ПИСАТЬ - ЗНАЧИЛО ЖИТЬ

Дневниковые записи, регистрирующие ежедневные события, то и дело прерываются подробной инвентаризацией самого текста дневника. Внимание Чернышевского переносится с событийной стороны на сам процесс регистрации. Очевидно, процесс письма и самое наличие текста являлись ощутимым доказательством реаль­ности существования.

«Боже мой, как подробно писано! Все, решительно все с стено­графической подробностью! [...] Ведь целых 44 простых и 10 двой­ных страниц! [...] написал целых 64 страницы! Ведь это выйдет: 64 х 27 (строк) х 80 (буквы в строке) = 138200 букв! Ведь это 140 страниц обыкновенной печати! ведь это, наконец, целая повесть. Вот плодовитый писатель!» (1:471).

Вскоре после того, как была произведена эта инвентаризация, весной 1853 года Чернышевский перестает вести дневник, но не пе­рестает писать в лихорадочном темпе, которого, в той или иной сте­пени, придерживается до конца своих дней. Писание становится важнейшей частью жизненного процесса.

Как профессиональный писатель, Чернышевский был чрез­вычайно плодовит. В годы активной работы в «Современнике» (1855—62) он заполнял номер за номером — почти в одиночку вел раздел критики, библиографии и (с 1859 года) политики, а также подготовлял для журнала переводы сочинений по истории и полит­экономии. Житейской причиной такой интенсивной работы — по­мимо требований, которые предъявлялись к нему как к редакто­ру, — было желание иметь твердый и удовлетворительный зарабо­ток (к чему он стремился, главным образом, ради жены — сам он отличался аскетическими наклонностями). Друзьям и знакомым он запомнился как человек, писавший почти непрестанно: разгова­ривая с посетителями, во время поспешных трапез и даже шумных вечеринок, которые устраивала его жена. Друг Чернышевского вспо­минал: «Бывало и ночью проснется, вскочит и начнет писать».!⁷ Он не переставал писать все 22 месяца, которые просидел в Петропав­ловской крепости (1862—64). По подсчетам П. Щеголева, написан­ное Чернышевским в то время составляло 11 печатных листов в ме­сяц."

В Сибири, в течение почти 20 лет каторги и ссылки, он писал непрерывно — и для того, чтобы скоротать время, и в надежде, что написанное удастся опубликовать и помочь семье материально. В ссылке Чернышевский писал в иные годы не менее 15 часов в день, причем иногда и по ночам. Он написал сотни страниц беллетристи­ки и обещал своему двоюродному брату и душеприказчику, Алек­сандру Пыпину, выслать «гору» написанного (14:619) и «затопить» русскую литературу своими сочинениями (14:496), как только цен-

оы вновь позволят ему печататься (чего так и не произошло): «Я ³ ишУ все романы. Десятки их написаны мною. Пишу и рву. Беречь

описи _не нужно: остается в памяти все, что раз было написано. И как я услышу от тебя, что могу печатать, буду посылать листов по пвадцати печатного счета в месяц» (15:87). Память у него и в самом леле была исключительная; по возвращении из Сибири Чернышев­ский мог читать на память целые главы сочиненных там романов. Видя что ни одно из его сочинений не появляется в печати (те, что посылались по почте, не доходили до адресата), Чернышевский уничтожал рукописи и снова брался за перо.¹⁹ Им владело непреодо­лимое желание писать, и те из его сибирских рукописей, которые сохранились (и были опубликованы посмертно), свидетельству­ют — и по количеству и по качеству — о его графомании.

На каторге, в Александровском заводе (1864—70), в кругу за­ключенных Чернышевский импровизировал бесконечные истории с разветвленными сюжетами и психологической мотивировкой, глядя в пустую тетрадь и притворяясь, что читает по заранее напи­санному.²⁰ Характерно, что он предпочитал такую форму сочини­тельства, и в последующие годы в Астрахани и Саратове (1883—1889) все диктовал стенографу. В результате он мог работать еще быстрее; так, за четыре дня до смерти, уже тяжело больной, Чернышевский надиктовал восемнадцать страниц перевода «Всеоб­щей истории» Георга Вебера. Последние слова, сказанные им в предсмертном бреду, были также застенографированы его секрета­рем (запись эта впоследствии была опубликована его сыном).²¹

Чернышевский был весьма заинтригован возможностями сте­нографии и часто упоминал ее в своих сочинениях. Герой романа «Вечера у княгини Старобельской» (1888) Вязовский— персонаж автобиографический, старый ученый и писатель, приглашен прово­дить беседы с группой аристократов, собирающихся слушать его импровизации. Его истории записывает целая команда стеногра­фов, местонахождение которых в комнате описано с большой топо­графической точностью:

«Между эстрадой и передним полукругом аудитории, несколько правее и левее эстрады, стояли два стола, за тем, который был нале­во перед эстрадой (если смотреть из середины полукругов к эстра­де), сидели шесть стенографов, все шестеро были молодые люди, за Другим пять стенографисток и мужчина лет тридцати пяти или не­сколько побольше, он, очевидно, был главой этого общества стено­графисток и стенографов» (13:788).

Эпизоду этому Чернышевский придавал столь большое значе-^ие, что продолжал работать над ним даже после того, как отослал Рукопись в «Русскую мысль» в надежде на публикацию. Ошибочно предполагая, что рукопись ушла в печать, он посылал вставки, уточ­няющие местоположение стенографов.²²

Как замечает в своих воспоминаниях о Чернышевском один из товарищей по заключению, слушавший его импровизации: «Писать для Николая Гавриловича — [...] значило жить».²³Предпочтение, ко­торое Чернышевский оказывал стенографии — синхронной фикса­ции вербализуемых мыслей, — перед другими способами сочини­тельства, обнаруживает психологический смысл, который имело для него писательство. Принципом, объединяющим запись импро­визированного дискурса и ведение дневника, является «совпадение вербализации и самого опыта».²⁴ Уже в своих дневниках Чернышев­ский приравнял человека живущего к вербализующему, чье сущест­вование подтверждалось материальным результатом этой вербали­зации. Лишь в словесном потоке моментально фиксируемых ощу­щений непосредственный опыт обретал реальность, протяженность и постоянство. Дневники времен его юности и сибирская беллетри­стика, относящиеся к двум самым тяжелым периодам его жизни, иллюстрируют понятие жизни, неотделимой от писания.

Лишь после того, как он перестал вести дневник, Чернышевский открыл для себя (и тотчас опознал как свою) литературную модель, которая соответствовала его потребности использовать литературу как снаряжение для жизни, — толстовскую технику художественно­го воспроизведения работы сознания. Это открытие было сделано им в 1856 году в рецензии на ранние произведения Льва Толстого, включая и автобиографическую прозу «Детство» и «Отрочество». Это одна из лучших статей Чернышевского и, может быть, одно из са­мых проницательных суждений о творческом методе Толстого.

Чернышевский утверждал, что сущность новаторского метода Толстого и одновременно главное его достоинство — это внимание к внутренней жизни, к психологическому процессу («психическим движениям») самим по себе. Процесс этот он назвал «диалектикой души». По мнению Чернышевского, литературное мастерство Тол­стого открыло дорогу «уловлению драматических переходов одного чувства в другое, одной мысли в другую», знанию о «таинственном процессе, посредством которого вырабатывается мысль или чувст­во». В то время как большинство писателей «нам представляют только два крайних звена этой цепи, только начало и конец психи­ческого процесса», Толстой анализирует самый процесс, вследствие чего ему удается воспринять и запечатлеть «едва уловимые явления этой внутренней жизни, сменяющиеся одно другим с чрезвычайной быстротою и неистощимым разнообразием» (3:425—26).²⁵

Для Чернышевского толстовская техника регистрации потока сознания явилась существенным добавлением к двум принципам реализма, уже выработанным литературой: всеохватности изобра­жения и точности детали. В своих творческих экспериментах Тол­стой пошел несравненно дальше задач незрелого реализма, с кото­рыми пытался совладать Чернышевский в своих юношеских днев-

ках _исследуя связь между внешним и внутренним. В повествова­тельных приемах ранних произведений Толстого Чернышевский увидел инструмент, позволяющий запечатлеть «едва уловимые яв­ления самой внутренней жизни», ощущения, которые, по его выра­жению, «идут изнутри» и потому остаются совершенно недоступны наблюдению и контролю, как если бы их вовсе не существовало. С помощью этой новой повествовательной техники психические про­цессы находят себе надежное воплощение в тексте, и, таким обра­зом вся полнота человеческой жизни обретает окончательную ре­альность благодаря фиксации.

В этой рецензии Чернышевский, ничего не знавший о сущест­вовании толстовского дневника, высказал остроумную догадку об источнике его писательской техники — он утверждал, что лишь бла­годаря постоянному, скрупулезному самонаблюдению писатель мо­жет проникнуть в работу человеческого сознания. Итак, как раз тог­да, когда в своих юношеских дневниках Чернышевский боролся с «таинственными движениями психической жизни», интерес к худо­жественному изображению психических процессов сделался важной литературной задачей времени. Еще до написания «Детства» (1852), «Отрочества» (1854) и «Севастопольских рассказов» (1855—56) Тол­стой пытался сочетать технику потока сознания с изображением со­бытий, мыслей и впечатлений одного дня человеческой жизни, из­ложенных от первого лица. Таков незаконченный рассказ «История вчерашнего дня» (1851), отчасти построенный на материале его собственного дневника. Достоевский сходным образом эксперимен­тировал с исповедальным дискурсом и техникой «внутреннего мо­нолога» в «Двойнике» (1846), который произвел огромное впечатле­ние на Чернышевского, в «Записках из подполья» (1864), а позже в «Кроткой»(1876).²⁶

И в дневниках, и на более поздних стадиях своей писательской карьеры Чернышевский пытался выработать новую литературную технику фиксации работы сознания. Однако его критика Толстого была удачнее, чем практическое воплощение такой техники. Роман сибирского периода «Отблески сознания», написанный между 1879 и 1882 гг., представляет собой неудачную попытку описать один День из жизни героя. Приступая к роману (оставшемуся, как и рас­сказ Толстого, незаконченным), Чернышевский не собирался огра­ничивать повествование одним днем, видевшимся ему как эпизод большого, сложного целого, но отказался от задуманного после того, как, написав фрагмент примерно в 150 страниц мелкой печати, так ^и не довершил описание одного утра.

Таким образом, и в своих дневниковых записях, и в критиче-^Кои статье, посвященной анализу толстовского эксперимента над Удожественной формой, и в более поздних беллетристических со­лениях Чернышевский опознал и сформулировал принципы и

приемы литературного изображения реальности, которые были по­тенциально пригодны для разрешения его психологических про­блем — для борьбы с «бесчувственностью».

Новаторские художественные приемы служили психологиче­скими защитными механизмами; в то же время такие индивиду­альные защитные механизмы оказались новаторскими литератур­ными приемами. Культура не просто задавала определенные типы и нормы поведения, она также предлагала структурные механизмы и организационные принципы, которые можно было приложить к ор­ганизации личности. И, напротив, принципы организации лично­сти стали частью культурного наследия — не только как поведенче­ские стереотипы, но и как повествовательные приемы.

Поиск по сайту: