Механико-математическое естествознание как идейная база Просвещения

Ощутимый импульс программе Просвещения придал начавшийся в последней трети XVII в., процесс институциализации науки, то есть превращения ее в социальный институт, а деятельности ученого — в профессию. На рубеже XVI—XVII вв. в развитии науки, наряду с Галилеем, У. Гарвеем — учеными в современном понимании, участвовали еще «виртуозы, знатоки редкостей, мистики, алхимики, чудаки, прожектёры» (История становления науки. М., 1981. С. 152), а Дж. Уэбстер среди основателей новой науки ставит в один ряд с Коперником, Галилеем, Бэконом фигуры мистиков Парацельса, Якоба Беме, Роберта Фладда. В конце же XVII века наукой занимаются уже профессиональные ученые, состоящие на службе у государства и получающие государственное жалование. Важнейшим элементом институциализации науки стало учреждение официальных научных сообществ. Уже в 1652 г. была основана Академия естествознания в Германии, в 1657 г. — Академия эксперимента во Флоренции, в 1660 г. — Лондонское Королевское общество для дальнейшего развития, посредством опытов, наук о природе и полезных искусств, в 1666 г. — Парижская Академия наук, позже — Берлинская, Мюнхенская и Петербургская академии. Налаживается регулярный обмен информацией, издаются академические журналы. Наука становится общественным достоянием, преломившись в общественном сознании в такой степени, что даже придворные дамы, поспорив о чем-то, говорили: «что ж, мы это посчитаем» (а не «посмотрим»).

Почти в любой европейской стране XVIII в. (включая даже Россию — вспомним Ломоносова) любой достаточно целеустремленный молодой человек мог получить образование, которое стало относиться к числу столь же естественных прав, как жизнь и собственность, так же обеспечиваясь государством. Конечно, внимание государства неизбежно оборачивалось и издержками, ставшими ощутимыми лишь позже — регламентацией науки и образования, подчиненных уже не только заботе, но и диктату. Однако, например, когда Парижская академия официально известила о том, что более не будет принимать на рассмотрение любые проекты вечного двигателя, это воспринималось как признак зрелости науки, отказавшейся от всяких рецидивов мистики и опирающейся только на объективные законы природы. Зато объявлялись премии за решение вполне конкретных задач, имевших практическое значение.

К выдающимся научным достижениям рубежа XVII—XVIII вв. относятся открытия полюсов и меридианов магнита, с перенесением этого результата на Землю, изобретение воздушного насоса и термометра. Уже в 1710 г. были изобретены (в Англии) коксовая печь, паровая машина и автоматическое ружье, еще раньше (1669 г., Швеция) заработала система центрального отопления горячей водой. Были открыты законы газового давления, даны научные объяснения дыхания и кровообращения. Именно в это время складываются как науки химия и физиология. Одной из главных задач химии, оставившей поиски «философского камня», стало изготовление — на основе механистического подхода — лекарств. Изобретением пианино (1709 г.) обогатилась музыкальная жизнь. Были решены многие казавшиеся неразрешимыми проблемы в математике, поставлены новые подобные задачи — уже на следующие века (например, теорема Ферма).

Нараставшие успехи науки и техники продолжали питать социальный оптимизм Просвещения. Правильно поставленный эксперимент, «с пристрастием пытающий природу» (отсюда и выражение «естествоиспытатель») должен был ответить на любые вопросы, а законы механики и математики считалось возможным применить даже в вычислении «условий динамического равновесия общества».

Еще в середине XVII в. Т. Гоббс выдвинул теорию «Общественного договора». Он исходил из положения «Человек человеку — волк», неизбежного в силу как биологической природы человека, так и условий общественной жизни, обрекающих его на «борьбу за выживание». Современник Английской буржуазной революции, Гоббс видел единственный выход из общественных катаклизмов в том, чтобы государство, этот чудовищный Левиафан (именно так называется работа Гоббса 1651 г.) вступало в «общественный договор» со своими гражданами, выгодный для всех его участников и способный сбалансировать их интересы. Только тогда может быть прекращена «война всех против всех», будет преодолен страх за свою жизнь, свободу и имущество, право на которые относится к естественным правам человека. Столь же естественно, что власть вовсе не имеет божественного происхождения.

Столетие спустя после Гоббса появилась уверенность, что математика сумеет рассчитать баланс интересов, а государство, следуя «общественному договору», сумеет, на основе подобных расчетов, должным образом соединить различные интересы и стремления в один общий вектор. Лишь в конце XVIII в. действительно с научных позиций к этому вопросу подошел шотландский экономист Адам Смит (1723—1776). Будучи сторонником товарно-денежных отношений как по экономическим, так и этическим соображениям, А. Смит утверждал, что только рынок, освобождая людей от «феодальной зависимости», может естественным образом отрегулировать производственные отношения. С одной стороны, по А. Смиту, история есть результат деятельности людей, преследующих собственные интересы, с другой, эти действия выстраиваются в том русле, отвечая запросам времени, как если бы их направляла некая «невидимая рука». Фактически с таких позиций рассматривает природные и общественные явления концепция самоорганизации, появившаяся в естествознании уже конца ХХ века.

Важнейшей областью приложения механико-математических принципов описания оставалась астрономия. Вселенная представлялась как совершенный часовой механизм, безупречное движение которого свидетельствовало о мудрости Творца — «Великого часовщика Вселенной», а заодно заставляло проникаться гордостью за науку, способную вникнуть в столь сложное устройство. Апогей механико-математического естествознания связан с именем великого англичанина Исаака Ньютона (1642—1737). Родившись в год смерти Галилея, Ньютон довел его до такого уровня, когда «ньютоновская механика» стала казаться «эталоном науки на все времена». Именно при Ньютоне окончательно сформировались те особенности естествознания XVII—XIX вв., которые позволили называть его классическим. Это — доведенные до уровня методологической нормы опора на эксперимент и на точные математические расчеты, а также идеал абсолютной, окончательной, достоверной истины, свободной от субъективного отпечатка. Главный труд Ньютона называется «Математические начала натуральной философии» (1687). Это название может считаться программным, т. к. подчеркивало отказ от метафизических (в буквальном смысле — находящихся вне физики) принципов описания и объяснения природы. К метафизическим в таком смысле объяснениям следовало относить и теологические, и философские. Именно так можно понять знаменитые ньютоновские «Физика, берегись метафизики» и «Гипотез не измышляю» — кто, как не Ньютон, был мастером гипотетико-дедуктивного метода исследования природы? Такими словами ученый ответил на вопрос о количестве компонентов света — решение этого вопроса даст эксперимент, а не метафизические рассуждения.

Не случайно, что именно в этот период Лондонское Королевское общество своим уставом закрепило принципы «положительной науки», цель которой — «совершенствование знаний о естественных предметах и всех полезных искусствах… с помощью эксперимента, не вмешиваясь в богословие, метафизику (читай философию — В. Т.), политику, риторику или логику». Есть мнение (W. Daele), что подобный отход от программы Республики Ученых произошел в качестве своеобразной платы за государственную поддержку научных институтов. Скорее всего, однако, негласный «договор о нейтралитете» объясняется тем, что наука, успешно продвигаясь в механико-математическом русле, попросту перестала нуждаться — на целых два века — во всем том, что в него не укладывалось.

Сам Ньютон пришел к главному своему открытию — закону всемирного тяготения с того, что постулировал существование силы тяготения и, воздержавшись от рассуждений о ее сущности, попросту стал вычислять ее зависимость от расстояния. В этом, кстати, ему очень помогли религиозные картины, где от Бога-вседержателя во все стороны расходились своеобразные силовые линии. Подобным же образом в физике и химии утверждались успешно работавшие тогда концепции теплорода, флогистона, эфира. Ньютон был одновременно и блестящим экспериментатором, и столь же блестящим теоретиком, он же, одновременно с Вильгельмом Готфридом Лейбницем (1646—1716) создал дифференциальное и интегральное исчисление, без которого немыслимы были дальнейшие исследования природы. Надо сказать, что в действительности, конечно, естествознание не могло быть свободным от «метафизики». Такой метафизической концепцией было учение Лейбница о «предустановленной гармонии», делающей природный мир «лучшим из всех возможных».

Свое крайнее выражение ньютоновская механика получила в концепции лапласового детерминизма. Французский физик, астроном и математик Пьер-Симон Лаплас (1749—1827) утверждал, что имея в распоряжении необходимый набор параметров, можно с абсолютной точностью вычислить, что происходило в данной точке миллион лет назад или будет происходить миллион лет спустя. «Наука — враг случайностей», — утверждал французский философ Анри Гольбах (1723—1789), создатель «Системы природы» (1770). Стоя на позициях «материалистического фатализма», он считал, что понятием «случайность» мы прикрываем наше незнание — придет время, когда понятие случайность» будет изгнано из арсенала науки. «Человек-машина» — так назывался трактат другого сторонника механистического материализма, также француза Анри Ламетри (1709—1751). Подобные идеи, кстати, высказывал уже и живший гораздо раньше Р. Декарт.

Таким образом, триумф ньютоновской механики имел и оборотную сторону. Как писал Дж. Бернал, «дарования Ньютона были столь велики, система казалась столь совершенной, что все это обескураживало научный прогресс в следующем веке, или допускало его только в тех областях, которые Ньютон не затронул». Несовместимыми с классической механикой оказались те науки, в которых природа рассматривалась не как неизменный механизм, а как эволюционирующая система — зоология, ботаника, геология, палеонтология. Они, однако, не могли противостоять утвердившимся механистическим представлениям еще и потому, что не опирались на математику и считались науками, так сказать, низшего сорта. Сам Кант, восхищаясь ньютоновской механикой, говорил, что наука научна ровно в той степени, в какой опирается на математику. Выпадали из механистической картины мира человек, разум, духовная жизнь — по мере того, как выяснялось, что они не укладываются в ее жесткие рамки.

Надо сказать, что идея эволюции неизбежно затрагивала даже астрономию (у того же Гольбаха, а позже — Канта и У. Гершеля), но тогда это казалось лишь временным отступлением механицизма. Так, Ньютон, одним из первых заметив отклонения движения планет от предписываемых его теорией, нашел выход в том, что Бог время от времени вынужден подзаводить и корректировать часы Вселенной. «Жалким для философа» назовет такое решение Кант. «Воистину, никто не обращается с Богом хуже, чем верующие в него естествоиспытатели», — заметил Ф. Энгельс.

Интересно, с этой точки зрения, проследить развитие космогонических систем от Декарта до Лапласа. Декарт создал теорию вихрей, по которой творец ограничился первотолчком, а дальше возникновение небесных тел (из вращающихся частичек) происходило в соответствии с законами механики. Эта позиция были типична для господствовавшего в ту эпоху деизма, который, признавая Бога творцом мира, все же считал, что творец предоставляет дальнейший ход событий законам сотворенной им природы. Лапласу же удалось создать теорию, где математическим образом обосновывалась возможность самозарождения вихрей. На вопрос Наполеона — «Где же здесь Бог?» ученый ответил: «Моя система не нуждается в гипотезе Бога». Конечно, это означало не отрицание Бога, а лишь уверенность в том, что любые явления природы могут и должны поддаваться естественнонаучным объяснениям. Чрезвычайно характерны в этом смысле высказывания французских энциклопедистов, что моральное право быть атеистом имеет только высокообразованный и высоконравственный человек.

Поиск по сайту: