ПРЕДМЕТ ЛЮБВИ

В 1850 году, вскоре после окончания университета, Чернышев­ский, по просьбе матери, вернулся в Саратов и поступил учителем в местную гимназию. Перед ним, университетски образованным че­ловеком и сыном одного из наиболее уважаемых жителей города, открывались новые возможности.

В январе 1853 года он познакомился на вечеринке с Ольгой Со-кратовной Васильевой, дочерью саратовского врача, хорошенькой барышней с бурным темпераментом, чья несдержанная и легко­мысленная манера держаться бросала тень на ее репутацию.

«О чем было говорить⁹ До третьей кадрили я увидел, что она де­вушка бойкая и что с ней можно любезничать. [...] "О чем нам гово­рить? начну откровенно и прямо: я пылаю к вам страстною любо­вью, но только с условием, если то, что я предполагаю в вас, дейст­вительно есть в вас"» (1:410).

Шутка окончилась серьезно: 19 февраля Чернышевский сделал

88

предложение Ольге Сократовне. В тот же день он начал вести осо­бый дневник, посвященный ухаживанию и женитьбе— «Дневник моих отношений с тою, которая теперь составляет мое счастье». Чернышевский сознавал, что шутка, положившая начало их зна­комству, вскрывает механизм его поведения: «Действительно, рань­ше, чем я в самом деле влюбился, я любил уверять, что я влюблен, как трезвый иногда любит притворяться пьяным. А вот вышло из смеха дело, из невероятного — действительное» (1:548).

Эмоцию он привязывает к объекту, наделенному определенны­ми качествами, и реальность самого чувства подтверждается нали­чием у объекта этих положительно оцениваемых качеств. Рациона­лизация эмоции подменяет собой непосредственное чувство — как объяснял Чернышевский своей будущей невесте, «вы увидите, что я не увлекался, не ослеплялся, не обманывался, что я понимаю, что делаю; что я увлекся вами, потому что вы достойны того, чтобы ув­лечься вами» (1:425).

В привычном для него поиске знаков, доказывающих подлин­ность эмоционального опыта, Чернышевский полагался на поня­тийный аппарат позитивизма: утилитаристская идея рациональной мотивации поведения (которая впоследствии послужила основани­ем для его новой этической системы) слилась с романтическим представлением об идеале. Главным показателем реальности его чувства к Ольге Сократовне, как это было и в отношениях с Надеж­дой Егоровной Лободовской, являлись качества, возвышавшие ее над всеми остальными возможными предметами любви: «По чер­там лица она гораздо лучше всех, кого я видел в Саратове — в Пе­тербурге ведь я никого не видел (кроме той хорошенькой девушки на выставке и молоденькой хозяйки Ив. Вас. Писарева в Семенов­ском полку на вечере)» (1:473). «Она решительно умнее всех, кого только я не видывал! Это гениальный ум! Это гениальный такт!» (1:475).

Однако со времени первой любви в Чернышевском произошли серьезные перемены: он решительно двигался в сторону «действи­тельности». Ему необходимо было признать в ней «действительный» идеал. Идеализм, в смысле абстрактного стремления к полному со­вершенству, уступил дорогу утилитаристскому расчету, исчисляю­щему желаемые (и значит хорошие) качества:

«Итак, я люблю ее. Я не надеюсь найти другую, к которой я мог бы так сильно привязаться, я даже не могу представить себе, никак не могу представить себе, чтобы могло быть существо более по мое­му характеру, более по моему сердцу, чтобы какой то бы ни было идеал был выше ее. Она мой идеал, или скажу просто: я не в состоя­нии представить себе идеала, который был бы выше ее, я не могу да­же вообразить себе ничего выше, лучше ее. Она мой идеал, но идеал не потому, чтобы я идеально смотрел на нее: я вижу ее, как она есть,

я не украшаю ее в моем воображении, нет — потому что в ней все, что может быть лучшего, все, что может пленять, обворожать, заста­вить биться радостью и счастьем мое сердце» (1:485).

Реальность любви подтверждалась объективными качествами объекта, но при этом все же оставался повод для сомнений: объект любви можно было сравнить с другими наблюдаемыми объектами, однако сама эмоция не имела прецедентов. Чтобы быть абсолютно честным и верным реальности, Чернышевский признался в любви следующим образом: «Я не говорю, чтобы я был в вас влюблен, по­тому что никогда не испытывал этого чувства и не знаю, то ли это, что я испытываю теперь, или что-нибудь еще другое» (1:436). Разу­меется, ощутимыми подтверждениями любви могли бы служить физические проявления чувственности. Но таких подтверждений не нашлось: «Влюблен ли я в нее или нет? Не знаю, во всяком случае мысль об "обладании ею", если употреблять эти гнусные термины, не имеет никакого возбуждающего действия на меня» (1:533). В разговоре с невестой Чернышевский признался в своей неуверенно­сти по поводу того, способен ли он исполнять супружеские обязан­ности (1:433), и обсуждал эту проблему в дневнике (1:534).

Чувство неполноценности побудило Чернышевского искать та­кую невесту, чье положение улучшилось бы благодаря браку с ним. Мечтая об идеальной женщине, Чернышевский вместе с тем искал женщину с дефектом:

«Сначала, и почти до самого 15 или 16 февраля, во мне преобла­дала крайность, я хотел жениться не иначе, как на весьма нуждаю­щейся девушке, которая была бы весьма бедная и беспомощная, чтобы она всю жизнь радовалась и тому немногому довольству, ка­ким бы пользовалась со мною и какого никогда не видывала рань­ше. Но когда я узнал О. С, эта мысль у меня ослабела» (1:478).

В Ольге Сократовне он встретил женщину, ущербную в другом отношении — моральном, а не материальном. Бойкая и кокетливая по натуре, Ольга Сократовна не заботилась о своей репутации. Ее положение было вдвойне неблагополучно: дома ей было тяжело из-за того, что ее откровенно недолюбливала властная и неуравнове­шенная мать (зато обожал эксцентричный, потакавший во всем ^отец), а положение в саратовском обществе было шатким из-за слу­хов, которыми было окружено ее имя. Вследствие этого, убеждал се-оя Чернышевский, Ольга Сократовна должна выиграть от брака с ним, ибо, хотя она рвалась покинуть родительский дом, у нее было мало шансов найти подходящего жениха. Делая ей предложение, он откровенно сформулировал свои мотивы: «Вот что я скажу вам. Вы ^деРЖите себя довольно неосторожно. Если когда-нибудь вам случит-^{я и}Меть надобность во мне, вы если когда-нибудь... (я снова не ^ал> как сказать) вы получите такое оскорбление, после которого Понадобился бы я, вы можете требовать от меня всего»

(1:416—17). В соответствии с его собственными личными потреб­ностями он решил искать невесту с дефектом, который уравнове­шивал бы его собственную несостоятельность. Роль заполнилась подходящим культурным материалом, и запятнанная репутация была выбрана в качестве такого дефекта.¹²

Тема падшей женщины имеет долгую культурную традицию.¹³ Идеализированная в романтической литературе, падшая женщина была воспета в «Фаусте» Гете как носительница искупления посред­ством любви. В студенческие годы Чернышевского глубоко трогали падшие женщины Гюго и Бальзака, и он плакал над песней гетев-ской Маргариты. Положение падшей женщины вызвало горячий отклик в феминистическом движении середины прошлого века и было переомыслено, как в Европе, так и в России, в терминах жен­ского вопроса.

Для Чернышевского, в его молодые годы, положение падшей женщины (или женщины, подвергнутой общественному остракиз­му из-за менее серьезных прегрешений против добродетели) было социальной проблемой, требовавшей немедленного решения. Поэ­тому выбор такой женщины в качестве невесты потенциально мог иметь для него широкие культурные последствия. Позже, в романе «Что делать?» он уделил много внимания практическим средствам спасения падших женщин. Реабилитация проститутки представлена там историей отношений Кирсанова и Насти Крюковой. История Веры Павловны походит на историю Ольги Сократовны. Как и у Ольги Сократовны, у Веры Павловны есть дефект — домашняя си­туация, неблагополучная в моральном отношении.

Не без влияния Чернышевского брак с целью спасения падшей женщины, как и брак с целью освобождения угнетенной женщины стал довольно распространенным явлением среди разночинной ин­теллигенции 60-х годов и популярной литературной темой. Харак­терное пародирование этой темы появляется в романах Достоевско­го. В «Записках из подполья» герой сознательно примеряет на себя два литературных сюжета, слитых воедино: ситуацию человека, ко­торый занимается обучением и интеллектуальным развитием жен­щины и того, кто спасает падшую женщину (с многочисленными прямыми отсылками к «Что делать?»).¹⁴ В «Идиоте» обитатели Пав­ловска расценивают желание Мышкина жениться на Настасье Фи­липповне, которую он предпочитает Аглае Епанчиной, как посту­пок, совершенный «единственно из нигилизма», чтобы показать пе­ред всем светом, что «потерянная женщина в глазах его даже не­сколько выше, чем непотерянная, и что в старое разделение он не верует, а верует в один только "женский вопрос"».

Выбор невесты с моральным дефектом имел и личный смысл для Чернышевского. Бесцеремонная и раскованная манера держать­ся, компрометировавшая в Саратове Ольгу Сократовну, превращая

ее в подходящий объект спасения, предоставляла возможность за­стенчивому Чернышевскому завязать и поддержать знакомство с женщиной. Эту ситуацию описала родственница Чернышевского Варвара Пыпина: «Своим свободным обращением и лихим нравом Ольга Сократовна сразу освободила его от гнета застенчивости и от­сутствия светскости, мешавших ему подойти к женщине».¹⁵

Робкий и неловкий, Чернышевский склонен был высоко ценить естественность и свободу поведения, не ограниченного обычными социальными и психологическими рамками. Для него такая свобо­да ассоциировалась с женщинами, и прежде всего светскими жен­щинами. Описывая женщин-аристократок в своих дневниках и ро­манах, он неизменно подчеркивает такие качества, как «свобода», «естественность», «отсутствие церемоний». Любопытно, что Черны­шевский явно смешивает развязное и беззастенчивое поведение жешцины полусвета (такой, как французская куртизанка Жюли из «Что делать?») с естественностью и непринужденностью светской дамы. В Ольге Сократовне Чернышевский обрел субститут женщи­ны-аристократки, которая нужна была ему для осуществления его идеи брака.

Чтобы проиллюстрировать это смешение, сравним сцену из «Дневника моих отношений» с ее обработкой в романе «Пролог». В «Прологе» имеется эпизод, который призван сатирически изобра­зить нравы высокопоставленной элиты. Это сцена званого обеда в доме Савелова, влиятельного либерального деятеля, который при­нимает у себя группу вельмож и высокопоставленных чиновников. Хозяйка дома, знатная дама, старается выказать особое внимание почетному гостю, графу Чаплину (карикатура на графа Михаила Муравьева): «Вот, она переложила кусок со своей тарелки (...) И этой любезности мало: она сама стала резать ему кушанье, на его тарел­ке, склонясь к нему (...) Она ест мороженое с одной тарелки с ним (...) Кладет половину персика прямо ему в рот» (13:172—73). В этом эпизоде запечатлен случай, происшедший в реальной жизни, но не в светском обществе, а в доме Ольги Сократовны в пору его ухажи­вания за ней. В дневнике Чернышевский растроганно описывает эту сцену: «Наконец закуска. (...) Она [Ольга Сократовна) кормила со своей руки Палимпсестова; я шалил, отнимал у него тарелку, кото­рую держал он на ее коленях и которую после отдала она ему (...) (За закуской, когда она протянула руку Палимпсестову, чтобы поло­жить ему в рот какое-то пирожное или сухарь, я поцеловал эту ру­ку — общий смех и крик)» (1:412). И. У. Палимпсестов, один из по­клонников Ольги Сократовны и друг Чернышевского, предостере­гал его против женитьбы на «кокетке». В свете этого особое значение приобретает одна деталь из романа «Пролог». Внимание Савеловой к знатным гостям — лишь прелюдия: после обеда хозяйка собирает­ся, в соответствии с нравами своего круга, отдаться графу Чаплину

в своей спальне, пока ее муж развлекает остальных гостей в сосед­ней зале. Остается только задуматься над тем, какие чувства вызы­вали у Чернышевского фривольные выходки друзей его невесты, трактовавшиеся им по наивности как аристократические, салонные нравы (ошибка, свойственная также и героям Бальзака).

Среди прочих психологических преимуществ, выбор невесты с дефектом означал, что у него есть некоторое внешнее обязательство, избавляющее его от необходимости свободного выбора. Для стра­давшего от нерешительности и апатии Чернышевского выход был в том, чтобы поставить себя в такое положение, когда брак стал бы не­избежностью: «Остается одно— приобретение возможности же­ниться. Да не просто в части возможности жениться, а по необходи­мости жениться. Мысль о женитьбе только тогда подействует на меня, когда я буду думать не "я хочу жениться", а когда я буду знать, что я должен жениться, что мне уж нельзя не жениться» (1:482). Же­нитьба на падшей женщине была такой возможностью: брак стано­вился моральным обязательством, а не вопросом личного выбора. Чернышевский старался убедить себя: «Я не могу отказаться. Это было бы бесчестно» (1:480); «мне совестно перед собой не дать руки, которую хотели взять, чтобы выйти из пропасти» (1:481). Таким об­разом, выбор подходящего объекта в целом ряде отношений облег­чал само действие.

Поиск по сайту: