ДИССЕРТАЦИЯ: ИДЕАЛ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

В мае 1853 года, через несколько недель после свадьбы, Черны­шевский возвратился в Санкт-Петербург. Как он и предполагал, он тотчас погрузился в деятельность и, готовясь к академической карь­ере, начал работать над магистерской диссертацией, которую закон­чил через несколько месяцев. Философски работа была продуктом лево-гегельянской эстетической школы и испытала на себе сильное влияние Фейербаха. Среди ее источников были также и русские по­следователи этой школы: Валерьян Майков, с 1846 года главный критик «Отечественных записок», и отчасти Виссарион Белинский, чье влияние на Чернышевского в большой степени сказалось позд­нее, в период его работы в журнале «Современник»¹. Диссертация была задумана как философское кредо Чернышевского и как мани­фест новой — материалистической — эстетики. В таком ключе она и была принята радикальной молодежью. Действительность, утверж­дал Чернышевский, выше идеала. Следовательно, реальная жизнь выше искусства. Отсюда следовало, что красоту нужно искать не в искусстве, а в реальной жизни: «Прекрасное есть жизнь». В диссер­тации отражен новый этап в отношениях Чернышевского к дейст­вительности, наступивший с женитьбой. Примирение с действи­тельностью, которое связывается в диссертации с отказом от фило­софского идеализма и разрабатывается в эстетических категориях,

является результатом проекции личного опыта в область метафизи­ческих построений. Сопоставление диссертации Чернышевского с его юношескими дневниками обнаруживает поразительные совпа­дения.

В диссертации отказ от идеализма в пользу действительности означает отказ от поисков идеала: «Мнение, будто человеку непре­менно нужно "совершенство" — мнение фантастическое» (2:35). Стремление к абсолютному совершенству— к предмету, который совмещал бы все возможные достоинства и был чужд всех недостат­ков, — это признак человека с холодным сердцем, утверждает автор. Воображение, усматривающее во всем недостатки и ничем не удов­летворяющееся, следует считать «болезненным»; «здоровый чело­век» не упрекает действительность в том, что она не такова, «как сле­дует быть». Неудовлетворенный человек потворствует своему вооб­ражению, но здоровый человек перестает гоняться за идеалом с по­явлением удовлетворения, достигнутого в действительности: «Же­лания раздражаются мечтательным образом до горячечного напря­жения только при совершенном отсутствии здоровой, хотя бы и простой пищи. Это факт, доказываемый всей историей человечества и испытанный на себе самом всяким, кто жил и наблюдал себя» (2:36).

Чернышевский почерпнул эту идею у Майкова — в его интерп­ретации Фейербаха². В студенческие годы она произвела на него глу­бокое впечатление (1:248), и ей он остался верен и в диссертации. Как настоящий позитивист, он обращается к конкретному человече­скому опыту — опыту, нашедшему отражение в его дневниках, где он описывал скудость, бедность и одиночество своих студенческих лет, лишенных чувственных радостей, когда, предаваясь «горячеч­ным» порывам нездорового воображения (как он, по-видимому, ду­мал теперь), он грезил о женщине, у которой нос и брови были бы в точности такими, «как следует быть», о женщине гениальной, подо­бной которой не знала история. И в эти годы он не считал себя «здо­ровым человеком». В силу того, что он «воспитался в пеленках», «не жил, как другие», «не любил», «не испытал жизнь», «развитие приня­ло, может быть, ложный ход» — так судил Чернышевский, наблюдая себя в дневниках (1:49—50).

В диссертации красота как эстетическая категория отождествля­ется с понятием женской красоты: «Ощущение, производимое в че­ловеке прекрасным, — светлая радость, похожа на ту, какою напол­няет нас присутствие милого для нас существа. Мы бескорыстно любим прекрасное, мы любуемся, радуемся на него, как радуемся на милого нам человека» (2:9). Утверждение, что ощущение от созер­цания прекрасного сравнимо с тем, которое наполняет человека в присутствии любимого существа, обосновывается чисто риториче­ски. Чернышевский утверждает: «Мы любим прекрасное». Затем до-

бавляет: «Мы любуемся, радуемся на него, как радуемся на милого нам человека». Из этого следует, что красота — это любовь, и более того— любовь к женщине. Затем Чернышевский замечает, что главное, что любят люди, — это «жизнь». Из этого следует вывод, что «прекрасное есть жизнь». На протяжении всей диссертации по­иски красоты предпринимаются преимущественно в области жен­ской красоты, которая представляет понятие "жизнь", или "действи­тельность". Некоторые читатели заметили, что такое увлечение эс­тетикой женской красоты было связано с личной жизнью самого Чернышевского. Так, внучка Чернышевского комментирует: «Образ Ольги Сократовны незримо присутствует на этих страницах как вы­ражение основного тезиса "Прекрасное — есть жизнь"». Это обстоя­тельство не укрылось и от внимания его научного руководителя, профессора А. В. Никитенко, который написал на полях: «Слишком много о любви»³.

Отказавшись от оценки действительности посредством абстрак­тного идеала, Чернышевский разоблачает в диссертации и другие рациональные построения, к которым он прибегал до женитьбы. С ноткой горечи он признается, что найти женщину идеальной красо­ты — просто не реально: «наилучшая красавица, конечно, одна в це­лом свете, — и где же отыскать ее?» (2:40). Он отвергает также мысль, будто на прекрасном в целом лице черты могут быть не иде­альны:

«Обыкновенно, если лицо не изуродовано, то все части его быва­ют в такой гармонии между собою, что нарушать ее значило бы портить красоту лица. Этому учит нас сравнительная анатомия. Правда, очень часто случается слышать: "как хорошо было бы это лицо, если бы нос был несколько приподнят кверху, губы несколько потоньше" и т. п., — нисколько не сомневаясь в том, что иногда при красоте всех остальных частей лица одна часть его бывает некраси­ва, мы думаем, что обыкновенно, или, лучше сказать — почти всег­да, подобное недовольство проистекает или от неспособности пони­мать гармонию, или от прихотливости, которая граничит с отсутст­вием истинной, сильной способности и потребности наслаждаться прекрасным» (2:56).

Это длинное рассуждение содержит в себе явные переклички с теми дневниковыми записями, где Чернышевский выражает беспо­койство, что та или иная черта лица его возлюбленной не совершен­на (нос или «линия между подбородком и шеей» кажется «не так, как Должно»; 1:76, 134). В диссертации он объявляет такие опасения следствием недостаточно развитого эстетического чувства — то есть эмоциональным дефектом, который он часто приписывал себе. Он также отвергает практику сравнения женского лица с портретом как критерием красоты. «Как, неужели живое лицо не прекрасно, а изо­браженное на портрете или снятое в дагерротипе прекрасно?»

(2:45), — восклицает он, как будто споря с самим собой, каким он был до женитьбы.

«Математически строго можно доказать, что произведение ис­кусства не может сравниться с живым человеческим лицом по кра­соте очертаний: известно, что в искусстве исполнение всегда неиз­меримо ниже того идеала, который существует в воображении ху­дожника. А самый этот идеал никак не может быть по красоте выше тех живых людей, которых имел случай видеть художник» (2:56).

Абсурдность представлений, которых он прежде придерживался, объявляется общеизвестным фактом, не подлежащим сомнению и, что еще важнее, фактом объективным, научно доказуемым (с по­мощью сравнительной анатомии и даже математики).

В диссертации утверждается, что действительность — нечто не­сравненно более высокое, чем идеал. Это факт, и все же, признает Чернышевский, люди порой полагают, будто искусство производит на них большее впечатление, чем действительность. Эту аберрацию сознания он объясняет следующим образом: «Действительность представляется нашим глазам независимо от нашей воли, большею частью невовремя, некстати. Очень часто мы отправляемся в обще­ство, на гулянье вовсе не за тем, чтобы любоваться человеческой красотою» (2:74).

Сам Чернышевский принадлежал к тем редким людям, которые смотрят на действительность с пристальностью критика, оцениваю­щего произведение искусства: он отправлялся на прогулки специ­ально, чтобы наблюдать женскую красоту. И по его мнению, спон­танность восприятия реальной жизни и то обстоятельство, что эмо­ции пребывают вне сферы волеизъявления, дает искусству преиму­щество перед действительностью. Искусство представляло для него сферу позитивного знания, в которой качество объектов гарантиро­вано авторитетом общества. А вот перед лицом действительности человек одинок, растерян и смущен — он чувствует себя дезориен­тированным и безоружным: «для каждого отдельного человека жизнь представляет особенные явления, которых не видят другие, над которыми поэтому не произносит приговора целое общество, а произведения искусства оценены общим судом. Красота и величие действительной жизни редко являются нам патентованными, а про что не трубит молва, то немногие в состоянии заметить и оценить, явления действительности — золотой слиток без клейма» (2:75).

Назначение искусства — ставить знак качества на явления дей­ствительности, выносить им высший суд, утверждая их ценность и подтверждая самый факт их бытия. В конечном счете, мысль Чер­нышевского описала круг: начав с утверждения о превосходстве дей­ствительной жизни над искусством, он пришел к заключению, что жизнь оценивается, а соответственно переживается через искусство.

Такой круг нередко встречается в его аргументации. Так, он на-

чинает с утверждения, что жизнь, а не искусство является истин­ным и высшим проявлением красоты. Затем, желая продемонстри­ровать, что понятие красоты зависит от непосредственного жизнен­ного опыта, он противопоставляет крестьянский и светский идеалы женской красоты (не сознавая, что при этом переходит на уровень идеала). Для простых людей, говорит он, признаки красоты — это крепкое сложение и «румянец во всю щеку», результат физического труда на свежем воздухе. Поселянину «полувоздушная» светская красавица кажется решительно «невзрачна», «производит на него не­приятное впечатление», он привык считать «худобу» следствием бо­лезненности или «горькой доли». «Одним словом, в описаниях кра­савицы в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы выражением цветущего здоровья» (2:10). Тем самым, он приводит пример не из области жизни, а из области ис­кусства — народной песни. Затем он описывает светский идеал кра­соты, приводя в качестве примера балладу Жуковского (2:11). Он пользуется образами шекспировских героев (Юлия Цезаря, Отелло, Дездемоны, Офелии), чтобы проиллюстрировать понятие трагиче­ского и возвышенного в действительности (2:20). Действительность сливается с литературой. Фактически, порочный круг (действитель­ность объявляется идеалом при том, что идеал — это действитель­ность) содержится уже в исходном тезисе его диссертации: «пре­красное есть жизнь, прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь, какова должна быть она по нашим понятиям» (2:10). Цепь отождествлений и подстановок в диссертации можно представить следующим образом: действительность = женщина (любовь к жен­щине) = красота (женская красота) = идеал (идеальная красота) = искусство/литература.

ЖИЗНЬ - ЛИТЕРАТУРА - НАУКА

Согласно доктрине, изложенной Чернышевским в его диссерта­ции, назначение литературы— оценивать (и разъяснять) явления действительной жизни, тем самым делая их доступными человеку и катализируя деятельность. Таким образом литература является по­средником между человеком и действительностью. Репрезентируя и объясняя жизнь, литература в то же время служит и посредником между человеком и другим авторитетным судьей явлений действи­тельности— «чистой абстрактной наукой» (4:5). Эта идея была впервые высказана Чернышевским в работе о Лессинге (1856), с ко­торым он отождествлял себя⁴. Если мир художественной литерату­ры представляет собой более ясную, надежную и доступную область Деятельности, чем реальность, то мир чистой абстрактной науки оказывается еще одним планом существования, где легко достига-

ется контроль над действительностью и связанная с ним возмож­ность деятельности. В науке, где отношения между объектами выра­жаются в ясной и однозначной форме математических расчетов и формул, Чернышевский увидел универсальный механизм разреше­ния жизненных конфликтов.

В своих научных статьях Чернышевский часто обращался к жи­тейским проблемам, имевшим личные коннотации, — таким, как супружеские отношения или пищеварение. Будучи представлены в виде пространных аналогий научных задач, эти ситуации получали разрешение с помощью системы научных аргументов. Типичный пример такого рода встречается в статье «Экономическая деятель­ность и законодательство» (1859). Чернышевский начинает с того, что перечисляет три меры, необходимые для установления справед­ливого общественного порядка, и, для примера, выбирает «хоть только одну из них». Этой наугад выбранной мерой является «отня­тие привлекательности у порока», и среди многих встречающихся пороков, также случайно, берется «хотя только один порок» — расто­чительность. Чтобы показать последствия расточительности для об­щественного порядка, Чернышевский переходит к обсуждению кон­кретной ситуации — расточительности молодой жены, буквально убивающей мужа, который, трудясь выше сил, должен умереть от чахотки (5:585). Примечательно, что ситуация заимствуется из ли­тературного текста— стихотворения Некрасова «Маша», которое Чернышевский трактует далее как случай из подлинной жизни. Связь с частной жизнью Чернышевского в данном случае очевидна, так как это стихотворение послужило поводом для неприятного ин­цидента в его семейной жизни. Ольга Сократовна приняла его на свой счет и решила, что, описывая историю Маши и ее мужа, Не­красов имел в виду ее и Николая Гавриловича. Негодованию ее не было предела (15:352). Пытаясь успокоить Ольгу Сократовну, Чер­нышевский указывал ей — и совершенно справедливо, что это сти­хотворение было написано до того, как Некрасов познакомился с семьей Чернышевского. И все же у Ольги Сократовны были все ос­нования полагать, что в ней легко было увидеть некрасовскую Ма­шу.

В частной жизни Чернышевский не мог разрешить проблему расточительства жены ни в молодости, ни тогда, когда вернулся из сибирской ссылки. Однако как ученому и как политическому эконо­мисту ему было совершенно ясно, что делать с той проблемой, вер­нее, с ее литературной модификацией. Причины расточительства жены в стихотворении Некрасова очевидны: это зависть к более со­стоятельным друзьям, дурное влияние развращенной семьи и изъя­ны воспитания. Чтобы справиться с женским мотовством, прави­тельство просто должно упразднить эти факторы и, таким образом,

приобрести контроль над расточительными женами своих поддан­ных:

«Для прекращения мотовства конфисковать все имущества, пре­вышающие известную меру, для прекращения хвастовства имена­ми запретить употребление фамильных имен и приказать, чтобы подданные отличались друг от друга только нумерами, для улучше­ния характера воспитания брать всех детей по достижению пяти или шести лет из отцовского дома и отдавать в какие-нибудь казар­мы для малолетних» (5:586).

В этом научном труде Чернышевский расправляется с досад­ным явлением, прибегая к следующей стратегии. Он подставляет литературу на место действительности (в литературном тексте, по крайней мере, все факты налицо и поддаются оценке) и приобретает затем полный контроль над действительностью, трансформируя ис­ходную проблему в объект «научной» абстракции.

К проблеме расточительной жены он обращается также и в ро­мане «Пролог». В области художественной литературы конфликт ре­шается путем изменения ситуации, имеющей место в реальной жизни автора, в желательную сторону: Волгин слишком много ра­ботает, потому что хочет создать для своей жены комфорт; заботли­вая и бескорыстная жена, со своей стороны, старается убедить мужа работать меньше и беречь здоровье.

Другим примером того же рода является проблема законности рожденных в браке детей — также выбранная «наугад» и призванная продемонстрировать юридические преимущества общинного зем­левладения. Эта ситуация, явно имевшая личные коннотации (у Чернышевского были все основания сомневаться в том, что рож­денные Ольгой Сократовной дети были от него), обсуждается в той же статье. Вопрос о том, от кого зачаты рожденные женщиной де­ти — от мужа (вследствие чего они получают законное право насле­довать имущество отца) или от партнера по адюльтеру, подается как пример «материального факта», истинность которого зависит от «бесчисленного множества фактов, обстоятельств и документов, чуждых публичной известности и часто неизвестных даже тому ли­цу, к которому они относятся» (5:617). В научной статье Чернышев­ский с легкостью разрешает проблему, применяя к ней принципы науки политэкономии: принцип общинной собственности отменяет необходимость уточнения всех этих подробностей, и вопрос о том, рождены ли дети в законном браке, объявляется абсолютно нереле­вантным. «Тут нет вопроса о том, действительно ли Иван Захаров есть Иван Захаров, а не какой-нибудь подкидыш или самозванец, Действительно ли Иван Захаров — законный сын Захара Петрова, законен ли был брак Захара Петрова, не было ли других детей у За­хара Петрова, не было ли завещания у Захара Петрова, не было ли Долгов у Захара Петрова, и так далее, и так далее. До всего этого ни-

кому дела нет. Принадлежность участка Ивана Захарова так же ясна для всех и так же бесспорна, как принадлежность ему тех мозоли­стых рук, которыми он кормит свою семью» (5:618).

В мире абстрактных Иванов и Захаров, или, еще лучше, людей-чисел, чьи взаимоотношения решаются с помощью магии матема­тических формул и управляются универсальными законами утопи­ческого общественного порядка, мучительные проблемы повседнев­ного существования волшебным образом разрешаются.

Математические расчеты — главный инструмент Чернышевско­го-ученого. К количественным подсчетам он обращается с таким упорством, что даже в контексте характерного для того времени ув­лечения математическими методами и статистикой использование чисел становится отличительной чертой его научного метода и сти­ля. Предполагается, что расчеты доказывают правильность сделан­ных в работе утверждений; на самом деле, в некоторых случаях связь между исходным утверждением и следующими за ним расче­тами вполне очевидна, в других — совершенно абсурдна. Важна ма­гия цифр сама по себе — расчеты, порою многостраничные, окружа­ют довод аурой беспристрастного доказательства. Вот как, напри­мер, Чернышевский доказывает, что кредит зависит от бюджета:

«Пусть каждый рассудит, может ли это быть иначе. 2x2 = 4, это — штука, или нет, не "штука": будем говорить ученым языком, это — формула известная, рассмотрим же формулу по-ученому. По-ученому, 4 тут результат, производимый взаимодействием факто­ров 2x2. Положим теперь...» (7:555).

Подсчеты продолжаются и продолжаются; то же равенство, представлено в виде 2x2=1 + 1 + 1 + 1 = 3 + 1 = 5—1 = 7 + 2—5, чтобы доказать, что результат всегда составляет 4. По мне­нию Чернышевского, эти операции доказывают справедливость его утверждения о неизменной зависимости кредита от бюджета. Про­извольность таких подсчетов хорошо видна на ошибках, допущен­ных Чернышевским в расчетах. Так, неверны подсчеты в двух при­мерах, приведенных в статье «Капитал и труд». Чернышевскому, ра­ботавшему быстро и много, некогда было вычитывать корректуру, он не заметил просчетов и они проникли в печать (они воспроизве­дены и во всех изданиях полного собрания его сочинений, а самый факт ошибки отмечен в редакторских примечаниях; 7:20). '

Манипулирование цифрами, которое Чернышевский использо­вал как еще один рациональный прием для овладения действитель­ностью, был оправдан популярной позитивистской идеей, припи­сывавшей математике способность унифицировать и упорядочи­вать человеческий опыт. Вопрос о применимости математических методов к проблемам психологии, морали и социального поведения стал в 60-е годы в России предметом оживленных дискуссий. Фор­мула «2x2 = 4» была привычным символом позиции нигилистов.

«Важно, что дважды два четыре, а остальное все пустяки», — заявля­ет Базаров. Герой «Записок из подполья» Достоевского (антагонист новых людей), напротив, видит манифестацию своей человеческой сущности в утверждении, что «дважды два — пять»; это утверждение свободы воли.⁵

В способности математики дать «всеобъемлющую формулу», ко­торая может объяснить и организовать все, и состоит, по мысли Чернышевского, сущность науки. С характерной горечью он писал в «Антропологическом принципе в философии»: «Естественные науки еще не дошли до того, чтобы подвести все эти законы под один об­щий закон, соединить все частные формулы в одну всеобъемлющую формулу. Что делать! Нам говорят, что и сама математика еще не успела довести некоторых своих частей до такого совершенства» (7:294).

На протяжении всей жизни Чернышевский неустанно старался создать инструмент для универсального разрешения всех проблем человеческого существования. В ранней молодости такой идеей был perpetuum mobile. Позже он собирался написать «энциклопедию ци­вилизации», в которую войдет вся полнота человеческих знаний и, таким образом, будут решены все проблемы и отрегулированы все стороны жизни. Он вдохновлялся традициями эпохи Просвещения и попытками Сен-Симона и его последователей создать новую эн­циклопедию, взамен составленной Дидро, — синтез современной науки, в котором будет выведена формула социальной гармонии. Сразу после ареста, освободившись, наконец, от забот повседневной жизни, Чернышевский решил претворить свой план в жизнь. 5 ок­тября 1862 года он писал жене из Петропавловской крепости, что собирается начать многотомную «Историю материальной и умст­венной жизни человечества», какой до сих пор не было. За этим пойдет «Критический словарь идей и фактов», основанный на этой истории. В качестве последней стадии этого проекта планировалась переработка того же материала «в самом легком, популярном духе, в виде почти романа, с анекдотами, сценами, остротами, так чтобы ее читали все, кто не читает ничего, кроме романов». Необходимо, убеждал он, разъяснить людям, «в чем истина и как следует им ду­мать и жить». В заключение он прибавлял: «Со времени Аристотеля не было еще сделано никем того, что я хочу сделать, и я буду до­брым учителем людей в течение веков, как был Аристотель» (14:456).

Его художественные сочинения периода тюрьмы и ссылки так­же задумывались как гигантские циклы, сложная композиция кото­рых позволила бы ему объединить в единое целое множество мел­ких вещей. Он предполагал реализовать такую структуру в «Пове­стях в повестях» (1863—64) и в «Книге Эрато». О последней он пи­сал, что это должна быть «энциклопедия в беллетристической фор-

ме», прибавляя, что «это будет нечто колоссальное по размеру» (14:507). Ни один из этих планов не был осуществлен, но Черны­шевский никогда не расставался с этой идеей. Перевод «Всеобщей истории» Вебера, которым он занимался в последние годы жизни, сопоставим с этими проектами. В письме к своему издателю Чер­нышевский охарактеризовал свой перевод как оригинальное сочи­нение; имя Вебера просто будет служить «лишь прикрытием» для его собственного обзора всеобщей истории, который затем будет пе­реведен на немецкий, французский и английский языки.

И как ученый, и как писатель Чернышевский видел свое призва­ние в создании всеобъемлющей научной формулы или всеобъем­лющего текста, приложимых ко всем явлениям жизни и несущих разрешение всем жизненным проблемам.

Поиск по сайту: