ВВЕДЕНИЕ. Семиотика поведения: Николай Чернышевский - человек эпохи реализма

Семиотика поведения: Николай Чернышевский - человек эпохи реализма

ИРИНА ПАПЕРНО

СЕМИОТИКА ПОВЕДЕНИЯ:

НИКОЛАЙ ЧЕРНЫШЕВСКИЙ -ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ РЕАЛИЗМА

МОСКВА «НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ»

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. VI

Авторизованный перевод с английского Т. Я. Казавчинской

Редактор выпуска И. Прохорова

Адрес редакции:

129626, Москва, И-626, а/я 55 тел. (095) 194-99-70

Художник Нина Пескова

Эта книга была впервые напечатана в 1988 году в издательстве Станфорд-ского Университета: Irina Paperno, Chemyshevsky and the Age of Realism: A Study in the Semiotics of Behavior. Stanford, California: Stanford University Press, 1988. Русский перевод печатается с разрешения издательства. Русское изда­ние исправлено и дополнено автором. Издание осуществлено благодаря фи­нансовой помощи Center of Slavic and East European Studies, University of California, Berkeley.

© 1988 bythe Board ofTrustees of the
ISSN—0869—6365 Leland Stanford Junior University

ISBN 5—86793—015—7 © Новое литературное обозрение, 1995

СОДЕРЖАНИЕ

Введение 7

Ч а с т ь I: ЮНОСТЬ 35

Дневники: внимание к гривенникам 38

Писать — значило жить 44

Посредничество: Лободовский 48

Ресурсы культуры: любовь и действительность 53

Реализация метафоры: голова и сердце 59

Идеал 63

Застенчивость 65

Ч а с т ь II: ЖЕНИТЬБА 77

О смысле брака 79

Учитель 81

Предмет любви 87

Брак по расчету 92

Обмен ролями 95

Освобождение от родительского ига 97

Третий: соперник-посредник 101

Разрешение на супружескую измену: теория и практика 103

Трансформации реальности 108

Оправдание реальности 109

Фиктивный брак: реальность — литература — реальность 113

Тройственный союз 117

Тройственный союз в романтическом ключе: Герцен 121

Тройственный союз в реалистическом ключе: Шелгунов 125

Новый смысл супружеской измены 128

Литературные параллели: Толстой и Достоевский 130

Русский человек на rendez-vous: коллективизм в любви 133

Часть III: ТЕКСТЫ 135

Диссертация: идеал и действительность 137

Жизнь — литература — наука 141

Ученый и писатель 146

«Что делать?» 148

Снятие противоречий 148

Двойники 157

Двойной счет 160

Иллюзии и реальность 163

Новое Евангелие 166

Катехизис русского атеизма 169

Богословская основа романа «Что делать?» 174

Четвертый сон Веры Павловны: Царство Небесное 177

Евангельские таинства в позитивном ключе 180

Заключение 184

Примечания 187

ВВЕДЕНИЕ

Цель этого исследования — проследить, как человеческий опыт, принадлежащий определенной исторической эпохе, трансформиру­ется в структуру литературного текста, который, в свою очередь,влияет на опыт читателей.

Эта задача сродни традиционной эстетической проблеме — от­ношения искусства к действительности, которая так занимала рус­ских мыслителей, от реальных критиков до структуралистов-семи-отиков. И реальные критики 1860-х годов, и русские романтики, ко­торым они прийти на смену, и символисты, разработавшие теорию жизнетворчества, и современные семиотики были движимы идеейслияния искусства и жизни — за счет активной экспансии литерату­ры в область «действительности». (Так описал ситуацию Борис Гас-паров в предисловии к англоязычному изданию трудов по семиотике культуры.¹) Для Чернышевского и его последователей в 1860-е годы литература была «учебником жизни», книга была призвана активно вторгаться в жизнь и ее формировать. В 1960-е и 70-е годы семио­тики видели в литературе и искусстве «коды», организующие быто­вое поведение реальных людей. Между двумя подходами, разумеется, есть существенная разница: утверждая принцип «прямого», «непос­редственного» отображения жизни, реалистическая эстетика отождествляла литературное произведение с реальностью. Именно за счет этого создавалась иллюзия, что жизнь и искусство — соиз­меримы. В 1970-е годы исследователи литературы (опираясь на опыт формалистов, выступивших в свое время именно как отрица­тели реальной критики), видели в художественном тексте прежде всего структуру — продукт внутренней организации. Однако в так называемой реальной жизни и в человеческой личности они также видели структуру. Такой подход был сформулирован Лидией Гинз­бург. В книге «О психологической прозе» (1971, 1977) Гинзбург рас­сматривала человеческую личность как продукт организации (отбо­ра, корреляции и символической интерпретации) элементов жизнен­ного опыта, то есть как структуру, построенную с помощью того же метода, которым пользуется искусство. В произведениях искус­ства, и прежде всего — словесного искусства, наиболее полно реали­зуется принцип организации. Когда литературные структуры, ис­полненные концентрированной энергии организации, проецируются в поток человеческой жизни, они проявляют и в нем четкую, осмыс­ленную структуру. Отсюда следует, что литературе принадлежит

особая роль в формировании, упорядочении и определении жизни че­ловека и общества.² В эти же годы Ю. М. Лотман предложил еди­ный подход к описанию литературного текста, т. е. художествен­ного мира со своей собственной организацией, и мира внелитератур-ного. Повседневное поведение человека читалось как текст и, более того, как реализация культурных кодов, сформировавшихся под не­посредственным воздействием литературы и искусства. ³ Таким об­разом, под пером современных теоретиков культуры, как и у реаль­ных критиков, литература и жизнь, включая и человека, оказались соизмеримыми, если не в философской перспективе, то в методоло­гической. ⁴

В моей книге, начатой в 1977 году в Тарту и законченной в 1987-м в Калифорнии, я исходила именно из этого подхода к пробле­ме взаимоотношений литературы и реальности. Это была попыткаразвить и видоизменить семиотическую методологию и проблема­тику. Семиотики утверждали, что личность — важный фактор в становлении культуры. По словам Лотмана, «то, что исторические закономерности реализуют себя не прямо, а через посредство психо­логических механизмов человека, само по себе есть важнейший меха­низм истории». ^s Скептицизм современных западных исследователей, для которых личность — и «автор», и «читатель» (субъект как та­ковой) — это такая же условная категория, как и текст, не коснул­ся русской мысли.⁶ Однако, несмотря на объявленную установку на роль личности, семиотики занимались лишь одной стороной взаимо­действия личности и культуры: влиянием литературы на поведение. Я обратилась к другой стороне этого процесса: к роли психологиче­ских механизмов и конкретного человека в формировании литера­турных текстов, культурных моделей и культурных кодов.

Этот процесс представлялся мне таким образом. Встречаясь в процессе развития с разнообразным культурным материалом, лич­ность впитывает элементы, созвучные тому, что психолог счел быиндивидуальными предрасположенностями. В пределах конкретной личностной структуры этот культурный материал, или элементы культурных кодов, складывается в новые комбинации и приобретает новые значения. В то же время, усвоенный человеком культурный ма­териал способствует сохранению тех элементов психического и жизненного опыта, которые находят соответствия в культурном контексте, — психологический материал формируется в соответ­ствии с концептуальной системой и риторикой современной культу­ры. Таким образом, психологические возможности личности реали­зуются в терминах существующих культурных кодов, а существую­щие культурные коды перестраиваются в соответствии со склонно­стями личности. Образуется более или менее связная структура — историческая личность.

Как показали многие современные исследования, культуру можно

описать, не прибегая к категории «человек», — с помощью понятия языка (в структуралистском контексте — кода, в постструкту­ралистском — дискурса). В моем описании «человек» — это своего ро­да клетка для перераспределения, переписывания и трансляции куль­турных кодов, или то лабораторное пространство, где происходят процессы рекомбинации и мутации культурного материала.

В мою задачу входило также расширить хронологические преде­лы семиотического изучения культуры и поведения. К концу 1970-х го­дов в нашем распоряжении была целая серия работ, посвященных русской культурной истории с середины восемнадцатого века до 1830—1840-х годов, а также экскурсы в средневековье. Эта книга по­священа 1860-м годам— эпохе реализма.'¹ Мой объект— жизнь и творчество конкретного человека, Николая Гавриловича Чернышев­ского (1828—1889). Эстетические отношения искусства к действи­тельности были для него предметом особого внимания, а написан­ный им на эту тему трактат стал манифестом реалистической эс­тетики. И в жизни, и в литературной деятельности, в особенности в романе «Что делать? Из рассказов о новых людях» (1863), Черны­шевский сознательно работал над построением новой модели чело­века, предназначенной для реализации в социальной жизни — он явля­ется и достойным, и удобным объектом для исследования по семио­тике поведения.

Привлекала меня и историческая задача — новый взгляд на фигу­ру, которая приобрела мифологические очертания в русском куль­турном сознании, взгляд, по возможности очищенный и от сакра­ментального пафоса нескольких поколений русских радикалов, и от убийственной иронии Владимира Набокова, и от предписанного поч­тения советских исследователей, и от автоматического скептициз­ма многих из их читателей.

Между материалом и методом в моем исследовании произошло столкновение двух эпистемологических систем — реалистической критики и современной семиотики. Перечитывая эту книгу в 1995 го­ду, когда готовился русский перевод, я не могла не заметить, что в этом столкновении проницательный читатель получил возмож­ность наблюдать не только пределы «реальности» реализма, но и ог­раничения семиотического метода, который (как и любой другой из­вестный нам метод) в конечном счете не способен ни разделить «ре­альность» и «литературу», культуру и человека, ни слить их в едином описании. С этими оговорками я предлагаю мое исследование внима­нию сегодняшних русских читателей.

1988/1995

Поиск по сайту: