошевелить рукой. Она щурилась от безжалостного солнца в голубом небе, изводилась от головной боли, сочащейся от монет, скрепляющих её череп. Пот щекотал кожу под волосами, стекал вдоль шеи, собирался в шрамах, оставленных проволокой Гоббы, и те дьявольски чесались. Облезающая кожа стала раздражённой, влажной, липкой. Она прела в доспехах, как потроха в помойном ведре.

Рогонт умело облачил её в некий образ богини войны для обывателей - в сочетание сияющей стали и шелкового кружева, обеспечивавшее уют полного латного доспеха и защиту ночной рубашки. Всё хозяйство должно было быть изготовлено по мерке личным оружейником Рогонта, но в груди её гравированной золотом кирасы оказалось гораздо больше места, чем она нуждалась. Это, по словам Герцога Глистоползучего, то, что хотят видеть люди.

И изрядное их число вышло на улицу именно с этой целью.

Толпы перегородили узкие улочки Талинса. Они втискивались в окна и на крыши, чтобы посмотреть на неё краем глаза. Они сбивались по скверам и площадям в ошеломляющие полчища, бросая цветы, размахивая флагами, истово вопя. Они кричали, ревели, хрипели, визжали, хлопали, топали, улюлюкали, соревнуясь друг с другом кто первый взорвёт ей череп своим гамом. По углам улиц группы музыкантов нарезали при её приближении боевые песни, выдували медный рёв, и лязг позади неё сливался с фальшивящим подношением от следующего ансамбля самоучек, образуя бестолковый, убойный, патриотичный грохот.

Похоже на триумф после победы в Светлом Бору, только она стала старше, и ей ещё больше ничего не хотелось, брат вместо того, чтобы греться в лучах славы, гнил в земле, и старый враг Рогонт стоял за ней вместо старого друга Орсо. Наверно к такому итогу, в конце-то концов, и приходит история. Поменять одну ушлую сволочь на другую - вот и всё на что можно надеяться. Они пересекли Плачущий Мост, Монетный Мост, Мост Чаек - нависшие изваяния морских птиц злобно глазели на ползущее мимо шествие, бурые воды Этриса лениво взбалтывались под ними. Каждый раз, когда она огибала угол, на неё обрушивался очередной вал хлопков и приветствий. Очередной вал тошноты. Сердце бухало молотом. Каждую минуту она ждала, что её сейчас убьют. Мечи и стрелы кажутся уместнее цветов и добрых напутствий, и, естественно, гораздо заслуженнее. Агенты герцога Орсо, либо его союзников из Союза, либо сотен других, испытывающих к ней глубокую личную неприязнь. Блин, да если бы она стояла в толпе и увидела какую-то бабу на коне в таком виде, она б убила её просто из принципа. Но Рогонт, должно быть, постарался, распуская слухи. Талинский люд любил её. Или любил её образ у себя в голове. Ну, или их заставили себя так вести.

Они нараспев скандировали её имя, и имя её брата, и имена её побед. Афьери. Каприл. Мусселия. Светлый Бор. Высокий Берег. В их числе и броды Сульвы. Она гадала, понимают ли они, чему рукоплещут. Селениям, где можно было проследить её путь по оставленным телам. Голове Кантайна, сгнившей на вратах Борлетты. Кинжалу в глазнице Хермона. Порубленному на части Гоббе, которого растащили крысы в подземельях под их ногами. Мофису и его служащим, с их отравленными книгами, отравленными пальцами, отравленными языками. Зарезанному со своими гуляками у Кардотти Арио. Ганмарку и его перебитой охране. Свисавшему с колеса Верному. Расколотой об пол голове Фоскара. Возу убийств. О некоторых из них она не жалела, о некоторых иных - да. Но ни одно не казалось заслуживающим хвалы. Она скорчила рожу весёлым лицам в окнах. Может вот она, разница между ней и этими людьми.

Может, им просто нравятся трупы, до тех пор, пока они не их собственные.

Она оглянулась через плечо на своих так называемых соратников, но едва ли нашла в них утешенье. Великий герцог Рогонт, предстоящий король, улыбался толпе посреди кучи бдительных гвардейцев - мужчина, чья любовь продлится ровно настолько, насколько она будет приносить ему пользу. Трясучка, сверкающий стальной глаз - мужчина, который от её нежного прикосновения превратился из жизнерадостного оптимиста в увечного убийцу. Коска подмигнул ей в ответ - самый ненадёжный союзник и самый непредсказуемый враг на всём свете, готовый по-прежнему в любой миг обернуться любым из них. Дружелюбный... кто знает, что творится там, за его безжизненными глазами?

Далее ехали остальные выжившие предводители Лиги Восьми. Или Девяти. Лироцио Пурантийский, изящно напомаженные усы, проворно проскользнул обратно в рогонтов стан после кратчайшего из альянсов с Орсо. Графиня Котарда, её бдительный дядя никогда далеко от неё не отходит. Патин, первый гражданин Никанте, с императорской осанкой в рваном крестьянском рубище. Хоть он и отказался разделить битву у бродов, но зато явно не прочь разделить победу.

Здесь были даже представители тех городов, что она разорила, служа Орсо - граждане Мусселии и Этреи, хитроглазая племянница герцога Кантайна, что в одночасье оказалась герцогиней Борлетты, и, судя по виду, сугубо наслаждалась впечатлениями.

Непросто приспособиться к людям, в которых она так долго видела врагов, и по выражениям их лиц, когда те встречались с ней глазами, им было не проще. Она - паук, которого им пришлось потерпеть в чулане, чтобы избавиться от мух. Ну а когда с мухами покончено - кому понравится паук на блюде с салатом?

Она отвернулась обратно. Защипало потные плечи. Надо попытаться смотреть вперёд и не оглядываться. Они проезжали вдоль бесконечного изгиба линии моря, сверху носились гагары, кружили, выкликали. Весь путь в носу стоял тот гнилой, солёно-острый привкус Талинса. Мимо судоверфей, недостроенных остовов двух огромных линейных кораблей, стоящих на стапелях подобно скелетам выбросившихся на берег и разложившихся китов. Мимо канатчиков и парусинщиков, смоляров и токарей, медников и кователей цепей. Мимо бескрайнего и зловонного рыбного рынка - пусты его облупленные прилавки, тихо в его рядах. Наверно в первый раз с тех пор как победа при Светлом Бору опустошила дома и наполнила улицы пьяными от веселья людьми.

Позади полчищ нарядных представителей рода людского, здания усеивали объявления, как всегда и бывало в Талинсе, примерно со времён изобретения печатного станка. Старые торжества, победы, предупреждения, подстрекательства, вопли патриотизма, бесконечно заклеивались всё новыми и новыми. Последняя партия несла на себе женский лик - строгий, честный, прекрасно-холодный. Монза с болезненным переворотом кишок осознала, что подразумевалось её лицо. Под ним жирными буквами напечатано: Сила, Отвага, Слава. Орсо однажды сказал ей, что если ложь провозглашать достаточно часто, то можно превратить её в правду. И вот она здесь, её лицемерная харя повторяется снова и снова, рвано и сикось-накось прилеплена на просоленные стены. На следующем облупленном фасаде другой набор плакатов, отвратно нарисованных и смазанно напечатанных, изображал её, неуклюже воздевшую меч. Снизу пояснение: Никогда не сдадимся, Никогда не уступим, Никогда не простим. Сверху на кирпиче прерывистыми буквами в человеческий рост красной краской выведено одно простое слово:

Месть.

Монза сглотнула, стало ещё более неуютно, чем раньше. Дальше, мимо бессчётных причалов, где рыболовецкие, прогулочные, торговые суда всевозможных форм и размеров, всех осенённых солнцем народов, шевелились на волнах огромной бухты. Паутины такелажей сплошь облепили моряки. Все хотят видеть, как Талинская Змея забирает этот город себе.

Как происходит то, чего так боялся Орсо.

Коске было хорошо и вольготно.

Жарко, но бриз с ослепительно-яркого моря успокаивал прохладой, и одна из вечно растущего легиона новых шляп надёжно укутывала глаза тенью. Опасно, в толпе наверняка сидел не один навострившийся убийца, но на этот раз в пределах лёгкой досягаемости имелось несколько куда более ненавидимых мишеней, чем он сам. Глоток, глоток, глоток - голосок пьяницы в его голове насовсем, естественно, никогда не затыкался. Но теперь он стал скорее сварливым шепотом, чем истошным воплем, и приветствия совершенно определённо помогали его заглушить.

Кроме мутного аромата водорослей, всё то же самое, что было в Осприи, после его знаменитой победы в Островной Битве. Когда он возвышался в стременах во главе колонны, внимая аплодисментам, вздымая руки и крича "Прошу, не надо!", что означало "Ещё, ещё!" Сама великая герцогиня Сефелина, Рогонтова тётка нежилась в лучах отражаемой им славы - за считанные дни до попытки его отравить. За считанные месяцы перед тем, как ход войны повернулся против неё, и отравили её саму. Вот она, стирийская политика. Тут он задумался, всего на секунду - зачем же он в неё влез.

- Меняется обстановка, стареют люди, вместо одних лиц появляются другие, но рукоплескания всё те же - сильные, заразительные и так недолги.

- У, - буркнул Трясучка. Похоже, это стало основной фразой северянина, но Коску она вполне устраивала. Несмотря на периодические попытки измениться, он с несоизмеримо большим удовольствием предпочитал говорить, а не слушать.

- От Орсо меня, конечно же, всегда воротило, но в его падении удовольствия мало. - В торце боковой улицы, пока они проезжали рядом, можно было рассмотреть вознёсшуюся статую приводящего в трепет Талинского герцога. Орсо фанатично покровительствовал скульпторам, предоставляя им себя в качестве натуры. С лицевой стороны возвели леса, и сейчас люди облепили его лицо, ликовали и колошматили молотками его суровые черты. - Так, за секунду и походя, откидывают вчерашних героев. Прямо как откинули меня самого.

- Походу, ты закинулся обратно.

- В точности моя мысль! На всех несёт потоком. Смотри, как они приветствуют Рогонта и его союзников, ещё на днях самую презренную отрыжку на лице мира. - Он указал на трепещущие листки, приклеенные к ближайшей стене, на коих герцог Орсо представлен засунутым головой в отхожее место. - Лишь соскобли последний слой плакатов и держу пари, обнаружишь иные, поливающие половину этого шествия самой отвратительной грязью, что можно выдумать. Припоминаю один, где Рогонт гадит в тарелку, а герцог Сальер вилкой уплетает содержимое. Другой, где герцог Лироцио пытается оседлать своего коня. И когда я говорю "оседлать"...

- Хех, - сказал Трясучка.

- В общем, конь вышел не особо. Копни на пару слоёв глубже и - сгораю со стыда признаться - найдёшь несколько, представляющих меня разбойником с самой чёрной на Земном Круге душой, но пока... - Коска послал вычурный поцелуй каким-то дамам на балконе, и они заулыбались и оживились, по всем признакам представляя его своим героем-освободителем.

Северянин пожал плечами. - Здесь, внизу, сами люди ничего не весят. Ветер несёт их куда захочет.

- Я путешествовал по разным местам, - если бегство из одного раздираемого войной бардака в другой соответствовало данному определению, - и, по моему опыту, повсюду народ увесист не более. - Он открутил колпачок фляжки. - У людей случаются всякого рода укоренившиеся убеждения о мироздании в целом, которые оказываются крайне неудобными, когда требуется приложить их к своей собственной жизни. Немногие допустят, чтобы нравственность стала помехой их выгоде. Или даже удобству. Человек, искренне во что-то верящий, невзирая на сопряжённые убытки - редкий и опасный тип.

- Есть особый вид придурков, выбирающих трудный путь, просто потому что он правильный.

Коска как следует отхлебнул из фляжки, сморщился и поскрёб языком передние зубы. - Есть особый вид придурков которые не могут отличить правильный путь от неправильного. Я, сам понимаешь, не умел никогда. - Он встал в стременах, сдёрнул шляпу и широко ею взмахнул, ликуя как пятнадцатилетний мальчуган. В ответ толпа проревела своё одобрение. Прям будто бы он человек, достойный торжественной встречи. А вовсе не Никомо Коска.

Так тихо, что никто не в силах был услышать, так нежно, что мелодия звучала практически лишь в его сознании, Шенкт напевал.

- Вот она!

Набухшая тяжестью тишина разродилась бурей аплодисментов. Народ танцевал, вскидывал руки, славил в истерическом экстазе. Люди рыдали и хохотали, ликовали будто что-то в их жизни могло измениться хотя бы на заметную чуточку, когда Монцкарро Муркатто узурпирует престол.

Это ревел поток, который Шенкт часто наблюдал в политике. То краткое чудо, когда к власти приходит новый правитель, и каким способом бы он её не добился, он просто не может совершить ничего дурного. Золотое время, когда люди ослеплены собственными надеждами на что-то лучшее. Конечно, ничто не длится вечно. Время пройдёт, обычно с умопомрачительной скоростью, и блистательный безупречный образ правителя потускнеет. Покроется ржавчиной разочарований, провалов и срывов самих же подданных. Вскоре он не сможет совершить ничего хорошего. Люди затребуют нового лидера, с которым, по их мнению, они возродятся. По новой.

Но пока они до небес превозносили Муркатто, так громко, что даже видев всё это прежде дюжину раз, Шенкт почти что и сам ощутил надежду. А вдруг сей день станет великим днём, первым днём новой эры, и спустя годы он будет гордиться своей сегодняшней ролью. Даже если роль была мрачной. В конце концов, у иных получается играть лишь злодеев.

- О судьбы. - Рядом с ним насмешливо скривила губу Шайло. - Да на кого она похожа? Золотой, блядь, подсвечник. Вся насквозь подставная, позолоченная, чтоб гниль скрыть.

- А по-моему ничего так выглядит. - Шенкт и впрямь обрадовался, воочию наблюдая её до сих пор живой, шествующей на чёрном коне во главе ослепительно роскошной колонны. Герцог Орсо, может, и в самом деле кончен. Его народ салютует новому вождю, его дворец в Фонтезармо окружён и осаждён. Ничто из этого нисколечки не меняло дела. У Шенкта была работа, и он доведёт её до конца, какого угодно горького. В точности как всегда. В конце концов, некоторым пьесам подходит лишь плохая концовка.

Муркатто приближалась верхом, с упёртой решимостью сосредоточив взгляд прямо перед собой. Шенкту уж очень хотелось оттереть толпу, шагнуть вперёд, улыбнуться и протянуть руку. Но здесь собралось слишком много зрителей, собралось слишком много стражи. Уже скоро миг, когда он поприветствует её лицом к лицу.

А покамест, пока мимо ступал её конь, он стоял и напевал про себя.

Столько народу. Их не сосчитать. Дружелюбный попробовал, и ему стало плохо. Внезапно из толпы выскочило лицо Витари, рядом с тощим мужчиной с короткими, блеклыми волосами и вымученной улыбкой. Дружелюбный приподнялся в стременах, но полощущееся знамя застило его взор и те исчезли. Его ослепило мельтешение тысячи других лиц. Вместо них он стал рассматривать шествие.

Если б они были в Безопасности, и Муркатто с Трясучкой были арестантами, Дружелюбный безо всяких сомнений определил бы по выражению лица северянина, что тот хочет её убить. Но это, более чем жаль, не Безопасность и здесь нет понятных Дружелюбному правил. Особенно раз в дело замешана женщина, ведь все они для него чужестранки. Наверно Трясучка её любил, и тот взгляд голодной ярости - как раз то, как любовь и выглядит. Дружелюбный знал, что они трахались, наслушался их вдоволь в Виссерине. А теперь она, должно быть, трахается с великим герцогом Осприи - он был практически в этом уверен, хотя и не мог понять, что это меняет. Тут для него начинался тёмный лес.

Дружелюбный впрямь совсем не понимал еблю, а уж тем более любовь. По его возвращении в Талинс, Саджаам порой брал его с собой к шлюхам, и утверждал, что это награда. Отвергать награду казалось невежливо, сколь бы мало он её ни желал. Поначалу у него плохо получалось сохранять твёрдость члена. И даже позже, главное наслаждение от возни доставлял счёт числа тычков, прежде чем всё закончится.

Он попытался утихомирить свои разгулявшиеся нервы пересчитыванием цоканий копыт лошади. Ясно дело, лучше всего не встревать в непонятные тёрки, оставить беспокойства при себе и позволить событиям течь своим чередом. Если Трясучка и убил бы её, Дружелюбному, в общем-то, один хер. Веришь, нет, полно народу мечтает её убить. Так и происходит, когда ты строишь из себя невесть что.

Трясучка не был чудовищем. Просто его уже достало.

Достало выставлять себя дураком. Достало, когда собственные добрые намерения ебут хуем в сраку. Достало перетирать себя из-за совести. Достало переживать из-за переживаний других. А самое главное, до чёрта достало чесать свою морду. Он скорчил рожу, вонзаясь ногтями в шрамы.

Монза была права. Пощада и трусость - одно и то же. Никто не наградит за добрые намерения. Ни здесь, ни на Севере, нигде. Жизнь - злая сволочь, и даётся тем, кто берёт что хочет. Правота на стороне самых безжалостных, самых коварных, самых кровавых, и то, как славят её все эти мудаки, лишь подтверждает это. Он смотрел, как неспешно она едет впереди, на вороном коне, ветерок топорщит волосы. Так или иначе, она во всём права.

И он собирался её убить, собственно только за то, что она трахается с кем-то другим. Он представлял, как закалывает, зарубает, режет её десятью различными способами. Он представлял отметины на её рёбрах и как нежно он просунет между ними лезвие. Он представлял порезы на её шее, и как точно его ладони лягут в их выемки и задушат её. Он думал, как будет здорово прижаться к ней ещё раз, в последний раз. Необъяснимо, почему ему приходилось столько раз спасать ей жизнь, рискуя при этом собой, чтобы сейчас размышлять, как лучше эту жизнь оборвать. Оказалось правдой то, что говорил ему Девять Смертей - между любовью и ненавистью лишь лезвие ножа. Трясучка знал сотню способов убить эту женщину, и все они делали её одинаково мертвой. Вопрос представляло - где и когда. Она теперь всё время начеку, ждёт предательского кинжала. Может и не именно от него - но отовсюду. Их до хрена и помимо него, уж ему ли не знать. Рогонт всё понимал и оберегал её, как скряга свои запасы. Она нужна ему, привлечь все эти толпы на его сторону, и его люди постоянно на страже. Итак, Трясучке оставалось ждать, и выбирать время. Но он вполне готов выказать терпение. Как сказала Карлотта - ничего путного не выйдет... в спешке.

- Держись поближе к ней.

- А? – Ни кто иной, как великий Рогонт, ехал по его слепую сторону. Трясучка с трудом сдержался не расквасить кулак об его насмешивую, смазливую харю.

- У Орсо по-прежнему есть друзья. - Глаза Рогонта нервно зыркнули поверх толпы. - Агенты. Убийцы. Повсюду опасно.

- Опасно? А вроде тут всё так празднично.

- Ты сейчас пытаешься нас посмешить?

- Даже не приступал. - Трясучка выражал сейчас такую расслабленность и небрежность, что Рогонт никак бы не определил, издевается он или нет.

- Держись поближе к ней! Тебе положено быть телохранителем.

- Я знаю, кто я. - И Трясучка одарил Рогонта широчайшей из ухмылок. - Не ссы. - Он ударил в бока лошади и вырвался вперёд. Поближе к Монзе, как тот и велел. Вполне поближе, чтоб заметить её напрягшуюся скулу. Вполне поближе, в общем-то, чтоб двинуть секирой и раскроить ей череп.

- Я знаю, кто я, - прошептал он. Он не чудовище. Просто его уже достало.

Шествие наконец-то подошло к концу в самом сердце города, на площади перед Домом Сената. Крыша громаднейшего здания обрушилась много веков назад, мраморные ступени потрескались и поросли сорняком. Барельефы забытых богов на исполинском фронтоне стёрлись до неразберихи выпуклостей, насестов для легиона говорливых чаек. Десять поддерживающих его огромных колонн с виду держались лишь на честном слове, окрашенные протёками, облепленные обрывками старых объявлений. Но могучий пережиток древних времён до сих пор умалял убогие в своём тщеславии окружающие сооружения-выскочки, прославляя ушедшее величие Новой Империи.

Подиум из щербатых блоков выдавался, начиная от ступеней, в затопившее площадь людское море. В одном из углов стояла изъеденная ветрами статуя Скарпиуса, дарующего миру надежду - в четыре человеческих роста. Его простёртая рука отломилась у запястья несколько сот лет назад и, как самый вопиющий и образный пример ситуации в Стирии, никто не потрудился её восстановить. Перед статуей, на ступенях и у колонн - стояли стражники. Они носили на плащах чёрный талинский крест, но Монза прекрасно понимала, что это люди Рогонта. Пускай Стирии предназначено стать единой семьёй, но солдат в осприйском голубом здесь встретили бы не слишком восторженно.

Она соскочила с седла и зашагала по узкому проходу сквозь толпу. Люди напирали на стражников, кричали ей, умоляли благословить. Как будто прикосновение к ней принесёт им какую-то пользу. Покамест особо не принесло никому. Она безоглядно смотрела вперёд, только вперёд, от туго сжатых челюстей ломило скулы. Ожидала клинка, стрелы, дротика, что принесут ей конец. С удовольствием убила бы за сладкое забытье затяжки, хотя пыталась завязать и с затяжками и с убийствами.

Пока она поднималась по ступеням, над ней нависал Скарпиус, морща уголки своих покрытых лишайником глаз, как бы сетуя - неужто у них не нашлось кого-нибудь получше этой суки? Позади него вздымался чудовищный фронтон, и она представила, а что если в этот самый миг сотне тонн балансирующего на тех колоннах камня, наконец, взбредёт в голову рухнуть и разом смести всех стирийских предводителей, и её вместе с ними. Не малая её часть надеялась, что так и будет, и это тяжкое мытарство поскорее закончится.

Стайка отцов города - в смысле самых ушлых городских прохиндеев - нервно кучковалась на середине помоста, потея под баснословно дорогущей одеждой, голодно глядя на неё, как гуси на миску сухарей. Когда они с Рогонтом приблизились, старейшины поклонились, в унисон мотнув головами. Наводя на мысль, что они репетировали заранее. Это почему-то разозлило её больше всего.

- Поднимайтесь, - прорычала она.

Рогонт протянул руку. - Где венец? - Он щёлкнул пальцами. - Венец, венец!

Стоящий первым горожанин выглядел дурной карикатурой на мудреца - нос крючком, снежная борода и скрипящий глубокий голос из-под шляпы зелёного фетра, смахивающей на перевёрнутый ночной горшок. - Мадам, меня зовут Рубин. Меня выдвинули говорить от имени города.

- Я Скавье. - Пухлая женщина, чей лазоревый корсет выставлял на показ устрашающе безмерное декольте.

- А я Груло. - Высокий, стройный мужчина, лысый как ягодица, едва ли не оттолкнул Скавье плечом.

- Двое наших самых крупных предпринимателей, - пояснил Рубин.

Для Рогонта это значило мало. - И?

- И, с вашего соизволения, ваша светлость, мы надеялись обсудить некоторые детали мероприятия...

- Да? Не тяните!

- Что касается титулования, мы надеялись немного отойти от аристократии. "Великая герцогиня" несколько отдаёт тиранией Орсо.

- Мы надеялись... - осмелился вставить Груло, взмахнув пошлым перстнем, - как-то отразить полномочия простого народа.

Рогонт скорчил Монзе рожу, будто сами слова "простого народа" имели привкус мочи.

- Полномочия?

- Быть может, избранный президент? - предложила Скавье. - Первый гражданин?

- В конце концов, - вставил Рубин, - предыдущий великий герцог, всё ещё технически... жив.

Рогонт скрежетнул зубами. - Его обложили в Фонтезармо, в дюжине миль отсюда, как крысу в норе! Вопрос лишь времени, когда он предстанет пред правосудием.

- Но вы поймите, буква закона может послужить затруднением...

- Буква закона? - Рогонт говорил разъярённым шёпотом. - Скоро я стану королём Стирии, и среди тех, кто меня коронует должна быть великая герцогиня Талинская! Я буду королём, понятно вам? Гнёт буквы закона для других людей.

- Но, ваше великолепие, это могут расценить как несоответствие...

Для человека с репутацией чрезмерного запаса терпения, за последние несколько недель оно стало заканчиваться у Рогонта крайне быстро. - Насколько большим несоответствием станет, если я, скажем, повешу вас? Здесь. Сейчас. Вместе со всеми мерзавцами-уклонистами вашего города. Пока будете болтаться, сможете поспорить друг с другом о процедурах закона.

Угроза растекалась между ними в долгом, неприятном молчании. Монза оперлась на Рогонта, остро ощущая на себе великое множество глаз. - Нам бы сейчас не помешало немножко сплочённости, правда? У меня предчувствие, что повешенье расценят неправильно. Давайте просто всё проведём до конца, хорошо? А потом все сможем полежать, закрыв глазки.

Груло осторожно прочистил горло. - Разумеется.

- Долгая беседа завершилась там, откуда мы начали! - огрызнулся Рогонт. - Давайте сюда чёртов венец!

Скавье извлекла тонкий золотой ободок. Монза медленно повернулась лицом к толпе.

- Народ Стирии! - Взревел Рогонт за её спиной. - Дарую вам великую герцогиню Монцкарро Талинскую! - Почувствовалось лёгкое давление, когда он опустил обруч ей на голову.

И вот так просто её вознесли к головокружительным высотам власти.

С лёгким шелестом все преклонили колена. Тишина затопила площадь, она даже расслышала как чиркают и хлопают крыльями птицы наверху фронтона. Она даже расслышала брызги, когда неподалёку от неё упал помёт, пачкая древние камни белыми, чёрными и серыми точками.

- Чего они ждут? - Прошипела она Рогонту, изо всех стараясь не шевелить губами.

- Речь.

- Я?

- Кто ж ещё?

Волна сбивающего с ног ужаса окатила её. Судя по толпе, у них было численное преимущество раз этак в пять тысяч. Но её не оставляло предчувствие, что как первое действие в качестве главы госдарства, паническое бегство с подиума могут неправильно расценить. Поэтому она неторопливо и как никогда в жизни твёрдо шагнула вперёд, пытаясь привести в порядок разбредающиеся мысли, откопать слова, которых у неё не было за тот кусочек времени, который у неё был.

Она прошла сквозь громадную тень Скарпиуса и вышла под свет дня, и море лиц открылось перед ней, потянулось к ней, упоённо тараща глаза. Их рассеянный ропот перешёл сперва во взволнованный шелест, потом в зловещую тишину.

- У меня никогда не было привычки... - Её голос оказался жалким писком. Ей пришлось прокашляться, сплюнуть через плечо и осознать, что плевать определённо нечем. - У меня никогда не было привычки произносить речи! - Уж это-то очевидно. - Скорее браться за дело, чем о нём рассуждать. Наверно потому, что росла крестьянкой. Сперва мы разберёмся с Орсо! Избавимся от этой гадины. Затем... ну... затем бои закончатся. - Странный шепоток пробежался сквозь коленопреклонённую толпу. Без улыбок, это уж точно, зато с рассеянными, мечтательными взглядами, затуманенными глазами. Несколько голов кивало. Её поразило томящееся, растущее напряжение в её собственной груди. Прежде она никогда по-настоящему не задумывалась о том, что хочет завершить бои. Она никогда ничем иным не занималась.

- Мир. - И тот притихший шепоток вновь всколыхнул площадь. - У нас будет собственный король. Вся Стирия промарширует в едином строю. К концу Кровавых лет. - Она подумала о пшенице на ветру. - Быть может, у нас получится растить урожай. Не готова обещать лучшей жизни, потому что, ну, жизнь такая, какая есть. - Она неуклюже посмотрела на ноги, перемещая вес с одной на другую. - Но я обещаю приложить к этому все свои силы, чего бы мне это не стоило. Давайте выберем достижимые для каждого цели, и посмотрим, как пойдут дела. - Она перехватила взгляд старика, тот прижимал к груди шляпу, безотрывно глядя на неё со слезами на глазах и трясущимися губами.

- Вот и всё! - выпалила она.

Любой нормальный человек в такой тёплый денёк оделся бы полегче, но Муркатто, с характерным упрямством, выбрала латный и, как оказалось, до смешного пышный доспех. Следовательно, единственной возможностью Морвеера было избрать целью её незащищённое лицо. Тем не менее, меньшая мишень представляла лишь больший и более почётный вызов его возвышенному искусству меткости. Он выдохнул полной грудью.

К его ужасу, в ключевой момент она сдвинулась и опустила взгляд на помост. Игла на тончайший волос разминулась с её лицом и сверкнула на фоне одной из колонн древнего Дома Сената.

- Вот падла! - зашипел он через мундштук духовой трубки, уже нашарив в кармане ещё один заряд, снимая с него колпачок и тихонько просовывая его в ложе.

И тут снова случился приступ того невезенья, которое жестоко мучило Морвеера с самого рождения. Как только он приложил губы к трубке, Муркатто оборвала своё неумелое ораторство, ляпнув "Вот и всё!". Толпа разразилась восхищёнными аплодисментами, и его подтолкнул под локоть какой-то мужлан, восторженно хлопавший рядом с затенённой дверною нишей, где таился Морвеер.

Смертоносный снаряд отклонился далеко от цели и канул в напирающую толпу у помоста. Мужик, чьи дикие жесты несли ответственность за промах, огляделся. Его широкое, небритое лицо скривилось от подозрения. Внешность у него была как у рабочего - руки-глыбы, пламя человеческого сознания едва тлеет в освинелых глазках.

- Эй, что это ты...

Проклятье рабочему классу, морвееровское покушение оказалось полностью сорвано. - Мои глубочайшие извинения, можно вас попросить подержать вот это?

- Э? - Мужик уставился на духовую трубку, внезапно вложенную прямо в его мозолистые руки. - А! - Когда Морвеер кольнул его заряженной иглой в запястье. - Какого хрена?

- Преогромнейшая благодарность. - Морвеер забрал трубку и вместе с иглой сунул её в один из мириадов потайных кармашков. Подавляющему большинству людей требуется уйма времени, чтоб по настоящему прийти в ярость, обычно вследствие предсказуемого ритуала нагнетания обстановки угрозами, оскорблениями, вызывающим видом, толчками и так далее. Мгновенно действовать им абсолютно чуждо. Вот и толкальщик под локоть только сейчас начал выглядеть взаправду злым.

- Эй! - Он поймал Морвеера за отворот. - Ты... - Взгляд стал отсутствующим. Он покачнулся, моргнул. Вывалился язык. Морвеер схватил его под руки, задохнувшись под внезапным весом покойного, когда у мужика подкосились колени. И страдая от приступа боли в пояснице, уложил того на землю.

- Он жив? - буркнул кто-то. Морвеер поднял взгляд чтобы увидеть полудюжину не отличающихся разнообразием мужчин, угрюмо его разглядывающих.

- Мы тут пивка перебрали! - Сквозь шум прокричал Морвеер, добавляя фальшивый смешок. - И мой спутник оказался совершенно невменяем.

- Невме-что? - произнёс один.

- Пьян! - Морвеер придвинулся ближе. - Он так, так горд тем, что великая Талинская Змея теперь хозяйка наших судеб! А мы разве нет?

- Айе, - пробормотал тот, полностью сбитый с толку, зато частично смягчившийся. - Правь, Муркатто! - нелепо завершил он к одобрительному похрюкиванию своих обезьяноподобных сотоварищей.

- Рождена среди нас! - прокричал другой, потрясая кулаком.

- О, воистину. Муркатто! Свобода! Надежда! Долой замшелую... глупость! Пора, друг! - Морвеер закряхтел от усилий, затаскивая большого человека, теперь большой труп, в тень крыльца. Сморщился, разгибая сведённую спину. Затем, раз остальные больше не обращали на него внимания, скользнул в толпу, всё ёщё кипя от негодования. В самом деле, невыносимо, что эти слабоумные так вдохновенно приветствуют женщину, которая родилась вовсе не с ними, а на клочке заросшей кустарником пустоши на самом краю талинской территории, где, как всем известно, границы менялись постоянно. Жестокая, коварная, лживая, соблазнительница учеников, убийца без разбору, шумно творящая блуд крестьянка, воровка без крупицы совести, чья пригодность к правлению заключалась лишь в угрюмом нраве, паре побед над некомпетентными соперниками, вышеназванной склонности к стремительности, падении с горы и случайного дара пригожего личика.

Волей-неволей ему сейчас, как и раньше, подумалось о том, что симпатичным живётся не в пример легче.

Поиск по сайту: