ДНЕВНИКИ: ВНИМАНИЕ К ГРИВЕННИКАМ

Между 1848 и 1853 годами Чернышевский вел подробный и от­кровенный дневник. Он взялся за него, прежде всего, ради самопоз­нания и самосовершенствования, однако, намереваясь стать писате­лем, не мог не относиться к этому как к литературному упражне­нию. Впоследствии он пользовался дневниковыми записями как источником для своих литературных произведений, заимствуя от­туда целые сцены и многие детали. К тому же молодой Чернышев­ский серьезно готовился к грядущей славе и полагал, что дневники пригодятся для автобиографии и для изысканий будущих биогра­фов (1:193).⁷

В стремлении к самопознанию, осуществляющемуся через дневниковые записи, не было ничего исключительного для того времени. Годом раньше Лев Толстой, также родившийся в 1828 го­ду, начал вести дневник с целью скрупулезного изучения себя и своей личности; в будущем наблюдения над собственной психикой послужили ему опытным полем для романов. К ведению подобного дневника приступил в 1852 году и Николай Добролюбов (родив­шийся в 1836 году), причем одну из частей он назвал «Психото­рий» — лаборатория умственных процессов. Характерно, что люди поколения Чернышевского (включая Толстого и Достоевского),

проявили глубокий интерес к Руссо⁸, особенно к его «Исповеди», а также к мемуарной и документальной литературе; в те годы вышли из печати русские переводы «Замогильных записок» Шатобриана, «Исповеди» Ламартина, писем Бенжамена Констана, «Поэзии и правды» Гете.

Расцвету самоанализа способствовал сложившийся в философ­ских кружках 40-х годов культ «внутреннего человека», проанализи­рованный Л. Я. Гинзбург. В таких «частных» сочинениях 40-х годов, как дневники Герцена, письма Огарева, письма Станкевича и Баку­нина, ранние письма Белинского, встречаются поразительные по своему саморазоблачительному характеру признания и глубокие обобщения, основанные на личном опыте. Однако между докумен­тами частной жизни эпохи романтизма и эпохи реализма имеется существенная разница. Для людей 30—40-х гг. путь к пониманию внутренней жизни шел через философию. Человеческую личность, ее эмоции и даже обыденные ситуации повседневной жизни они воспринимали в метафизических категориях. Эту черту описал Гер­цен: «Все в самом деле непосредственное, всякое простое чувство было возводимо в отвлеченные категории и возвращалось оттуда без капли живой крови, бледной алгебраической тенью [...] Самая слеза, навертывавшаяся на веках, была строго отнесена к своему по­рядку, к "гемюту" или к "трагическому в сердце"».⁹ Характерно, что письма и дневники этого поколения практически лишены как конк­ретного психологического материала, так и конкретных деталей быта.¹⁰

Новый подход к анализу и пониманию человеческой жизни впервые проявился в дружеских письмах Белинского, теоретика русской реалистической эстетики и предтечи шестидесятников. Еще в 1837 году в письмах к Михаилу Бакунину, который особо славился философским «изъяснением жизненных явлений»", Бе­линский заявлял, что видит в этой стратегии и недостаток психоло­гического анализа, и моральную проблему: «несоответствие между внешней и внутренней жизнью», возникающее из-за «презрения к гривенникам». Под этим он подразумевал романтическое табу на факты «низкой действительности», т. е. на все то, что связано с воп­росами материального существования — деньгами, бытовыми усло­виями, человеческим телом. Из-за чего, делает вывод Белинский, романтики не видели связи между внешними обстоятельствами и внутренней жизнью.¹²

Страстный призыв Белинского к Бакунину, аристократу по рож­дению и воспитанию, не забывать о гривенниках, отнестись к ним с пристальным вниманием, имел особой смысл, ибо исходил от единственного в бакунинском кругу простолюдина — человека, ко­торый в силу своего социального положения был по рукам и ногам опутан этой самой «низкой действительностью». В письме от 1 но-

ября 1837 года Белинский в мельчайших подробностях описывает Бакунину материальную сторону своего существования, которая в соответствии с культурными конвенциями времени должна была оставаться за пределами описываемого (а может быть, и осознавае­мого) человеком, посвятившим себя литературе:

«Я сажусь за дело, перевожу с немецкого или делаю что-нибудь другое, — и что же? я дрожу от холода, руки мои не в состоянии де­ржать перо, животная сторона моя громко дает о себе знать. Я бро­саю перо и иду — куда-нибудь, иногда в лавку Глазунова, где часов шесть сряду болтаю черт знает что. В другое время только что разде­лаюсь, то есть разохочусь делать, пользуясь гармоническим состоя­нием души, — и вдруг получаю записку, где мне напоминают, что за взятые мною 500 руб. надо заплатить за месяц 30 р. ассигнация­ми], а в ответ пишу, нельзя ли этих денег за меня заплатить, да еще достать мне сот восемь за такие же проценты»¹³.

В этих жалобах, обращенных к Бакунину, — а позволяя их себе, Белинский полностью сознавал разницу в их социальном положе­нии, и, тем самым, и в стиле поведения (с безответственностью аристократа Бакунин не платил по своим огромным счетам), — со­держалось нечто большее, чем моральное нравоучение с социаль­ным подтекстом. Знаменитый «спор о гривенниках» был столкнове­нием между романтизмом и нарождающимся реализмом. Как ли­тературный стиль, реализм претендовал на всеохватность изображе­ния действительной жизни (и, тем самым, на объективность мето­да); обыденное и низкое становилось узаконенным предметом ис­кусства.¹⁴ Как жизненный стиль, реализм предполагал полноту и конкретность знания о материальной стороне жизни, во всех ее под­робностях, в том числе и самых незначительных, безобразных и от­талкивающих, ибо они были неотделимы от «жизни духа». Внутрен­няя жизнь рассматривалась как неразрывно связанная с внешними обстоятельствами. На зрелых стадиях реализма не называемые прежде, неприличные, запретные жизненные детали, включая, по словам Белинского, «гривенники», «авощную лавочку» [sic] и «живо­тную сторону человеческой природы» (т. е. телесные потребности), становились узаконенными фактами культуры— превращались в значимые элементы литературного дискурса и в значимые и зри­мые элементы поведения. Они стали частью стиля бытового пози­тивизма, пришедшего на смену бытовому байронизму.

Новые принципы постижения внутренней жизни — принципы, которые оказались решающими для методов русской психологиче­ской прозы XIX века, первоначально появились и были развиты в личных документах деятелей культуры — в их частных письмах и дневниках. Личные особенности авторов этих документов, вернее, корреляция между их индивидуальными особенностями и истори-

ческим смыслом их деятельности стала важным фактором в куль­турных преобразованиях эпохи реализма.

Чернышевский сыграл чрезвычайно важную роль в этих преоб­разованиях, и дневники его молодости — интересный пример экс­периментального развития реализма в быту. В ведении дневника он придерживался очень простой и поразительно прямолинейной стратегии— старался, по возможности, полно, точно и конкретно описывать каждый прожитый день. В ежедневных записях он пере­ходил от описания рутинного поведения (например, ежеутреннего хождения в университет) и сведений о погоде к объяснению взаи­моотношений между своими действиями и внешними условиями (что и почему он надел). Детальное обсуждение прочитанного пере­текает в размышления над общечеловеческими проблемами.

«2 [декабря 1848 года] 11 [часов]. Было менее холодно, чем вчера, и я сумел, особенно, когда шел в университет, весьма хорошо заку­таться, так что уши нисколько не озябли. Теперь во второй раз зи­мою ходил без калош, между прочим по экономии: не достанет ли этой пары сапогов и старых калош до лета? Конечно, нет, но все-та­ки. В университет пошел в 10 ^х/2; не пошел к Грефе, как и хотел, а в библиотеку, где читал «Revue d.d. Mondes» критические статьи Limayrac'a — пошлость, так же, как и замечания о бездушии, непо­стоянстве и проч. отсутствии принципов у Бенж. Констана. Чуда­ки, — они думают, если человек в негодовании говорит: «я не верю, люди пошлы и глупы», так это в самом деле потому, что он менее их одарен душою, жаждущей верить, любящей человека, а не потому, что, напротив, у него эти силы жаднее ищут удовлетворения и что горше для него несообразность действительного с разум­ным?» (1:185).

Установка на всеохватность и точность приводила к соположе­нию разнородного материала. Будничные житейские подробности и общечеловеческие проблемы, сформулированные в метафизиче­ских терминах, переплетались как звенья единой цепи человеческо­го бытия, где «сапоги и старые калоши» неразрывно связаны с «не­сообразностью действительного с разумным». Словно вторя страст­ным эпистолярным монологам Белинского о значении гривенни­ков, Чернышевский заполняет страницы своего дневника подсчета­ми расходов и списками покупок (впоследствии попавшими в «Что делать?»). В противоположность этому, в дневнике молодого ари­стократа Льва Толстого за тот же год почти отсутствуют конкретные бытовые подробности.¹⁵ Но даже на фоне общекультурных преобра­зований эпохи реализма, в которых интеллигенты-разночинцы сыграли особую роль, его дневники — явление уникальное, и по сво­ему стремлению к точности, и по широте включенного материала. Чернышевский намеревался регистрировать «все, решительно все»

(1:471) — он фиксировал серьезные мысли и чувства, мгновенные ассоциации, мимолетные ощущения, рутинные действия, содержа­ние разговоров, маршруты перемещения по городу, меню обедов, расходы, и даже телесные отправления (включая мельчайшие дета­ли выделительных и половых функций). Точность этих описаний поразительна: он старался определить каждый компонент своего опыта, указывая, по возможности, место, время, и продолжитель­ность действия и устанавливая причинно-следственные связи.

Он часто помещает планы домов, в которых побывал, и даже схемы своих перемещений по той или иной комнате. Описывая ве­чер с танцами (первый в его жизни), Чернышевский рисует схему, на которой помечает буквами алфавита положение каждого участ­ника:

«Сначала я стоял у двери, которая ведет в их комнату, где стоят фортепьяна, после у двери у входа; во все это время танцевали шесть или во всяком случае четыре пары [...] Сначала (1 кадриль) она сто­яла на месте «л», мы с Ив. Вас. в дверях «б» — я все смотрел на нее, почти не спуская глаз» (1:210).

Расхаживая по городу, Чернышевский отмечает не только мар­шрут, но и затраченное время:

«Я ходил всего: от Максимовича к Булычеву и назад около 100 минут, после к Ал. Фед. 16 мин., оттуда домой снова 16, оттуда к Бу­лычеву еще 50 или 48 хотя, всего 180 мин. = 3 часа — и оттуда на да­чу пришел без V⁴⁹> между тем как у Булычева был в 6, — по край­ней мере 2 ¹/г часа — итак, 5 V⁴ часа, 32 версты» (1:278).

Так, весь день переводился в цепочку цифр и подсчетов. Но са­мое пристальное внимание он уделял чувствам и ощущениям, осо­бенно тем, которые вызывали у него женщины. Запечатлевая каж­дое мельчайшее событие своей эмоциональной жизни с величай­шей точностью, Чернышевский получал возможность исследовать взаимосвязь между внутренней жизнью и внешними обстоятельст­вами. Так, он старательно отмечал, где и когда испытал то или иное чувство или ощущение: «Когда шли (у угла на повороте с проспекта во 2-ую линию, когда идешь мимо казармы), мне мелькнуло чувст­во, что не хороша у нее походка» (1:71). Женщина, о которой идет речь, была предметом его любви, сопровождавшейся мучительны­ми сомнениями в реальности этого чувства.

После целой серии таких наблюдений и экспериментов Черны­шевский решил, что «чувствования зависят не от места, а от време­ни» (1:99). Но по дальнейшем размышлении он приходит к выводу, что окончательно не установил, какова связь между внутренним и внешним. Озадаченный тем, что чувство к другу, которого, как ему казалось, он искренно любил, было, в своих конкретных проявлени­ях, не сильнее чувств, вызываемых будничными событиями уни-

верситетской жизни, он размышляет о том, что «вообще верно чув­ствительность изнутри, а не извне [...] так и волнение сердца не от событий, а так от чего-то беспричинного» (1:99). Если Чернышев­скому не удавалось установить ясную связь между ощущением и временем, местом или внешними обстоятельствами, он старался представить такое ощущение посредством точного измерения внешних проявлений (например, измерял грусть вызванными ею слезами, которые в таком случае подсчитывал поштучно). «Выкати­лось 3—4 слезы» — так Чернышевский описывает свою реакцию на смерть подруги детства (1:53). В то время, как молодые романтики, с такой иронией описанные Герценом в «Былом и думах» (1852—68), «слезу, навертывавшуюся на веках», возводили в отвле­ченные категории немецкого идеализма, молодой реалист описывал эмоции с математической, научной точностью.

Эти операции — регистрация психического и физического опы­та в его целостности, с указанием времени, места и количества, — свидетельствуют о том состоянии, которое Чернышевский называет своей «бесчувственностью»: в психологических терминах за этим стоит отсутствие непосредственного эмоционального отклика на внешние события, ведущее к ощущению неуверенности в реально­сти окружающего мира.¹⁶ Но Чернышевский коррелировал то, что составляло его насущные психологические потребности (о чем сви­детельствует навязчивость, с которой он следует этим процедурам), с проблемами и стратегиями культуры. Неодолимую потребность найти способ надежно встроиться во внешний мир, недоступный ему в непосредственном ощущении, он интерпретировал в терми­нах современного культурного кода — как «стремление к реально­сти», противостоящее «идеальности» и эмоциональному бесплодию идеалистов 30-х и 40-х годов. Эта потребность нашла свое выраже­ние в ряде конкретных психологических стратегий, направленных на то, чтобы испытать реальность внешних событий и эмоциональ­ных состояний— стратегий, которые были подсказаны такими культурными принципами, как выдвинутый Белинским идеал вни­мания к «гривенникам» и к телу, свойственная позитивизму уста­новка на детерминизм (связь психических состояний и внешних событий) и общенаучный принцип точности.

С одной стороны, характерные для Чернышевского особенности психической организации и поведения хорошо соответствовали ожиданиям эпохи. С другой, формирующиеся культурные и лите­ратурные принципы соответствовали его личным потребностям. Руководствуясь культурными принципами для целей самопознания и самоописания, Чернышевский слил индивидуальное и общесоци­альное воедино.

Поиск по сайту: