ОБМЕН РОЛЯМИ

Несмотря на то, что идея вступления в брак исходила от Черны­шевского, он хотел, чтобы женщина взяла инициативу в свои руки и сама решила, состоится ли их союз: «Роли были наоборот против обыкновенного [...} мне делали предложение, я принимал его» (1:425). В идею перестановки ролей входил и план совместной жиз­ни, в которой главой семьи была бы жена, а он занимал бы подчи­ненное положение: «Нечего и говорить, что вы будете главою дома. Я человек такого характера, что согласен на все, готов уступить во всем — кроме, разумеется, некоторых случаев, в которых нельзя не быть самостоятельным» (1:435). Чернышевский убеждал себя, что нуждается в твердой и решительной жене, которая руководила бы

96

им при устройстве дома и установлении отношений; это, по его рас­четам, было необходимо, чтобы заставить его действовать:

«Я всегда должен слушаться и хочу слушаться того, что мне ве­лят делать, я сам ничего не делаю и не могу делать — от меня долж­но требовать, и я сделаю все, что только от меня потребуют; я дол­жен быть подчиненным [...] так и в семействе я должен играть такую роль, какую обыкновенно играет жена, и у меня должна быть жена, которая была бы главою дома. А она именно такова. Это-то мне и нужно» (1:473-74).

Действительно, Ольга Сократовна, отличавшаяся бурным и вла­стным характером, явно подходила для этой роли.

По свидетельству двоюродной сестры Чернышевского Е. Н. Пы-пиной, такое же распределение ролей существовало в родительском доме Чернышевского: «Что Евгения Егоровна скажет, то Гавриил Романович и выполняет. У нас в семье только и было разговору, "Евгения Егоровна делала то-то, Евгения Егоровна распоряжалась так-то". Гавриил Иванович постоянно приводил ее слова».²² Итак, Чернышевский усвоил опыт семейной жизни своих родителей, но он дал ему социальное истолкование, основанное на представлениях его времени: перераспределение супружеских ролей приобретало идеологическую мотивацию:

«По моим понятиям женщина занимает недостойное место в се­мействе. Меня возмущает всякое неравенство. Женщина должна быть равной мужчине. Но когда палка была долго искривлена на од­ну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть ее на дру­гую сторону. Так и теперь: женщины ниже мужчин. Каждый поря­дочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену вы­ше себя — этот временный перевес необходим для будущего равен­ства. Кроме того, у меня такой характер, который создан для того, чтобы подчиняться» (1:444).

Личное и культурное сливались воедино: акт самореализации имел также и важную социальную функцию.

В переустройство брака входило и кардинальное переустройство сексуальных отношений, что также соответствовало личным осо­бенностям Чернышевского:

«Как это будет совершаться у нас? Я желал бы, чтоб это устрои­лось так, чтоб обыкновенно я бывал у нее по ее желанию, чтоб ини­циатива была не так часто с моей стороны. Но это противно все~ обычным отношениям между полами? Что ж такого? У нас до сих пор все наоборот против того, как обыкновенно бывает между жени­хом и невестой: она настаивает, я уступаю [...] Почему ж не быть так и в половых отношениях? Обыкновенно жених ищет невесты, под­ходит к ней, заговаривает с нею — я наоборот, я дожидаюсь, чтоб она подошла ко мне и сказала: "Говорите со мною, сидите со мною"-

Так и тут — может быть и будет так: "Вы можете ныне быть у ме­ня". — "Покорно благодарю, О. С"» (1:534).

Организация жизненного пространства всегда имела большое значение для Чернышевского, для которого карты и схемы служили надежным способом ориентировки в житейском море. Он тщатель­но планировал устройство будущего супружеского жилища и оста­новился на раздельных спальнях. Ольга Сократовна с готовностью приняла этот план, правда, руководствуясь при этом, как чувствовал Чернышевский, чисто бытовыми соображениями, в то время как для него проблема имела и идеологический характер: «Она понима­ет, вероятно, только то, что не хочет, чтобы я надоедал ей, а я пони­маю под этим то, что и вообще муж должен быть чрезвычайно дели­катен в своих супружеских отношениях к жене» (1:533).

Подчиненное положение мужа и связанные с этим конкретные детали устройства жизни приобретали общественную значимость, соответственно, они могли быть «прочитаны» современниками и использованы в их жизненной практике. Подробное описание уст­ройства семейной жизни, основанное на личном опыте, заняло свое место в романе «Что делать?». Вера Павловна — глава семьи, и муж никак не посягает на ее тело. Лопухов и Вера Павловна наслаждают­ся независимостью в отдельных спальнях, встречаясь в «нейтраль­ной комнате» (что по тем временам было неслыханно для семей среднего сословия, хотя и принято в высшем обществе). Описанная в романе пространственная организация способствует идеальной семейной жизни.

В конечном счете, идея распределения супружеских ролей имела далеко идущие последствия.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ОТ РОДИТЕЛЬСКОГО ИГА

Смысл женитьбы для Чернышевского был еще и в том, что с нею должна была кончиться его зависимость от родителей, все больше его тяготившая со времени возвращения в Саратов. При этом его мучили страх и сомнения по поводу того, как отнесутся ро­дители к его женитьбе и особенно к выбору невесты. Естественно было предположить, что они не одобрят Ольгу Сократовну. Но Чер­нышевский старался подавить сомнения:

«В одном я почти совершенно уверен — что мысль "не понравит­ся", "покажется слишком верченою, слишком кокеткою", что эта мысль одно из тех нелепых произведений моей фантазии, которые рождает она в таком огромном количестве. Скорее понравится. Го­раздо скорее. А если не понравится? (...) Что делать?» (1:494).

Поразмыслив, Чернышевский решил объявить родителям о своей помолвке с Ольгой Сократовной как о совершившемся факте

и настоять, чтобы они немедленно отправились с визитом к Василь­евым в знак согласия на женитьбу. У них не должно было быть слу­чая познакомиться с Ольгой Сократовной, прежде чем они дадут свое родительское благословение, ну а в том случае, если все же «не понравится» и они будут возражать, Чернышевский собирался по­кончить с собой. Вот каким образом он решил объявить о своем на­мерении жениться: «"Да или нет, и через час вы поедете знакомить­ся с родными моей невесты, или я убью себя". Это я сделаю. Это для меня вовсе не трудно даже. Это в моем характере» (1:479). Он пла­нировал самоубийство тщательно, выбирая способ с оглядкой на высокие культурные образцы: «Если яда не успею запасти, думаю, что лучше всего будет разрезать себе жилы. Однако предварительно прочитав, как древние поступали в этом случае, напр., Сенека» (1:480).

В этой части дневника Чернышевский выражает крайнюю го­речь по поводу родительского деспотизма. Он сетует, что они (осо­бенно мать) имели безрассудство полагать, будто окончательная власть и мудрость в решении того, что для него хорошо, а что плохо, принадлежит им. В воображаемом разговоре он обращается к мате­ри с монологом:

«Я создан для повиновения, для послушания, но это послушание должно быть свободно. А вы слишком деспотически смотрите на меня как на ребенка. "Ты и в 70 лет будешь моим сыном и тогда ты будешь меня слушаться, как я до 50 лет слушалась маменьки". Кто ж виноват, что ваши требования так велики, что я должен сказать: "В пустяках, в том, что все равно, — а раньше этими пустяками были важные вещи, — я был послушным ребенком. Но в этом деле не мо­гу, не вправе, потому что дело серьезное. [...] Я мужчина, наконец, и лучше вас понимаю, что делаю. А если станете упрямиться, — из­вольте, спорить не стану, я убью себя"» (1:494).

Освобождение от несгибаемой воли матери должно было быть достигнуто за счет добровольного подчинения воле жены. Я должен жениться, доказывал себе Чернышевский, ибо тогда я смогу поки­нуть мать. В марте 1853 года (в это время отношения достигли ре­шительной стадии) Чернышевский вел два дневника: один был це­ликом посвящен его любви к невесте, другой — текущим событиям повседневной жизни, включая его отношения с Ольгой Сократов­ной. В обоих дневниках описывается реакция его родителей на по­молвку. Но Чернышевский практически полностью замалчивает очевидное неодобрение родителями его невесты в «Дневнике моих отношений с той, которая теперь составляет мое счастье», тогда как во втором дневнике содержится пересказ его драматических разго­воров с отцом и матерью.

Чернышевский осуществил задуманное. Он не дал родителям увидеться с невестой, пока не получил их формальное согласие (не-

смотря на энергичные возражения матери) и прозрачно намекнул на «ужасные последствия» в случае отказа. Он сохранял решимость, если потребуется, настоять на своем, совершив самоубийство. Объ­яснение с родителями произошло 29 марта. В соответствии с жела­нием Ольги Сократовны, настаивавшей на незамедлительной свадьбе, венчание было назначено на 29 апреля; 4 апреля, на следу­ющий день после официальной помолвки, серьезно заболела мать Чернышевского, и состояние ее быстро ухудшалось. В дневнике за­писей текущих событий Чернышевский отмечал, как прогрессиро­вала ее болезнь. Последнее предложение, которым обрывается днев­ник, начинается словами: «Иду к маменьке...» (1:561). В «Дневнике моих отношений», прерванном в тот же день, 8 апреля, никаких упо­минаний о болезни матери нет. Мать Чернышевского скончалась 8 апреля, в Светлое Воскресенье, а через два дня умерла бабушка. Не­смотря на это и вопреки всем принятым нормам, свадьба состоя­лась в назначенный день, к огорчению родственников и изумлению местных жителей, произведя немалый скандал. Член семьи, Е. Н. Пыпина пишет в своих мемуарах: «Во вторник на святой хоро­нили мать, а в четверг — бабушку Анну Ивановну. Похоронили ба­бушку, вернулись с похорон, и в тот же день пришли обойщики ук­рашать дом к свадьбе: перебивали мебель, повесили занавески по вкусу Ольги Сократовны, а их не выносили ни Чернышевские, ни Пыпины».²³ Судя по воспоминаниям современников, свадьба Чер­нышевского стала предметом живейших пересудов в городе. Молва прямо связывала смерть Евгении Егоровны с женитьбой сына.²⁴ Местные жители видели в поступке Чернышевского сознательный вызов. В одном колоритном рассказе говорится, что Чернышевский «не проронил ни единой слезинки над трупом любимой матери», «напротив, когда гроб опустили в могилу и зарыли землей, он, будто ни в чем ни бывало, закурил папиросу, взял под руку О. С, и оба пешком отправились домой».²⁵

Вскоре после свадьбы Чернышевский с молодой женой уехал в Петербург, оставив в одиночестве убитого горем отца. После венча­ния Чернышевский был нездоров (14:225), так же, как и Лободов-ский «перед совершением решительного действия». Дорожные спут­ники не могли поверить, что они муж и жена: Чернышевский и Ольга Сократовна обращались друг к другу на «вы» и по имени отче­ству.^

Брак и способ, которым он его заключил, были для Чернышев­ского важным актом самоутверждения. Женясь, Чернышевский не только бросал вызов родительской власти, но и открыто восставал против условностей общественного мнения. Цепь зависимости бы­ла разорвана, «безлюбовности» и «бездействию» положен конец; он почувствовал, что у него достаточно характера, чтобы проявить во­лю и обратиться к деятельности:

«Теперь я чувствую себя человеком, который в случае нужды мо­жет решиться, может действовать [...] О как мучила меня мысль о том, что я Гамлет! теперь вижу, что нет: вижу, что я тоже человек, как другие, правда, не так много имеющий характера, как бы желал иметь, но все-таки человек не совсем без воли, одним словом чело­век, а не совершенная дрянь» (1:480).

Упоминание о Гамлете — это отсылка к культурной модели, со­ответствовавшей ситуации. В 30—40-е годы в России Гамлет был символом поколения идеалистов." С точки зрения Белинского, тра­гедия и вина Гамлета заключались в слабости воли и нерешитель­ности перед лицом решительного действия. Гамлет «робеет предсто­ящего подвига, бледнеет страшного вызова, колеблется и только го­ворит вместо того, чтобы делать».²⁸ В соответствии с немецкой тра­дицией, русское поколение 40-х годов наделило этот образ полити­ческим смыслом: под действием понимали общественную деятель­ность.

Женитьба, ставшая для Чернышевского символическим актом, воспринималась им как духовное перерождение. После помолвки он писал: «Я чувствую себя совершенно другим человеком [...] Я стал решителен, смел; мои сомнения, мои колебания исчезли. Теперь у меня есть воля, теперь у меня есть характер, теперь у меня есть энергия» (1:500). Причиной этой трансформации была его жена: «Ты источник моего довольства самим собою, ты причина того, что я из робкого, мнительного, нерешительного стал человеком с силой воли, решительностью, силою действовать» (1:514). Как и Лободов-ский, Чернышевский ожидал, что должны появиться признаки на­растающе* энергии. Обнаружив их, он уверился, что его чувство — настоящая любовь: «О. С! О. С! О. С.! Нет, я люблю вас, потому что во мне в самом деле перемена. Я не теряю времени ни минуты без сожаления. Деятельность, деятельность!» (1:550). «Деятельность», конечно, понималась не только в обычном смысле слова, но и в со­циальном и в символическом. Чернышевский открыл Ольге Сокра-товне свои планы революционной деятельности и предупредил о возможности ареста и тюремного заключения. Он привел в пример Герцена и его жену Natalie, описывая ситуацию в терминах священ­ной истории: «Я жду каждую минуту появления жандармов, как бла­гочестивый христианин каждую минуту ждет трубы страшного су­да. Кроме того, у нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непре­менно участвовать в нем» (1:418). Он предупредил невесту о том, что его отсутствие может затянуться на «Бог знает сколько време­ни».

В своей женитьбе Чернышевский воспроизвел многие компо­ненты, присутствовавшие в его описании брака Лободовского — так, планировавшееся им отсутствие перекликалось с планом Лободов­ского уклониться от семейной жизни, спровоцировав свою ссылку в Сибирь. Однако разница между двумя браками была существенной. Судя по записям Чернышевского, надежды Лободовского обрести в

женитьбе стимул к деятельности основывалась на его вере чуть ли не в магическую силу самого акта женитьбы. Оставаясь совершенно пассивным, он вскоре объявил свою женитьбу просчетом. Для Чер­нышевского же эта вера была начальным пунктом тщательно разра­ботанной, сложной концептуальной системы, которая связывала во­едино разные аспекты супружеских отношений и придавала им символическое значение, сфокусировав вокруг идеи деятельно­сти/действительности. Так, сексуальное завершение брака (в тер­минологии Чернышевского, «решительное действие») в цепи язы­ковых и культурных ассоциаций (таких, например, как связь между чувственностью и работоспособностью), превратилось в символ «де­ятельности». Такая деталь жизнеустройства, как раздельные спаль­ни, манифестировала социальное равенство в браке, став таким об­разом социальным поступком. То же относится и к заранее огово­ренному длительному отсутствию — оно связывалось с революци­онной деятельностью и гражданским долгом.

Сравнивая женитьбу Чернышевского и женитьбу Лободовского, мы видим, как разительно отличается рядовой потребитель культу­ры от творческой личности, способной превратить свой частный опыт в общезначимый культурный факт.

Поиск по сайту: