НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК

В культурной мифологии «шестидесятые годы» фигурируют как поворотное, или новое время в русской культуре. «Шестидесятые го­ды» начались в 1855 году, с восшествием на престол Александра II и началом «эпохи Великих реформ». Политические реформы совпали с революцией в истории идей — наступлением позитивизма, и со сменой культурных поколений. Перемены переживались многими современниками как символические события вселенского масшта­ба, открывавшие дорогу «преображению всей жизни», от «пере­стройки» (на языке того времени) государственных и общественных организаций до пересмотра метафизических, этических и эстетиче­ских концепций и реорганизации человеческих отношений и обы­чаев повседневной жизни. В конечном счете это должно было приве­сти к «преображению» личности и появлению «нового человека». По словам одного из современников, «все, традиционно существовав­шее и принимавшееся ранее без критики, пошло в переборку. Все, начиная с теоретических вершин, с религиозных воззрений, основ государственного и общественного строя, вплоть до житейских обы­чаев, до костюма и прически волос».⁸

С точки зрения историков, шестидесятые годы были эпохой бы­строго роста социальных институтов общественного мнения, годы развития университетов и подъема журналистики. Развился жанр «толстых журналов», издания, совмещавшего под одной обложкой беллетристику, литературную критику, популяризацию науки и по­литику. Журналы разных направлений, от либерального «Русского вестника» до радикальных «Современника» и «Русского слова», быс­тро завоевывали читательскую публику, дебатируя современные проблемы — от «крестьянского» и «женского» вопроса до метафизи­ческих и этических последствий развития научного мировоззрения.

Шестидесятые годы были годами социальных волнений и наси­лия. За освобождением крестьян последовали крестьянские восста­ния, подавленные военной силой. В том же 1861 году в Петербурге появились прокламации, Начались студенческие волнения. В мае 1862 года в городе произошла серия пожаров (скорее всего, случай­ных), в которых жители обвиняли студентов и увидели прелюдию к кровавой революции. Правительство предприняло меры: были аре­стованы ведущие журналисты радикального направления, временно закрыты «Современник», «Русское слово» и Петербургский универ­ситет. В сознании многих эпоха «шестидесятых годов» кончилась в 1866 году, после покушения Каракозова на Александра II и последо­вавших за этим репрессий. Однако ясно, что зародившиеся в это время культурные процессы наложили неизгладимый отпечаток на русскую культуру.⁹

В 1860-е годы на культурной сцене появилась новая социальная

группа— разночинная интеллигенция, состоявшая из образован­ных молодых людей разного социального происхождения (большей частью выходцев из церковной и мелкобуржуазной среды), объеди­ненных чувством оторванности от своих социальных корней и ду­хом неприятия существующего порядка. Многие историки считают, что разночинцы заняли влиятельное положение в обществе, где прежде главенствовало дворянство, другие— оспаривают эту кон­цепцию, считая ее не исторической реальностью, а культурным ми­фом.¹⁰ Какова бы ни была социальная реальность, идеология и стиль поведения новой интеллигенции стали заметным присутст­вием в жизни общества. Радикальный журнал «Современник», изда­ваемый Некрасовым, который зарекомендовал себя как орган «но­вых людей», судя по тиражу и отзывам современников, был самым популярным периодическим изданием того времени, а «Колокол» Герцена (нелегальное, бесцензурное издание, печатавшееся за гра­ницей) читали даже при дворе. Свидетельство молодой современни­цы — наглядная иллюстрация интеллектуальной власти оппозиции. В 1857 году Елена Штакеншнейдер (дочь придворного архитектора, мать которой держала литературный салон), жаловалась в своем дневнике:

«Я однажды отважилась сказать моим подругам, что не люблю Некрасова; что не люблю Герцена — не отважилась бы. [...] мы име­ем теперь две цензуры и как бы два правительства, и которое стро­же — трудно сказать. Те, бритые и с орденом на шее гоголевские чи­новники отходят на второй план, а на сцену выступают новые, с ба­кенами и без орденов на шее, и они в одно и то же время и блюсти­тели порядка и блюстители беспорядка».¹¹

В интеллектуальной сфере «новые» строили свой образ негатив­но — радикальным отрицанием старого времени, со всеми его веро­ваниями и традициями. Они стремились отказаться от философ­ского идеализма в пользу позитивизма, отвергая все, что не было основано на разуме и данных непосредственного чувственного опы­та, от теологии — в пользу фейербаховской антропологии, от тради­ционной христианской морали — в пользу этики английского ути­литаризма, от конституционного либерализма — в пользу полити­ческого радикализма и проповеди социализма, от романтической эстетики — в пользу эстетики реалистической, или материалисти­ческой. Реализм как миропонимание строился на представлении о мире как «упорядоченном мире науки девятнадцатого века, мире причин и следствий, мире без чудес, без трансцендентного, хотя от­дельный человек мог и сохранять религиозную веру»¹², на представ­лении о человеке как о телесном существе, живущем и действую­щем в обществе, — предмете естественных и общественных наук.

Хотя шестидесятники считали себя «новыми людьми», отрях­нувшими «ветхого Адама», есть все основания говорить о преемст-

венности эпох и поколений. Многие деятели шестидесятых годов были воспитаны в интеллектуальной атмосфере философских и ли­тературных кружков 40-х годов, сложившихся вокруг Михаила Ба­кунина, Тимофея Грановского, Александра Герцена, Николая Ога­рева и Виссариона Белинского. Романтическое сознание присутст­вует в качестве ощутимого субстрата в сознании реалиста.

Реализм как интеллектуальное движение начался в художествен­ной литературе еще в 40-е годы. Проблемы новой эстетики обсуж­дались в журналах в течение десятилетий. Краеугольным камнем эстетики реализма был вопрос об отношениях литературы к дейст­вительности. В этом смысле реализм рассматривал себя как реак­цию на романтизм. Если романтизм настаивал на сознательном подчинении жизни искусству (как высшей, идеальной сфере) и на эстетизации жизни, то реализм, напротив, подчинил искусство дей­ствительности. Реалистическая эстетика понимала участие литера­туры в жизни как двусторонний процесс. С одной стороны, литера­тура мыслилась как непосредственное и точное воспроизведение со­циальной действительности, максимально приближенное к эмпи­рическому объекту. («Истинность», т. е. аутентичность воспроизве­дения, стала главной эстетической категорией, более важной, чем «красота».) С другой стороны, литература имела дидактическое на­значение — предполагалось, что она оказывает прямое воздействие на действительность. В связи с требованием максимального сбли­жения литературы и реальности художественные конвенции реализ­ма включали в себя требование имитации отсутствия художествен­ных условностей, или литературности.¹³ Противоречие между про­граммной установкой на прямое воспроизведение действительно­сти и сознанием того, что литература есть продукт конструирова­ния, решалось с помощью понятия о типе. Тип — это гибрид между социологической категорией, обозначающей представительного члена класса («социальный тип»), и гегелевским понятием «идеал». Для Белинского и его последователей тип — это индивидуальный факт действительности (социальный факт), который, «пройдя через воображение поэта», приобрел универсальное, мифическое значе­ние. В терминах современных исследователей литературный тип — это эстетическая организация материала, уже прошедшего социаль­ную организацию.¹⁴ Такая литературная модель способна создать мощную иллюзию реальности. По-видимому, именно это имел в виду Достоевский, предлагая в романе «Идиот» (устами повествова­теля) следующее определение сущности искусства: «Писатели в сво­их романах и повестях большею частью стараются брать типы об­щества и представлять их образно и художественно — типы, чрезвы­чайно редко встречающиеся в действительности целиком и которые тем не менее почти действительнее самой действительности».¹⁵

Из этого следовало отношение к литературе как к главной силе

общественного развития. (Некоторые авторы считают это специфи­чески русским явлением.¹⁶) По мысли теоретиков реализма, лите­ратура, беря материал из жизни, реорганизуя его и затем возвращая в жизнь как объект для подражания и реализации, преобразует со­временную жизнь и перестраивает современного человека, т. е. тво­рит будущее. Этот принцип был сформулирован М. Е. Салтыковым-Щедриным: «Литература провидит законы будущего, воспроизво­дит образ будущего человека. [...] Типы, созданные литературой, всегда идут далее тех, которые имеют ход на рынке, и потому-то именно они и кладут известную печать даже на такое общество, ко­торое по-видимому всецело находится под гнетом эмпирических тревог и опасений. Под влиянием этих новых типов современный человек, незаметно для самого себя, получает новые привычки, ас­симилирует себе новые взгляды, приобретает новую складку, одним словом — постепенно вырабатывает из себя нового человека».¹⁷

Необходимой частью этого процесса является литературная критика, которая играет роль посредника между литературным про­изведением и его актуализацией в реальности. Так называемые «ре­альные критики» выдвинули мысль о том, что писатель может от­крывать явления действительности (такие, например, как будущие типы) независимо от своих намерений и даже вопреки им. Следова­тельно, он нуждается в критике как в соавторе (несмотря на то что такое соавторство часто не только не предполагалось писателем, но и рассматривалось как нежелательное).¹⁸

Ориентация реалистической литературы на науку придавала ей особый нюанс. Поскольку литература усваивала элементы совре­менной научной мысли (нейрофизиологии, политической эконо­мии и даже статистики), литературное произведение часто выгляде­ло как результат научного анализа данных и потому казалось особо достоверным и действенным. В идеале, по мысли Добролюбова и Писарева, наука и литература должны были слиться воедино. Но поскольку этого пока не произошло, литературному критику следо­вало взять на себя роль ученого и «завершить» художественный ана­лиз действительности, придав ему объективность подлинно научно­го анализа и, таким образом, надежного руководства к действию. Кроме того, радикальные литературные критики активно участвова­ли в популяризации современной науки и писали научные статьи.

Отношение к литературному произведению как к средству все­сторонней организации жизни и предвидения будущего сочеталось с особым отношением к писательству: писателя не только считали вождем общества, но и наделяли особым ореолом святости. Нико­лай Шелгунов писал в своих воспоминаниях:

«Никогда, ни раньше, ни после, писатель не занимал у нас в Рос­сии такого почетного места. Когда на литературных чтениях (они начались тогда впервые) являлся на эстраде писатель, пользующий-

Главный критик «Русского слова», радикал Писарев присоеди­нился к Каткову в своей оценке истинности образа — он узнал в Ба­зарове «свою физиономию, несмотря на погрешности зеркала». Пи­сарев обвинил Антоновича в том, что он отвлекся от сути дела рас­суждениями о Тургеневе и его романе, «хотя публике не было ника­кого дела ни до Тургенева, ни до его романа», упустив из виду боль­шие человеческие возможности Базарова как личности. В статьях «Базаров» (1862) и «Нерешенный вопрос» (или «Реалисты» 1864, 1866) Писарев перестроил образ тургеневского героя. Он щедро до­бавил «недостающие» подробности жизни Базарова и предложил психологическую мотивировку его поступков. Так, он объяснил, что к своим радикальным убеждениям Базаров пришел через жизнен­ные впечатления плебея-бедняка, попавшего в университетскую среду; что за базаровской жестокостью к родителям скрывается бо­лезненное понимание неизбежного отчуждения между ними. Все эти выводы, утверждал Писарев, подсказаны правильным понима­нием поразительно достоверного фактического материала, пред­ставленного в романе Тургенева.²⁴Герцен в статье «Еще раз База­ров» (1868) сказал о писаревском Базарове: «Верно ли понял Писа­рев тургеневского Базарова, до этого мне дела нет. Важно то, что он в Базарове узнал себя и своих и добавил, чего недоставало в книге».²⁵

Перестроенный в ходе критической полемики, образ Базарова явился для современного читателя моделью человеческой лично­сти, пригодной для подражания в реальной жизни. Разнообразные элементы «фактического материала», дифференцированные и пои­менованные, заняли свое место в целостной структуре художествен­ного образа. Отдельные детали портрета нигилиста (те самые, кото­рые Писарев счел поразительно достоверными и которые тотчас были опознаны современниками) — такие, как потрескавшаяся ко­жа на руках, нечесаные волосы, балахон с кистями, резание лягу­шек, — приобрели символическую значимость. По мере того, как разворачивалась вторая жизнь Базарова как модели нового челове­ка, даже его отрицательные черты, которые показались обидными сотрудникам «Современника», — грубость, жестокость, отказ от ис­кусства и отсутствие эстетического чувства— подверглись пере­оценке и были осмыслены как знаки новой общественной пози­ции.²⁶

Вскоре после выхода в свет «Отцов и детей», в разгар дебатов о Базарове и нигилизме, Чернышевский приступил к работе над ро­маном «Что делать? Из рассказов о новых людях», который он заду­мал как прямой ответ Тургеневу, данный представителем «молодого поколения».²⁷ В романе предлагалась связная и всесторонне разра­ботанная программа поведения, учитывавшая все — от важных об­щественных поступков до мельчайших деталей домашнего распо­рядка. Чернышевский предложил другое слово — «новые люди», по-

зитивная альтернатива к слову «нигилист».²⁸ Он сознательно конст­руировал героев своего романа как образцы человеческой личности (типы), пригодные для воспроизведения в реальной жизни:

«Все резко выдающиеся черты [«новых людей» в романе] — чер­ты не индивидуумов, а типа [...] Эти общие черты так резки, что за ними сглаживаются все личные особенности. [...] Недавно зародился у нас этот тип и быстро распложается. Он рожден временем, он зна­мение времени, и — сказать ли? — он исчезнет вместе с своим вре­менем, недолгим временем. [...] И он возвратится в более многочис­ленных людях, в лучших формах [...] тогда уже не будет этого от­дельного типа, потому что все люди будут этого типа».²⁹

Несколько лет спустя в примечании к статье «Еще раз о Базаро­ве» Герцен засвидетельствовал действенность творческих усилий Чернышевского и попытался объяснить взаимное влияние челове­ческой жизни и литературы:

«Странная вещь — это взаимодействие людей на книгу и книги на людей. Книга берет весь склад из того общества, в котором воз­никает, обобщает его, делает более наглядным и резким, и вслед за тем бывает обойдена реальностью. Оригиналы делают шаржи своих резко оттененных портретов, и действительные лица вживаются в свои литературные тени. В конце прошлого века все немцы сбивали немного на Вертера, все немки на Шарлотту; в начале нынешнего — университетские Вертеры стали превращаться в «разбойников», не настоящих, а шиллеровских. Русские молодые люди, приезжавшие после 1862 года, почти все были из «Что делать?», с прибавлением нескольких базаровских черт».³⁰

Катков в 1879 году тоже считал, что литературная модель нового человека получила реальное жизненное воплощение и даже внесла значительные перемены в русское общество:

«"Что делать?" в своем роде пророк. Многое, что представлялось ему [Чернышевскому] как греза, свершилось воочию: новые люди разошлись[...] по городам и весям, тщатся на практике осуществить уроки учителя, далеко уже превзойдя его надежды, еще запечатлен­ные некоторой сантиментальностью [...] И теперь, как прежде, беда именно в том, что Кирсановы могут быть профессорами, Мерцало-вы иереями, их приятели мировыми судьями, членами судов, пол­ковниками генерального штаба, тайными советниками».³¹

Так, через литературу, в русскую культуру вошел новый человек.

Каков же был нигилист в повседневной жизни? По определению одного из современников, личность нового типа строилась на «трех ипостасях» идеала, провозглашенного романом «Что делать?», — «свобода мысли», «развитая подруга жизни» и «разумный труд».³² Новый человек был рационалистом и позитивистом, исповедовав­шим безграничную веру в науку: по выразительной формуле Писа­рева, «спасение и обновление русского народа» лежало в «распла-

станной лжушке».³³ В сфере чувств и отношений с женщиной но­вый человек руководствовался задачей способствовать «свободе сер­дца» и «реабилитации плоти», а также праву женщины на образова­ние и профессиональную деятельность как свидетельствам подлин­ного равноправия (в этом смысле Базаров был не вполне новым че­ловеком). Наконец, новый человек был человеком действия, работ­ником в мастерской мира (по словам тургеневского Базарова). При этом литература (и прежде всего роман «Что делать?») снабдила ни­гилизм не только этими общими заповедями, но и конкретной про­граммой бытового поведения. По словам А. М. Скабичевского, «со­циализм делался таким образом обязательным в повседневной буд­ничной жизни, не исключая пищи, одежды, жилищ и пр.»³⁴ Скаби­чевский описал внешние признаки, отличавшие нового человека:

«Желание ни в чем не походить на презренных филистеров про­стиралось на самую внешность новых людей и, таким образом, поя­вились те пресловутые нигилистические костюмы, в которых щего­ляла молодежь в течение 60-х и 70-х годов. Пледы и сучковатые ду­бинки, стриженные волосы и космы сзади до плеч, синие очки, фра-дьявольские шляпы и конфедератки, — боже, в каком поэтическом ореоле рисовалось все это в те времена и как заставляло биться мо­лодые сердца».³⁵

Замечательное (неодобрительное) описание женщины-нигили­стки появилось в газете «Весть» в 1864. году: большинство нигили­сток лишены женской грации и не имеют нужды намеренно культи­вировать дурные манеры, они безвкусно и грязно одеты, редко моют руки и никогда не чистят ногти, часто носят очки, стригут (а иногда и бреют) волосы... Они читают почти исключительно Фейербаха и Бюхнера, презирают искусство, обращаются к молодым людям на «ты», не стесняются в выражениях, живут самостоятельно или в фа­ланстерах и говорят более всего об эксплуатации труда, абсурдности институции семьи и брака, и об анатомии.³⁶

Проницательная черта в этом портрете — это замечание о куль­тивировании неловких манер. Неотесанность, отсутствие благовос­питанности, которые были характерны для многих разночинцев, не обучавшихся хорошим манерам (что составляло важную часть дво­рянского воспитания), намеренно культивировались и теми, кто был неловок от природы, и теми, кто владел навыками светского по­ведения. Грубость, небрежность в одежде и даже неопрятность стали значимыми, идеологически весомыми признаками, которые отде­ляли нигилистов как от членов противоположного лагеря (традици­оналистов и реакционеров), так и от обычных людей. (Многие со­временники упоминают о грязных, обкусанных ногтях — знаке, ко­торый, по-видимому, имел особое значение, поскольку был проти­вопоставлен знаменитым ухоженным ногтям Онегина, признаку аристократического денди). Судя по многочисленным мемуарным

I

вияетельствам, существовал устойчивый словарь поведенческих знаков, опознаваемых и «отцами», и «детьми». Интересный пример встречается в воспоминаниях И. К. Дебагория-Мокриевича. Возвра­тившись из университета в родной город, он продефилировал в сво­ем новом одеянии мимо окон школьного учителя, который «заме­тил [...], глядя на мои длинные волосы, очки и толстую палку: "Ну, видно, вы проглотили всю бездну премудрости нигилизма"».³⁷

Молодые люди новых убеждений ощущали себя единым кла­ном отделенным от всего остального общества (подобно объеди­ненным клановым чувством аристократам), — и явные, и более тон­кие признаки помогали узнавать «своих». София Ковалевская утвер­ждает: «Как только двое или трое молодых людей встречались в об­ществе стариков, где они не могли заявить о себе, они немедленно узнавали друг друга по взгляду, вздоху, манере речи».³⁸

Среди различных областей жизни, перестроенных в 1860-е го­ды, более других была задета область отношений между полами. Намеренное пренебрежение традиционными формами галантности со стороны мужчины было знаком утверждения равенства полов; особая вежливость по отношению к женщине считалась оскорби­тельной. Анархист Петр Кропоткин писал:

«[Нигилист] абсолютно отрицал те мелкие знаки внешней веж­ливости, которые оказываются так называемому "слабому полу". Нигилист не срывался с места, чтобы предложить его вошедшей да­ме, если он видел, что дама не устала и в комнате есть еще другие стулья. Он держался с ней как с товарищем. Но если девушка, хотя бы совершенно ему незнакомая, проявляла желание учиться чему-нибудь, он помогал ей уроками и готов был хоть каждый день хо­дить на другой конец города».³⁹

Пародией на такие отношения является сцена в «Преступлении и наказании», где Лебезятников (карикатура на нового человека) просвещает Соню по «вопросу о целовании рук» («что мужчина ос­корбляет женщину неравенством, если целует у нее руку»), «об ассо­циациях рабочих», а также относительно «вопроса свободного входа в комнаты в будущем обществе». (Последняя деталь, по-видимому, отсылает к роману «Что делать?»).

Отказ от хороших манер был мотивирован идеологически — аристократизм в поведении ассоциировался с социально-политиче­скими последствиями соответствующего общественного устройст­ва. По словам Шелгунова, «аристократизм с его внешним благооб­разием, изяществом, блеском и величием был высшею формой на­шей тогдашней культуры. Но этот красивый цветок вырос на почве крепостного права, которое совершенно перепутывало все поня­тия».^ Однако это объяснение не исчерпывает сути дела. Нигилизм как стиль поведения строился на отрицании «условностей» и утвер­ждении «абсолютной искренности». По определению Кропоткина

(который предложил эти термины), «нигилизм объявил войну так называемой условной лжи культурной жизни».⁴¹ В этом смысле ни­гилизм, или реализм, в поведении параллелен реализму в литерату­ре: и тот и другой отвергают идею конвенциональности как таковую, стремясь к прямой, или «непосредственной», связи с реальностью. В этом смысле бытовое поведение нигилиста является частью реализ­ма как эстетически-философского течения.

Поиск по сайту: