УЧИТЕЛЬ

Уже на самом первом этапе женитьбы, на этапе встречи с воз­можными предметами любви, новые люди оказались перед серьез­ной трудностью: собственной социальной ущербностью. Обдумывая опыт своего «первого бала», Чернышевский писал: «Я увидел необ­ходимость знать много вещей [...] чтоб сблизиться с девицами и мо­лодыми женщинами, чтобы проложить себе путь в общество их и, следовательно, путь к тому, чтобы избрать одну из них в подруги жизни» (1:211). У разночинца, не обладавшего светскими манера­ми, было не много возможностей познакомиться с женщинами из общества. На помощь пришла литература, обогащенная опытом его друга и двойника Лободовского.

В одном из последних интимных разговоров Чернышевский признался Лободовскому в своей неопытности в любви, в ответ тот рассказал ему о своих любовных приключениях. В основе всех трех эпизодов лежала одна и та же ситуация: Лободовский служил до­машним учителем в помещичьем доме и по инициативе жены или дочери хозяина становился ее тайным любовником, а когда дело об­наруживалось, спасался бегством. На Чернышевского эти истории произвели большое впечатление, он был увлечен возможностями, открывающимися перед учителем, приглашенным к знатной уче­нице.

Примерно месяц спустя Чернышевский попытался опробовать эту возможность: его пригласили давать уроки в частном доме не­скольким барышням-дворянкам. Взволнованный открывшейся перспективой, он предался фантазиям, в которых переживал и ра­дость будущей влюбленности, и радость интеллектуального влия­ния на молодых женщин, которых собирался развивать и просве­щать (1:270—72). Но после двух пробных уроков, которые он провел в терзаниях по поводу своей неотесанности и неловкости, предложе­ния продолжать занятия, к его огорчению, не последовало. Тогда он придумал еще один план того же характера — стать домашним сек­ретарем одного важного чиновника. Эта должность открьша бы ему возможность получить доступ в общество, быть там принятым и приобрести светскую непринужденность: «Сближение с этим поря­дочным домом введет меня в круг порядочных людей, думаю я [...] приучусь быть как следует, держать себя как следует, стану через не­сколько времени говорить по-французски, по-немецки, одним сло­вом — стану, как должно быть» (1:273). В то же время он радовался

возможности продемонстрировать обществу порядочных людей свой блестящий ум и превосходное образование: «Итак, рисуется светская жизнь, блистание некоторое умом, знаниями, языком ост­рым, остроумием, некоторая перспектива приятного общества, при­ятного существа, с которым несколько раз в день видеться и гово­рить, некоторые виды на обеспечение будущности и т. д.» (1:273). Такой опыт, размышляет Чернышевский, может обеспечить ему будущее, не только дав социальное положение и материальную не­зависимость, но, что важнее, позволив войти в женское общество и подготовиться к общению с прекрасным полом. Узнав, что у его по­тенциального нанимателя молодая жена, Чернышевский обдумыва­ет открывающуюся перспективу:

«Вот я и ожидаю, что миленькая, хорошенькая, умная и т. д., что я сближусь с нею, понравлюсь ей — т. е., само собою разумеется, не что-нибудь вроде любви и т. д., а, во-первых, буду иметь приятное общество, во-вторых, приучу держать себя как следует с женщина­ми, приучусь знать их и т. д. — о любви у меня в мыслях нет и по­мину» (1:273).

Однако и этому плану не суждено было осуществиться. Чинов­ник, видимо, мыслил в терминах другого социального языка. Во время переговоров о месте Чернышевского часто заставляли ждать в передней, со слугами. Он утешал себя тем, что дело не в нем как в личности и что такое обращение спровоцировано внешними при­знаками бедности и низкого социального положения: «Ведь это не я, а моя одежда, и то, что пришел пешком» (1:267).

Осуществление этих планов и желаний, не достижимых в реаль­ности, являлось ему во сне:

«Мне снилась долгая история о том, что я поступил в какое-то знатное семейство учителем сына (лет 7 или 8), и собственно пото­му, что мы с этою дамою любим друг друга — или собственно она любит меня и хочет этого, я тоже люблю ее, а до этого мы почти не знали с ней друг друга. Она белокурая, высокая, волоса даже весьма светлорусые, золотистые, такая прекрасная. Я у нее целовал 2—3 ра­за руку в радости, что она заставляет меня жить в их доме. Муж ее человек пожилой, глупый довольно, с брюхом, несколько надутый или собственно не то, что надутый, а так. Итак, я чувствовал себя весьма радостным от этой любви с нею, с наслаждением целовал ее руку (которая, кажется, была в перчатке и еще темного цвета). Соб­ственно для нее уладил я с мужем, который не слишком-то тянулся за мной, но я сначала был разошедшись с ним, после сам завязал снова дело и сказал ему, что я-таки поселяюсь у них, потому что она так велела или желала, или просто сказала: живи у нас. Никакой мысли плотской не было (каким образом? это странно), решитель­но никакой плотской мысли, а только радость на душе, что она лю­бит меня, что я любим» (1:300—301).

От этого сна, отмечает Чернышевский, у него осталось в душе чувство великой радости. Ситуация учителя или секретаря, человека простого звания, живущего в богатом доме и допущенного в обще­ство благодаря покровительству знатной дамы — покровительству, питаемому нежной дружбой, которая ненароком перерастает в лю­бовную связь, — была частью культурной традиции, отраженной и кодифицированной в европейском романе. Эта модель была связана с институцией литературного салона и социального восхождения и продвижения благодаря покровительству женщины, державшей са­лон. Салоны вводили элементы эгалитаризма в общество, осущест­вляли принцип признания, основанного на таланте, остроумии, уме и образовании, а не на происхождении или служебном положении. Распространяя революционные идеи и выдвигая независимых дея­телей, салоны представляли угрозу для существующего обществен­ного порядка.⁴ Во Франции покровительство светских женщин и па­рижские салоны сыграли большую роль в становлении карьеры Рус­со; в России Николай I считал салоны ответственными за распрост­ранение декабристского движения.⁵

Строго говоря, ситуация в России 50—60-х годов отличалась от той, что была во Франции в XVIII веке. Разночинцы влились в вы­сшее общество en masse, а не по одному, через салоны, и, в конечном счете, появление разночинцев привело к крушению социальной си­стемы, основывавшейся на власти светского общества. Но на ран­них этапах этого процесса, когда культурные модели и правила по­ведения, облегчавшие задачу вхождения в светское общество, еще находились в стадии становления, Чернышевский мог смотреть на Руссо как на собрата-разночинца. Ему легко было отождествить себя с Руссо, который также тяготился своей робостью и невоспитанно­стью и испытывал чувство сексуальной неполноценности. Многие ситуации, описанные в «Исповеди» и в «Новой Элоизе» и связанные с разными аспектами амплуа учителя (мадам де Варане велит свое­му молодому возлюбленному учиться фехтованию и танцам, чтобы ввести его в свет; Сен-Пре завязывает любовные отношения со своей знатной ученицей), как и многие другие литературные вопло­щения этой культурной модели, давали Чернышевскому весьма ценный материал для решения его собственных трудностей. Однако модель перестраивалась, чтобы служить потребностям другой соци­альной ситуации и другого индивида.

В европейском романе имеется два варианта амплуа учителя. В «Новой Элоизе» социальное неравенство героя и героини является преградой, стоящей на пути их взаимной любви. В «Красном и чер­ном» Стендаля молодой, даровитый простолюдин перешагивает че­рез социальные барьеры, войдя в семью влиятельного человека в ка­честве (в одном случае) учителя его детей и (в другом) личного сек­ретаря, причем восхождение героя по социальной лестнице облегча-

ется его обаянием и талантами любовника, что стяжает ему благо­склонность хозяйки дома/дочери хозяина.⁶ Чернышевский пере­строил эту схему: женщина для него не средство, помогающее под­няться по социальной лестнице, но цель всего замысла. Для обая­тельного Жюльена Сореля завоевать сердце светской женщины зна­чило открыть для себя двери светского общества, тогда как для Чер­нышевского, напротив, вхождение в светское общество открывало доступ к сердцу женщины и к любви, не достижимой иным спосо­бом. Место учителя или секретаря в знатном доме давало возмож­ность овладеть чуждыми, но необходимыми формами поведения, ассоциировавшимися с возможностями развития личности, в кото­рых Чернышевскому было отказано как разночинцу. В модели Чер­нышевского аристократ— хозяин дома, муж или отец предмета любви, служит посредником между героем и женщиной: он прини­мает его в дом и представляет женщине.⁷ Однако присутствие хозя­ина и его исключительное положение относительно женщины осво­бождает молодого учителя от необходимости принять на себя пол­ную ответственность за возникшие отношения. Так же, как в треу­гольнике Чернышевский — Лободовский — Надежда Егоровна, си­туация любовника-учителя— пример такой расстановки сил, при которой Чернышевский под благовидным предлогом мог уклонить­ся от физической стороны любви. Скрещение литературного кода, предписывавшего любовную связь учителя и знатной дамы, с соци­альным кодом, запрещавшим такую связь и вознаграждавшим ас­кетическую сдержанность, создавало амбивалентную ситуацию, ко­торая отвечала внутренней амбивалентности самого Чернышев­ского.

Для Чернышевского и его современников некоторые компонен­ты модели учителя приобретали дополнительные значения. В 50-е и 60-е годы обучение женщины приобрело социальную значимость. Расширение умственных горизонтов женщины с целью ее освобож­дения легло в основу тактики русского феминизма и было распро­страненным занятием молодежи того времени. Один из современ­ников вспоминал, что в конце 50-х годов «вся интеллигенция была охвачена эпидемией общего взаимного развивания». «Развивание» приводило к зарождению любви, реализация которой, однако, не была простым делом:

«Романы иначе и не начинались тогда, как вдруг появлялся "он" и поражал "ее" обширностью знаний и начитанностью, глубиной идей и головокружительной новизною смелых взглядов [...] [Но в то время] молодые развиватели не только не дерзали еще увозить ба­рышень из родительских усадеб на славный путь труда и борьбы, но не отваживались и на мало-мальски смелый шаг в любовном отно­шении, и большинство романов оканчивались таким же малодуши-

ем и отступлением в решительную минуту, каким отличались и Ру-дин, и герои "Аси", и Молотов».**

Для интеллигента-разночинца быть учителем женщины значи­ло открыть себе путь к развитию и воспитанию чувств. Но быть учителем женщины значило также исполнить свой общественный долг, служа общему делу. Таким образом, учитель способствовал возвышению женщины и одновременно возвышался сам благодаря женщине — был и благодетелем, и благодетельствуемым.

Когда в 1852 году в Саратове Чернышевский впервые (ненадол­го) увлекся женщиной, Екатериной Николаевной Кобылиной, он тотчас обратился к идее учителя: «Я решился в этот день высказать ей свою любовь и какие тут мысли вертелись у меня в голове! Она весьма хороша, но не образована. Я предложу ей давать уроки; ко­нечно, без платы. И я буду иметь потом удовольствие думать, что она обязана мне кое-чем все-таки» (1:408). Но Кобылина не предо­ставила ему случая объясниться в любви, и проект не удался. Впос­ледствии Чернышевский реализовал его в своих сочинениях. Такая ситуация фигурирует в сибирском романе «Пролог», в главе «Днев­ник Левицкого». Прототипом Левицкого (эту фамилию носил один из соучеников Чернышевского по семинарии) послужил Добролю­бов, и Чернышевский воспользовался дневником Добролюбова в своем романе. Между 1856 и 1861 годами Добролюбов играл при­мерно такую же роль в жизни Чернышевского, какую в более ранние годы играл Лободовский. Чернышевский видел в Добролюбове сво­его двойника, реализовавшего многие стремления, которые сам Чернышевский, по разным причинам, не мог осуществить. В своих «Материалах к биографии Н. А. Добролюбова» Чернышевский наде­лил Добролюбова теми свойствами характера, которые мечтал иметь сам, в том числе чувствительностью и сильными страстями, непринужденностью и свободой обращения, а также подлинным ху­дожественным даром. Но все это (утверждал Чернышевский) скры­валось под маской напускной холодности и апатии, да и сам Добро­любов не замечал в себе эти качества. Проницательные современни­ки видели в Чернышевском и Добролюбове «товарищей по ору­жию», дополнявших друг друга до единого целого.⁹

Среди прочих своих свершений Добролюбов осуществил мечту Чернышевского получить доступ в дом аристократа: он стал домаш­ним учителем и практически членом семьи богатого сановника, князя Александра Куракина. Более того, Добролюбова часто пригла­шали давать уроки русской словесности детям знатных петербург­ских семейств. Однако это не привело к любовным отношениям. Добролюбову, завсегдатаю публичных домов, больше везло с дама­ми полусвета. Левицкий в «Прологе» — двойник двойника, идеали­зированный образ Добролюбова, и в качестве такового ему надлежа­ло полностью реализовать модель учителя.

Левицкий, поповский сын, бывший семинарист с университет­ским образованием, готовится к роли общественного деятеля и ли­тературного критика. Он служит домашним учителем в семье чрез­вычайно богатого и сановитого вельможи Илатонцева. Учитель приобретает огромное влияние в доме; хозяин спрашивает мнения учителя и по личным, и по государственным вопросам, дело дохо­дит до того, что без помощи учителя он не может уладить ни мате­риальные проблемы, ни личные отношения. Дочь Илатонцева, де­вушка ослепительной красоты, влюбляется в учителя, что наводит старшего друга Левицкого Волгина (alter ego Чернышевского) на мысль о браке между молодым разночинцем и знатной барышней. Ситуация повторяется и на другом уровне. В то время как учителя преследует своей любовью дочь хозяина, сам он влюбляется в ее горничную Мери, которая занимается самообразованием и собира­ется стать учительницей. Молодой разночинец, в соответствии с мо­ральным кодексом новых людей, великодушно предлагает давать ей уроки по разным предметам. В соответствии с другой культурной моделью, уроки приводят к любви. Но в Мери влюблен Илатонцев. Это сюжетное переплетение порождает сложную структуру, в кото­рую входят разные компоненты модели учителя. В конце концов, отношения между четырьмя персонажами выстраиваются таким образом, что все они живут одной большой семьей.

В «Что делать?» ситуация учителя использована, чтобы свести героя и героиню. Лопухов, учитель младшего брата Веры Павловны, через своего ученика завязывает с ней знакомство. Он берется про­свещать ее — развивает ее ум, руководя ее чтением.

Чернышевский пытался осуществить эту модель и в собствен­ном браке. Он был учителем младшего брата Ольги Сократовны, Венедикта. Ухаживая за ней, он пользовался своим положением учителя, чтобы передавать ей записки и оказывать мелкие услуги. Чернышевский стремился и к тому, чтобы развивать свою возлюб­ленную и наставлять ее в разных областях знания: «Я буду ее учи­тель, я буду излагать ей свои понятия, я буду преподавать ей энцик­лопедию цивилизации» (1:535). Он добросовестно записывает в дневнике, что в ответ на эти слова Ольга Сократовна залилась сме­хом, но его это не обескуражило. В далекой перспективе он надеялся воспитать из Ольги Сократовны мадам де Сталь — женщину, кото­рая будет царить в русской литературе: «Нужно только развить этот ум, этот такт серьезными учеными беседами, и тогда посмотрим, не должен ли я буду сказать, что у меня жена Mme Stael!» (1:475—76).

Любопытно, что русский феминизм 50—60-х годов, по крайней мере в лице его страстного пропагандиста Чернышевского, воскре­сил феминизм французского литературного салона XVIII—XIX ве­ков. По всей видимости, для Чернышевского литературный салон служил моделью такого социального устройства, при котором муж-

чина и женщина пользуются равноправием, однако женщине при­надлежит первенствующее место. В ситуации салона именно к жен­щине, наделенной особым литературным чутьем, как принято было считать, обращались за вдохновением и покровительством писате­ли.¹⁰ По мысли Чернышевского, угнетенную русскую мещанку сле­довало реабилитировать, возвысив до положения хозяйки европей­ского литературного салона. Он придавал большое значение роли женщины в становлении русской литературы. До конца жизни Чер­нышевский сохранял веру в замечательный литературный дар Оль­ги Сократовны и жалел, что она не писала романов. Но и без них, как он писал жене в одном из сибирских писем, в русской литерату­ре она великая сила: «Вот каково было твое влияние на русскую ли­тературу, моя милая подруга: половиной деятельности Некрасова, почти всею деятельности Добролюбова и всей моей деятельности русское общество обязано тебе» (15:701). За вторую половину сде­ланного Некрасовым русская культура, по-видимому, обязана его многолетней любовнице Авдотье Панаевой, жене его друга и соиз­дателя Ивана Панаева. В письме к Панаевой Чернышевский утвер­ждал: «Развитию честных понятий в русской публике (...) так много содействовало ваше влияние на русскую литературу» (15:575).

В революционные 60-е годы, когда все, начиная от идей и кон­чая манерами, подверглось пересмотру, прежние культурные сте­реотипы и понятия, на первый взгляд, несовместимые с требова­ниями нового времени, оказались поразительно живучими и по­лезными— если были соответствующим образом перестроены и переосмыслены.¹¹

Поиск по сайту: